— И к чему такая спешка?
Ключ в замке провернулся с сухим, хозяйским щелчком, который заставил Инну лишь на секунду замереть с кисточкой у самых ресниц. Она не обернулась. Отражение в большом зеркале трюмо показало ей всё, что нужно: на пороге комнаты стояла Тамара Игоревна, её свекровь, застывшая в проёме, как монумент непрошеному долгу. Её пальто было расстёгнуто, а взгляд тяжёлых, выцветших глаз уже начал свой медленный, оценивающий обход по квартире.
— Я вас не ждала, — ровным голосом ответила Инна и вернулась к своему занятию. Движения её были точными и отработанными. Ещё один взмах кисточкой, и ресницы стали густыми и неестественно длинными. Она была красива хищной, агрессивной красотой женщины, которая находится в активном поиске и не собирается этого скрывать.
Тамара Игоревна молча сняла пальто, аккуратно повесила его на крючок вешалки и прошла вглубь комнаты. Её шаги были мягкими, почти неслышными, но от этого только более зловещими. Она не смотрела на невестку. Её внимание было приковано к девочке. Семилетняя Лена сидела на полу в дальнем углу комнаты, сжавшись в комочек. В руках она держала старую, облезлую куклу с одним глазом. Она не играла, а просто сидела, глядя в стену, и в своей неподвижности казалась серым, выцветшим пятнышком на фоне яркого, готовящегося к празднику мира матери.
Инна отложила тушь и взяла в руки ярко-красную помаду. Она обвела контур губ с такой сосредоточенностью, будто рисовала план решающего сражения. Ей было абсолютно всё равно, что свекровь сейчас стоит за её спиной и своим молчанием сверлит в ней дыру. Этот визит был лишь досадной помехой, камнем на дороге, который нужно было обойти, не сбавляя скорости.
Воздух в квартире был тяжёлым, спёртым. В нём смешался сладковатый запах женского лака для волос, аромат дешёвого кофе и едва уловимая, но от этого не менее отвратительная кислая нота чужого мужского парфюма, въевшаяся в обивку дивана. Тамара Игоревна медленно двинулась в сторону кухни, её ноздри брезгливо раздувались. Она прошла мимо небрежно брошенного на кресло пледа, мимо дивана, который явно совсем недавно служил постелью, судя по вмятинам на подушках.
На кухне её ждало подтверждение всех догадок. На столе, рядом с сахарницей и крошками от печенья, стояла большая, грубой лепки кружка с логотипом какой-то строительной фирмы. Кружка её сына была другой — изящной, белой, он пил чай только из неё. Эта была чужой. Мужской. Тамара Игоревна коснулась её пальцем. Холодная. Значит, гость был утром. Или вчера вечером. Неважно. Важен был сам факт.
Она вернулась в комнату. Инна как раз заканчивала, самодовольно разглядывая своё отражение. Она надела туфли на высоком каблуке, которые сделали её ещё выше и стройнее, и поправила облегающее платье. Готова. Она даже не посмотрела в сторону дочери, словно та была предметом мебели.
Тамара Игоревна подошла и остановилась точно за её спиной. Теперь в зеркале их было двое: молодая, яркая, пышущая жизнью самка, и пожилая, седая женщина с лицом, застывшим в маске холодной ярости. Лена в углу, казалось, стала ещё меньше.
— И как часто Леночке приходится видеть по утрам на кухне чужие кружки?
Инна медленно, с ленцой, опустила тюбик с помадой на стекло трюмо. Она даже не вздрогнула. Её взгляд в зеркале встретился с глазами свекрови — холодный, скучающий взгляд против пылающего, полного праведной ярости. Она чуть повела плечом, как будто сбрасывая с себя невидимую пылинку.
— Не знаю, о чём вы, — её голос был ровным и бархатным, отточенным для флирта с мужчинами, а не для препирательств с пожилыми женщинами. — Может, кто-то из моих подруг заходил. Не припомню. У меня много дел, Тамара Игоревна.
Это была откровенная, наглая ложь, брошенная в лицо как вызов. Тамара Игоревна сделала шаг вперёд, её кулаки непроизвольно сжались. Она перестала смотреть на невестку и перевела свой взор на застывшую в углу фигурку внучки. Лена, почувствовав этот взгляд, вжала голову в плечи ещё сильнее.
— Не притворяйся дурой, Инна. Не со мной, — прошипела свекровь, и в её голосе зазвучали низкие, угрожающие ноты. — Лена мне всё рассказала. Всё! Про разных дядей, которые приходят, когда она уже должна спать. Про то, как вы надолго запираетесь в твоей спальне. Про то, что при её отце, при моём сыне, такого никогда не было!
При этих словах Инна наконец соизволила обернуться. Её лицо исказилось. Но не от стыда или страха. Это была гримаса холодного, ядовитого раздражения, какое появляется у человека, чьи тщательно выстроенные планы рушит чья-то глупость. Она испепеляющим взглядом посмотрела на дочь. Это был не взгляд матери. Так смотрят на предателя, на вещь, которая подвела в самый ответственный момент. Лена съёжилась под этим взглядом и тихо, почти беззвучно заплакала, уткнувшись лицом в колени.
— Ах, вот оно что, — протянула Инна, и в её голосе зазвенел металл. — Значит, ты теперь науськиваешь ребёнка шпионить за мной, а потом бежать и ябедничать тебе? Отличная из тебя бабушка получается. Воспитываешь доносчицу.
Тамара Игоревна задохнулась от такой наглости. Она не ожидала ничего, кроме отрицания или жалких оправданий. Но вместо этого получила встречное обвинение, циничное и жестокое. Вся её выдержка, которую она с трудом удерживала с самого порога, рухнула. Она сделала ещё один шаг, вторгаясь в личное пространство Инны, заставляя её отступить к самому трюмо.
— Не смей больше при моей внучке таскать к вам домой новых мужиков, иначе я заберу её у тебя!
Каждое слово было высечено из гранита, каждое било наотмашь. Это была не просто угроза. Это был ультиматум. Приговор. Последняя черта, за которой не было ничего, кроме войны.
В комнате повисла тяжелейшая пауза. Плач Лены в углу стал единственным звуком. Тамара Игоревна стояла, тяжело дыша, ожидая эффекта от своих слов. Она думала, что это, наконец, прошибёт броню невестки, заставит её испугаться, задуматься.
Но Инна сделала то, чего свекровь не могла предвидеть даже в самом страшном сне. Она замерла на секунду, а потом её лицо, бывшее до этого злым и напряжённым, медленно расслабилось. Уголки её ярко накрашенных губ поползли вверх, складываясь в жуткую, торжествующую усмешку. Она смотрела на Тамару Игоревну так, словно та только что предложила ей не наказание, а самый желанный подарок в мире.
— Заберёшь? — переспросила она тихим, вкрадчивым голосом, в котором не было и тени страха, только чистое, неподдельное любопытство. — Да пожалуйста. Мне же проще будет.
Слова Инны упали в оглушительную пустоту, которая внезапно образовалась на месте ярости Тамары Игоревны. Гнев, ещё секунду назад кипевший в ней расплавленным свинцом, мгновенно остыл, превратившись в тяжёлый, холодный ком где-то в груди. Она смотрела на невестку, на её насмешливую, торжествующую улыбку, и её мозг отказывался соединять эти звуки в осмысленное предложение. Это была ошибка. Шутка. Бред. Так не бывает.
— Что? — выдохнула она, и это был не вопрос, а просто звук, вырвавшийся из парализованных лёгких.
Инна наслаждалась эффектом. Она видела, как лицо свекрови меняется, как с него сползает маска праведного гнева, уступая место растерянности и непониманию. Это была её территория, её победа. Она выпрямилась, отходя от трюмо и занимая центр комнаты, как актриса, вышедшая на авансцену для своего главного монолога.
— А что «что»? — она развела руками, демонстрируя своё нарядное платье, свои дорогие туфли. — Вы же сами всё предложили, Тамара Игоревна. Это гениальная идея. Вы забираете Лену, а я… я наконец-то получаю свободу.
Она начала ходить по комнате, и стук её высоких каблуков по ламинату отбивал чёткий, безжалостный ритм. Плач Лены в углу стал тише, теперь девочка просто всхлипывала, наблюдая за матерью широко раскрытыми, полными ужаса глазами.
— Вы только подумайте, как это удобно. Для всех, — продолжала Инна, и её голос обрёл деловые, расчётливые нотки, словно она обсуждала условия выгодного контракта. — Мне не нужно будет больше думать, с кем её оставить вечером. Не нужно будет отпрашиваться с работы, когда она в очередной раз притащит из садика сопли. Не нужно будет тратить деньги на все эти дурацкие кружки, на новую одежду, из которой она вырастает за три месяца.
Она остановилась у окна, глядя на улицу, где уже зажигались вечерние огни. Её профиль на фоне темнеющего неба был хищным и совершенным.
— Я смогу спокойно ходить в рестораны. В клубы. Встречаться с кем захочу и когда захочу. Устраивать свою личную жизнь, как вы говорите. А ведь это главное для женщины, правда? Быть счастливой. А какой может быть счастье, когда на тебе висит такой груз?
Тамара Игоревна стояла как вкопанная. Каждое слово невестки было не просто ударом, оно было чем-то худшим — оно вскрывало подноготную, о которой пожилая женщина даже не подозревала. Она всегда думала, что борется с распущенностью, с безнравственностью, с неуважением к памяти сына. А оказалось, что она борется с чем-то куда более страшным — с полным, абсолютным, ледяным безразличием. С пустотой в том месте, где у человека должна быть душа.
Инна повернулась и посмотрела прямо на свекровь. В её глазах не было ни капли злости, только холодный, практичный расчёт.
— А вы? Вы получите то, что хотите. Внучку. Будете воспитывать её так, как считаете нужным. В строгости, в правилах. Рассказывать ей про дедушку, водить в воскресную школу, если вам так хочется. Кормить её полезной кашей, а не пиццей. Вам — забота, мне — свобода. По-моему, отличная сделка. Все в выигрыше.
Сказав это, она сделала то, что окончательно превратило этот кошмарный фарс в реальность. Медленно, с какой-то зловещей грацией, она направилась в угол комнаты, к своей дочери. Лена замерла, перестав даже всхлипывать. Она смотрела на приближающуюся мать как кролик на удава.
Инна наклонилась. Её движение было лишено всякой нежности. Она не погладила дочь по голове, не попыталась её успокоить. Она просто взяла её за тонкое запястье. Её хватка была твёрдой, деловой. Она без усилий подняла девочку на ноги, заставив её пошатнуться.
— Ну что, дочка? — в голосе Инны не было ни тепла, ни сожаления. — Пойдёшь к бабушке. Она тебя очень любит.
Она потянула ребёнка за собой, как тащат упрямый, но уже проданный товар, прямо к застывшей от ужаса свекрови.
Инна подтащила Лену прямо к ногам Тамары Игоревны и с лёгким, почти небрежным движением подтолкнула её вперёд. Девочка споткнулась и упёрлась руками в колени бабушки, ища в ней опору, спасение. Её маленькое тельце дрожало, слёзы текли по щекам, оставляя мокрые дорожки на пыльной коже, но она больше не издавала ни звука. Весь её детский мир только что рухнул, и под его обломками она могла лишь молчать.
— Вот. Можешь начинать прямо сейчас. Забирай, — Инна произнесла это с лёгкостью человека, отдающего ненужную вещь на благотворительность. Она окинула их обеих быстрым, оценивающим взглядом, словно прикидывая, как они смотрятся вместе. — Отлично. Вы даже похожи.
Тамара Игоревна механически, не осознавая до конца своих действий, обняла внучку. Она прижала к себе это дрожащее, тёплое тельце и почувствовала, как её собственное сердце, казалось, остановившееся от ужаса, сделало один болезненный, тяжёлый удар. Она подняла глаза на Инну. Она ожидала увидеть в её взгляде хоть что-то — торжество, злость, может быть, даже затаённую боль. Но там не было ничего. Абсолютно ничего. Только скука и лёгкое нетерпение, как у человека, который слишком засиделся на скучном спектакле и ждёт, когда наконец упадёт занавес.
В этот момент гнев и растерянность Тамары Игоревны сменились чем-то иным. Это было холодное, ясное, почти физическое омерзение. Она смотрела на красивое, ухоженное лицо невестки, на её идеальный макияж, на стильное платье и видела не женщину. Она видела пустоту, обёрнутую в яркую, дорогую оболочку. Оболочку, под которой не было ни любви, ни жалости, ни сострадания. Ничего из того, что делает человека человеком.
— И чтобы я вас обеих больше не видела, — бросила Инна, поворачиваясь к зеркалу, чтобы в последний раз поправить причёску. — У меня сегодня свидание, и мне не нужен лишний свидетель. Особенно такой плаксивый.
Она взяла с трюмо маленькую сумочку-клатч, щёлкнула замком. Затем, не оборачиваясь, направилась к выходу из комнаты. Её походка была лёгкой и пружинистой. Походка женщины, идущей навстречу удовольствиям и новой жизни. Она прошла мимо них, не удостоив даже взглядом, словно они были двумя предметами, которые уже вынесли из дома и оставили в коридоре за ненадобностью.
— Дверь за собой закроете, — бросила она уже из прихожей.
Тамара Игоревна, всё ещё прижимая к себе внучку, медленно поднялась. Она чувствовала, как Лена цепляется за неё, как будто боится, что и она сейчас исчезнет. Пожилая женщина взяла девочку за руку. Её собственная рука была ледяной, но хватка — крепкой. Она повела ребёнка в коридор.
Инна уже стояла у входной двери, надевая лёгкий кашемировый кардиган. Она обернулась, и на её лице мелькнуло что-то вроде удивления, когда она увидела, что они действительно уходят.
— Ах, вы прямо сейчас? Ну и правильно, — кивнула она одобрительно. — Нечего тянуть.
Она сама открыла перед ними дверь, широко, гостеприимно распахивая её на тускло освещённую лестничную клетку. Этот жест был последней, самой изощрённой насмешкой. Она не просто выгоняла их, она делала это с вежливой улыбкой хозяйки, провожающей гостей.
Тамара Игоревна, не говоря ни слова, шагнула за порог, ведя за собой Лену. Она не обернулась. Она знала, что если обернётся, то не выдержит, и то холодное омерзение, что держало её сейчас на ногах, снова сменится бессильной яростью. Она просто шла вперёд, в полумрак подъезда.
Она услышала за спиной не громкий, скандальный хлопок. Нет. Она услышала тихий, мягкий щелчок замка. Щелчок, который прозвучал как выстрел в тишине. Окончательный и бесповоротный. Он отрезал не просто квартиру. Он отрезал прошлое, общие воспоминания, родство — всё, что когда-то их связывало.
Тамара Игоревна остановилась посреди лестничной площадки. Тусклая лампочка под потолком бросала на бетонные стены больнично-жёлтый свет. Она посмотрела вниз, на маленькую девочку, которая всё ещё крепко держала её за руку и смотрела на неё снизу вверх своими огромными, полными слёз, но уже не плачущими глазами. В этом взгляде был немой вопрос, на который у Тамары Игоревны не было ответа.
Она ничего не сказала. Она просто крепче сжала маленькую ладошку в своей руке и медленно повела её вниз по лестнице. Прочь от этой двери. Прочь от этой жизни. Скандал был окончен. Все поссорились. Навсегда…
