— Егор, открой форточку, дышать нечем!
Голос Марины был сухим и ровным, лишённым всяких эмоций, как инструкция к бытовой технике. Она стояла у разделочной доски, и лезвие её ножа методично опускалось на мякоть болгарского перца, отсекая ровные алые полоски. На столе, в большой стеклянной миске, уже лежала целая индейка, натёртая розмарином и чесноком, в окружении брусков моркови и целых соцветий брокколи. Воздух вокруг неё пах чистотой, травами и едва уловимой свежестью птицы. Это был запах её усилий, её маленькой войны за здоровье семьи.
Но в другом углу кухни, у плиты, бушевал вражеский фронт. Егор, её муж, священнодействовал над чугунной сковородой. Он с шумом вывалил на раскалённое масло полкило сарделек и гору нашинкованного лука. Кухня мгновенно наполнилась тяжёлым, жирным духом жареного, агрессивным и всепоглощающим. Он перебивал нежный аромат розмарина, оседал на стенах, впитывался в волосы. Шипение масла было его боевым кличем, чад — его знаменем. Он не просто готовил ужин, он саботировал её, делал это демонстративно, с наслаждением.
— Нормальному мужику нужен нормальный ужин, а не эти твои помои, — пробасил он, не оборачиваясь, и с силой ткнул вилкой в раздувшуюся сардельку. Брызги горячего жира полетели на кафельный фартук.
Марина не ответила. Нож в её руке замер на полпути. Она смотрела на стену перед собой, но видела не плитку. Она видела бесконечную череду таких вечеров. Её паровые котлеты против его жареной картошки. Её гречка с грибами против его пельменей. Её лёгкий овощной суп против его наваристого, жирного борща на свиной косточке, который он варил в пику ей, съедал тарелку, а остальное оставлял скисать в холодильнике. Каждый ужин был полем битвы. И она устала воевать. Устала доказывать, уговаривать, отмывать его жирную посуду, которая всегда оставалась в раковине, как трофей.
Она медленно положила нож. Вытерла руки о полотенце. Спокойно, без единого лишнего движения, обошла стол и поставила свою миску с индейкой и овощами в духовку. Выставила таймер. И только после этого повернулась к нему.
Егор как раз выкладывал на тарелку гору шипящих сарделек с луком, предвкушая свой триумф. Он ждал упрёков, криков, очередного разговора о холестерине. Но Марина молчала. Она вышла из кухни и через минуту вернулась. В руках у неё была пачка денег. Она подошла к столу, на котором он собирался пировать, и положила деньги рядом с его тарелкой.
— Это твоя доля на еду до конца месяца, — её голос был таким же ровным и холодным, как сталь её ножа. — Здесь ровно половина того, что я откладываю на продукты.
Егор перестал жевать. Он посмотрел на деньги, потом на неё. На его лице проступило недоумение, смешанное с насмешкой.
— Что это за представление?
Марина проигнорировала его вопрос. Она подошла к холодильнику, открыла его и полностью освободила среднюю полку, переставив свои контейнеры с йогуртом и овощами выше.
— Вот. Это твоя полка. Можешь ставить сюда всё, что купишь на свои деньги.
Затем она подошла к кухонному гарнитуру, открыла дверцу шкафчика и вытащила оттуда свои банки с крупами и специями, сгрудив их на столе.
— И вот эта полка — тоже твоя. Это твоя продуктовая автономия. Можешь покупать что угодно. Хочешь сардельки — иди и купи. Хочешь чипсы, колбасу, майонез — твоё право. Но из моей кастрюли с брокколи ты больше не ешь. И я больше не мою за тобой жирную сковородку. Хочешь вредной еды — иди, купи, приготовь и убери за собой. Моя кухня перешла на систему «всё включено» только для тех, кто разделяет мою продуктовую политику.
Она закончила говорить и посмотрела на него в упор. Егор окинул взглядом деньги, пустые полки, её застывшее лицо. И расхохотался. Громко, вызывающе.
— Ну ты даёшь, Марин. Революцию устроила? Из-за сосисок? Ладно, играем.
Он небрежно сгрёб деньги со стола и сунул их в карман джинсов. Он был уверен, что это очередной её каприз, спектакль, который закончится через пару дней, когда она наиграется в независимость и снова начнёт подкладывать ему в тарелку «полезную» еду. Он не понял, что это была не декларация войны. Это было подписание акта о безоговорочной капитуляции, после которого победитель просто перестаёт замечать пленного.
Егор воспринял «продуктовую автономию» как личную победу. Он чувствовал себя не изгнанником, а освобождённым повстанцем, сбросившим оковы диетической тирании. Он вернулся с работы на следующий день, как завоеватель, с двумя туго набитыми пакетами, которые он с триумфальным грохотом водрузил на кухонный стол. Из них посыпались его трофеи: пачка замороженных пельменей размером с кирпич, кольцо копчёной краковской колбасы, вакуумная упаковка сала, несколько пакетов ярких, шуршащих чипсов и двухлитровая бутылка сладкой газировки ядовито-зелёного цвета.
— Заселяюсь, — объявил он с усмешкой, начиная ритуал освоения своей территории.
Марина, которая в этот момент помогала сыну с уроками за тем же столом, даже не подняла головы. Она лишь подвинула тетрадь Саши чуть дальше от его пакетов, словно ограждая свою маленькую зону порядка от его хаоса. Егор с шумом рассовал свои сокровища. Пельмени и сало заняли своё место на выделенной полке в морозилке. Колбаса, чипсы и газировка — на полке в холодильнике, потеснив воздух и создав пёстрое, аляповатое пятно среди аккуратных контейнеров Марины. Ещё одна пачка чипсов и сухарики отправились на полку в шкаф, который теперь выглядел так, будто в приличном доме поселился студент-первокурсник.
Вечером начался его бенефис. Марина молча достала из холодильника куриные грудки и кабачки. Егор же, дождавшись, пока она отойдёт к мойке, вытащил свою чугунную сковороду. Он действовал с показной энергией, его движения были широкими и шумными. Он налил в сковороду столько масла, что оно почти покрыло дно, и когда оно зашкворчало, высыпал туда полпачки пельменей. Они зашипели, как змеи, заполняя кухню тяжёлым запахом жареного теста и дешёвого фарша. Он стоял над ними, помешивая их вилкой, с видом шеф-повара, готовящего своё коронное блюдо.
Они сидели за одним столом, но между ними пролегала невидимая граница. На одной стороне — тарелки Марины и детей: паровая куриная котлета, рис и салат из свежих овощей. Еда молчала. На его стороне — гора румяных, поджаренных до хруста пельменей, щедро политых майонезом и кетчупом. Его еда кричала. Он ел с аппетитом, громко, почти вызывающе, ожидая реакции. Но её не было. Марина и дети ели так, словно его и его тарелки не существовало. Они обсуждали школьные дела, планы на выходные, какой-то мультик. Он был прозрачным.
И тут самый младший, шестилетний Саша, который до этого ковырял вилкой свою котлету, поднял на отца глаза.
— Пап, а можно мне пельмешку? Она так пахнет вкусно.
Егор замер с вилкой на полпути ко рту. Вот оно! Он победно посмотрел на Марину. Сейчас она сорвётся. Сейчас начнётся. Но Марина даже не изменилась в лице. Она повернулась к сыну, и её голос был спокойным и твёрдым, как камень.
— Нет, Саша. У нас сегодня котлеты. Ешь.
Это было сказано таким тоном, который не предполагал возражений. Сын надул губы, но спорить не посмел, снова уткнувшись в свою тарелку. И в этот момент триумф Егора начал давать трещину. Он вдруг остро почувствовал своё одиночество за этим столом. Он сидел с ними, но он был не с ними. Его пиршество, его маленький бунт превратился в ужин в изоляции. Аромат жареных пельменей внезапно показался ему слишком резким, слишком навязчивым.
Когда ужин закончился, Марина и дети убрали свои тарелки. Марина вымыла их, протёрла стол на своей половине и ушла с детьми в комнату. Егор остался один на один с реальностью. Перед ним стояла его тарелка, измазанная жирной смесью майонеза и кетчупа. В раковине его ждала тяжёлая чугунная сковорода с застывшим на ней слоем жира и прилипшими кусочками теста. Раньше Марина, повздыхав, отмыла бы и её. Теперь это была его личная Голгофа. Он стоял у раковины, оттирая щёткой упрямый жир, и его раздражение росло. Свобода на вкус оказалась не такой уж и сладкой. Она пахла средством для мытья посуды и требовала слишком много усилий.
Эйфория от обретённой свободы испарилась так же быстро, как газ из открытой бутылки его дешёвой газировки. Первые несколько дней Егор ещё куражился, но рутина, от которой он так отчаянно бежал, настигла его в его же собственном продуктовом анклаве. Готовка, которая казалась актом бунтарства, превратилась в ежедневную, унылую обязанность. А мытьё посуды, особенно его чугунной сковороды, стало персональным наказанием. Раньше он мог бросить её в раковину, и она волшебным образом к утру становилась чистой. Теперь же она, грязная и тяжёлая, ждала его, как молчаливый укор.
Противостояние перешло в новую, вялотекущую фазу. Это была война на истощение, и Егор начал применять тактику пассивной агрессии. Он «забывал» вытереть за собой стол, оставляя на нём жирные разводы и крошки от чипсов. Он мог бросить свою грязную тарелку на столешнице рядом с раковиной, но не в неё. Вершиной его молчаливого саботажа стала та самая сковорода. Однажды вечером он оставил её на плите, с застывшим на дне слоем коричневого жира и прикипевшими остатками вчерашних сарделек. Он ждал реакции. Скандала. Крика. Хоть чего-нибудь, что нарушило бы ледяное спокойствие Марины.
Утром он не получил ничего. Марина вошла на кухню, окинула взглядом поле его вчерашней битвы, и её лицо не дрогнуло. Она спокойно приготовила себе и детям овсянку с ягодами. Позавтракала. Убрала за собой и за ними. Его сковорода так и стояла на плите, маленький грязный памятник его упрямству. Когда он вернулся вечером с работы, он обнаружил её. Не на плите. Не в раковине. Марина, в его отсутствие, аккуратно поставила жирную, холодную сковороду ему на прикроватную тумбочку, рядом с его книгой и телефоном.
Он застыл на пороге спальни, глядя на этот натюрморт. Ярость подкатила к горлу. Это было унизительно. Это было негласно, тихо, и оттого ещё более оскорбительно. Он не мог устроить скандал. А что бы он кричал? «Зачем ты поставила мою грязную посуду ко мне в спальню?!» Абсурдность ситуации обезоруживала. Скрипя зубами, он отнёс сковороду на кухню и под струёй горячей воды долго оттирал её, вкладывая в каждое движение всю свою злость. Он проиграл этот раунд.
К этому добавилась ещё одна, более приземлённая проблема. Деньги. Его «продуктовый бюджет», который казался ему вполне приличным, таял на глазах. Готовая еда, колбасы, пельмени и полуфабрикаты оказались на удивление прожорливыми статьями расходов. Он впервые в жизни начал смотреть на ценники и с удивлением обнаружил, что килограмм курицы, из которого Марина могла приготовить еду на два дня, стоил дешевле его палки копчёной колбасы. Его полка в холодильнике начала пустеть.
Именно в этот момент Марина нанесла ответный удар. Удар, который бил не по кошельку, а прямо в обоняние, в самые глубины первобытных инстинктов. В один из вечеров, когда Егор сиротливо заваривал себе в кружке дешёвую лапшу быстрого приготовления, по квартире поплыл божественный аромат. Это был не просто запах еды. Это была симфония. Марина готовила куриные крылышки в медово-горчичном соусе. Он слышал, как она смешивает в миске соус, он чувствовал нотки чеснока, паприки, сладкой горчицы и мёда. Затем этот запах смешался с ароматом запекающейся куриной кожицы, который шёл из духовки.
Он сидел на кухне, вдыхал этот воздух и ненавидел её. Ненавидел её спокойствие, её методичность, её умение создавать этот уют, из которого он теперь был изгнан. Дети прибежали на кухню, привлечённые запахом.
— Мам, как вкусно пахнет! Скоро будет готово? — спросил старший.
— Почти, родной, потерпите ещё десять минут, — ласково ответила она, даже не взглянув в сторону Егора.
Он сидел за столом со своей чашкой лапши, которая теперь пахла лишь картоном и глутаматом натрия. Он был чужим на этом празднике жизни. Кухня стала для него вражеской территорией. Её чистая половина, её благоухающая духовка, её кастрюли, полные вкусной и недоступной еды, были для него постоянным напоминанием о его собственном поражении. Он смотрел на свою почти пустую полку в холодильнике, где одиноко лежали два яйца и остатки майонеза, и чувствовал, как внутри него закипает не просто злость, а холодная, бессильная ярость. Он был голоден, унижен и загнан в угол. И он знал, что так больше продолжаться не может.
Конец месяца подкрался незаметно, как хищник. Он принёс с собой не только счета за квартиру, но и звенящую пустоту на продуктовой полке Егора. Два сиротливых яйца и почти пустая пачка майонеза — вот и все его трофеи в этой проигранной войне. Кошелёк был так же пуст. Голод, который раньше был для него лишь абстрактным понятием, теперь стал физическим ощущением: он урчал в животе, делал его раздражительным, заставлял сглатывать слюну при каждом запахе, доносившемся с половины кухни Марины.
В этот вечер она превзошла саму себя. Она затеяла готовить на несколько дней вперёд, и её выбор пал на то, что Егор в своей прошлой жизни любил больше всего — большой, наваристый суп с фрикадельками. Он наблюдал за ней с дивана, делая вид, что смотрит телевизор, но всё его существо было приковано к кухне. Он видел, как она методично обжаривала в кастрюле мелко нарезанный лук и натёртую морковь, наполняя квартиру сладковатым, домашним ароматом. Потом она залила их бульоном, и запах стал глубже, насыщеннее. Он видел, как её ловкие пальцы лепят из фарша маленькие, идеальные шарики и один за другим опускают их в кипящую воду. Затем в суп отправилась картошка и горсть вермишели.
Этот запах был пыткой. Он был запахом дома, уюта, заботы — всего того, из чего он сам себя изгнал. Он был запахом его детства, запахом тех времён, когда еда просто появлялась на столе, и он не задумывался, откуда она берётся. Голод и унижение смешались в нём в гремучий коктейль. Его гордость, уже и так изрядно потрёпанная, вела отчаянный бой с первобытным инстинктом. И инстинкт победил.
Он поднялся и вошёл на кухню, остановившись у стола. Марина как раз пробовала суп, её лицо было умиротворённым.
— Налей мне супа, — сказал он. Это прозвучало не как просьба, а как требование, последний отчаянный приказ свергнутого короля.
Марина медленно опустила ложку. Она посмотрела на него без злости, без упрёка, с каким-то холодным, анализирующим спокойствием, как энтомолог смотрит на насекомое.
— Твоя еда — на твоей полке, Егор.
Она даже не повысила голоса. Она просто констатировала факт. Её рука сделала лёгкий жест в сторону холодильника, где за стеклом зияла пустотой его полка. Это было хуже крика. Это было окончательное, безразличное отлучение. В этот момент что-то внутри него оборвалось. Последняя нить, связывавшая его с этой семьёй, с этим домом, с этой женщиной, с треском лопнула.
— Ах так? — прошипел он. — Но ты же не будешь вечно меня избегать и не давать мне ничего? Я же твой муж, я же…
— О нет, милый мой! Теперь я с детьми питаемся тем, что я приготовлю, а ты жрёшь именно то, на что сам заработал, и что сам приготовил! Всё!
— Ты уже достала меня с этим! Я не хочу постоянно готовить! И я хочу чего-то твоего!
Но она отвернулась, стараясь игнорировать мужа, чтобы взять с полки тарелки для себя и детей, и в этот момент он действовал. Не думая. Подчиняясь слепой, бессильной ярости. Он метнулся к своему шкафчику, схватил остатки дешёвых макарон-спиралек, которые он не доел три дня назад, и рванул к плите. С сухим, отвратительным хрустом он высыпал их прямо в кастрюлю с дымящимся, благоухающим супом. Но этого ему показалось мало. Он схватил с полки холодильника свой последний бастион — пачку майонеза — и, как обезумевший, начал выдавливать её содержимое в кастрюлю. Густая белая масса плюхалась в бульон, расползаясь жирными, отвратительными пятнами, превращая шедевр домашней кулинарии в мутную, несъедобную бурду.
Марина обернулась на странные звуки. Она застыла на месте. Её взгляд скользнул с его перекошенного от злобы лица на кастрюлю, в которой плавали ошмётки его кулинарного вандализма. Он ждал взрыва. Он жаждал его. Но вместо крика, вместо слёз, он увидел, как её лицо каменеет, а в глазах появляется сталь. Она посмотрела на него в упор, и её голос прозвучал тихо, но от этого ещё более сокрушительно.
— Да я лучше вылью всё это в мусор, чем дам тебе, после такого! Жри то, что сам в силах приготовить! Всё!
После этих слов она молча подошла к плите. Взяла кастрюлю двумя руками. Она была тяжёлой, но Марина несла её уверенно. Она подошла к мусорному ведру, открыла его ногой и без малейшего колебания вылила всё содержимое — суп, фрикадельки, картошку, свой труд, его ненависть и майонез — в чёрный пластиковый пакет. Звук, с которым еда шлёпнулась на дно, был громче любого скандала. Это был звук конца. Она не стала с ним ссориться. Она его просто аннулировала. Война окончилась, потому что враг, стоявший перед ней, перестал для неё существовать как часть её мира…
