— Они просто смеются надо мной! В лицо смеются! — Глеб швырнул на кресло пиджак из тонкой шерсти, который стоил как средняя месячная зарплата по стране. Он влетел в просторную гостиную их квартиры на двадцать пятом этаже, и панорамный вид на вечерний город, обычно действующий умиротворяюще, сейчас лишь подчёркивал его бешенство. — Я им про расширение, про новые рынки, а они мне про риски! Какие, к чёрту, риски, когда конкуренты нас уже по марже обходят?!
Соня, стоявшая у барной стойки, не повернулась. Она медленно протирала высокий винный бокал, её движения были плавными и до отвращения точными. Она знала этот тон. Это была прелюдия, хорошо отрепетированная увертюра к спектаклю одного актёра, где он — непризнанный гений, а весь мир — сборище тупых статистов. Он не искал сочувствия или совета. Он искал громоотвод.
— Что-то пошло не так на встрече? — её голос был ровным, почти безразличным. Она поставила идеально прозрачный бокал на полку и взяла следующий. Её спокойствие было лучшим катализатором для его ярости.
— Не так? Всё пошло не так! — он сорвал с шеи шёлковый галстук и бросил его вслед за пиджаком. — Я им выкладки, аналитику, прогнозы! Я им показал, что если мы сейчас не вложимся в новое оборудование, через полгода будем продавать этот свой ширпотреб с нулевой прибылью! А знаешь, что мне ответил этот старый хрыч Петровский? Он сказал, что ему нужно «посоветоваться с инвесторами». С инвесторами! Он знает, что главный инвестор — это я!
Он подошёл к панорамному окну и упёрся руками в холодное стекло, глядя на россыпь огней внизу. Его отражение было тёмным и напряжённым. Соня молчала. Она знала, что главный инвестор — не он. И он это знал. И оба они знали, что он знает, что она знает. Этот молчаливый треугольник знаний висел между ними уже не первый год, становясь всё острее и тяжелее.
— Всё из-за твоего отца! — наконец прорвало его. Вот он, тот самый момент. Прелюдия окончена. Начался основной акт. — Он должен был сразу дать нормальную сумму! Не эту подачку на карманные расходы! Что это за бизнес, когда у тебя связаны руки? Когда ты не можешь принять ни одного стратегического решения, потому что твой бюджет утверждает пенсионер, который самое крупное вложение в своей жизни сделал в дачный участок?!
Он развернулся и вперил в неё горящий взгляд. Он ждал реакции. Поддержки. Согласия. Он ждал, что она, как обычно, начнёт его успокаивать, говорить, что он гений, а остальные просто не доросли до его уровня. Но Соня поставила второй бокал на полку и повернулась к нему. Её лицо было спокойным, почти непроницаемым, как у карточного игрока, знающего, что у него на руках все козыри.
— Мой отец дал тебе стартовый капитал, на который ты открыл компанию. Он купил нам эту квартиру. Он оплатил твой новый автомобиль. Мне продолжить список, Глеб?
Её слова не были ни укором, ни обвинением. Это была сухая констатация фактов, и оттого они били сильнее любой пощёчины.
— Оплатил! Купил! — передразнил он её, зло скривив губы. — Он бросил мне кость, чтобы его доченька жила красиво! Он не в бизнес вкладывался, он покупал твоё благополучие! А я должен из этого лепить конфетку и ещё кланяться ему в ноги за каждую копейку! Да если бы у меня изначально был нормальный капитал, я бы уже давно был в списке Forbes, а не выпрашивал бы кредиты у этих банковских крыс! Всему виной их мещанская осторожность! Они не дали мне денег, они повесили на меня гирю!
— Перестань, пожплуйста…
— Гиря! Именно так! — Глеб с наслаждением подхватил это слово, смакуя его, как горькое, но действенное лекарство. — Они думают, что если человек всю жизнь ковырялся в своём НИИ, а потом удачно продал пару патентов, он автоматически становится Уорреном Баффеттом? А твоя мать, перекладывавшая бумажки в своей бухгалтерии тридцать лет? Они прекрасные люди, Соня, замечательные. Но они — прошлое. Они мыслят категориями «купить-продать-положить в банк». Они не понимают, что такое рисковые инвестиции, что такое масштабирование, что такое захват рынка! Их деньги — это якорь, который не даёт моему кораблю выйти в открытое море!
Он говорил страстно, почти проповедовал. В его словах звучала неподдельная обида человека, чей гений скован цепями мещанской ограниченности. Он видел себя визионером, а её родителей — тюремщиками с туго набитыми кошельками. Он так долго повторял это себе, что и сам начал в это верить.
Соня медленно поставила третий, последний бокал на полку. Она повернулась к нему всем телом. Движение было плавным, но в нём чувствовалась завершённость, будто она только что приняла окончательное решение. Её глаза, до этого момента отстранённо-спокойные, потемнели, словно в глубокую воду бросили камень. Холодное безразличие сменилось чем-то иным — твёрдым, острым и абсолютно безжалостным.
— Не смей больше никогда обращаться к моим родителям за помощью с твоим бизнесом! Я сама лично им скажу, чтобы больше ни копейки тебе не давали, раз ты так к ним на самом деле относишься!
Глеб на секунду опешил. Он ожидал чего угодно — уговоров, споров, может быть, даже слёз. Но не этого холодного, ультимативного приказа.
— Что? Ты в своём уме? Ты хочешь потопить нас обоих из-за их старческой глупости?
— Нас? — она сделала едва заметный шаг вперёд. Теперь между ними было не больше двух метров пустого пространства, заряженного её внезапно прорвавшейся яростью. — Нет, Глеб. Это твой бизнес. Твои амбиции. Твои наполеоновские планы. А мои родители — это просто кошелёк, который ты терпишь из вежливости. Я вижу, как ты это делаешь. Ты сидишь за их столом в воскресенье, ешь мамин пирог, улыбаешься своей лучшей улыбкой благодарного зятя. Называешь папу «Иван Петрович», а маму «Алла Сергеевна», с этим твоим приторным уважением в голосе. Расспрашиваешь про их здоровье, про дачу. А потом приходишь сюда и вытираешь об них ноги, называя их мещанами и пенсионерами.
Её обвинение было настолько точным, настолько бьющим в цель, что Глеб инстинктивно сделал шаг назад. Он почувствовал себя голым под этим её рентгеновским взглядом.
— А что ты хотела? — выплюнул он, переходя в контратаку. — Чтобы я им в лицо сказал, что они ничего не понимают в экономике двадцать первого века? Что их советы хороши для открытия ларька с шаурмой, а не для IT-компании? Я играю по правилам, чтобы получить то, что мне нужно для нашего общего будущего!
— Для твоего будущего, — поправила она его, и в её голосе прозвучало неприкрытое презрение. — Ты не играешь по правилам. Ты просто паразит. Ты берёшь их деньги, пользуешься их связями, живёшь в их квартире и при этом ненавидишь их за то, что они не дают тебе ещё больше, чтобы ты мог играть в свои игры. Тебе не нужен их совет, тебе нужны их ресурсы. И ты презираешь их за то, что они не отдают их тебе безропотно и в том количестве, в каком требует твоё эго. Это не их ограниченность, Глеб. Это твоя зависимость.
Слова «паразит» и «зависимость» ударили по Глебу с силой физического толчка. Он отшатнулся, словно его действительно ударили. Его лицо, до этого багровое от гнева, на мгновение стало бледным, почти серым. Все его тщательно выстроенные аргументы о гениальности и масштабировании рассыпались в прах под тяжестью этих двух точных, убийственных определений. Он увидел себя её глазами: не титаном, скованным цепями, а жалкой пиявкой, присосавшейся к чужому телу. И это видение было настолько невыносимым, что его сознание взбунтовалось, извергнув из себя самое уродливое, самое ядовитое, что в нём было.
— Да что твои родители?! — заорал он, и в этом крике уже не было ни обиды, ни праведного гнева, только чистая, концентрированная злоба. — Кинули подачку и думают, что купили меня?! Думают, что теперь я их вечный должник, обязанный лизать им пятки за каждый грош? Да я на эти деньги построил то, о чём твой отец даже мечтать не мог в своих пыльных чертежах! Я создал актив! Я, а не он! Они просто дали семян, а вырастил урожай — я! И я не позволю им указывать мне, как его собирать!
Это было то самое слово. Та самая фраза. Точка невозврата. Для Сони это прозвучало как выстрел стартового пистолета. Вся ярость, кипевшая в ней, мгновенно испарилась, уступив место абсолютному, почти математическому холоду. Будто внутри неё щёлкнул невидимый тумблер, переключив режим с «жена» на «ликвидатор». Она больше не спорила. Спорить с ним было всё равно что объяснять законы физики камню. Камень нужно было просто убрать с дороги.
Не говоря ни слова, она достала телефон из кармана джинсов. Её движения были спокойными и будничными, словно она собиралась проверить почту или заказать ужин. Глеб замолчал, с недоумением наблюдая за ней. Он ожидал продолжения перепалки, криков, обвинений. Эта тишина и это методичное действие сбивали его с толку.
Её пальцы уверенно и быстро пробежали по экрану. Она нажала на вызов и включила громкую связь. В наступившей тишине квартиры раздались длинные гудки, каждый из которых отдавался в ушах Глеба ударом молота.
— Да, дочка, — раздался из динамика спокойный, чуть уставший голос её отца.
— Папа, — произнесла она, и её голос был таким же ровным и деловым, как если бы она звонила из офиса. Она говорила громко и отчётливо, глядя прямо в глаза остолбеневшему мужу. — Я звоню по делу. Глеб только что сообщил мне, что ваши инвестиции в его компанию — это «подачка». И что он не позволит вам указывать, как ему вести дела.
На том конце провода повисла короткая пауза. Глеб застыл. Его лицо вытянулось, рот приоткрылся в попытке что-то сказать, но звук застрял в горле. Он смотрел на жену, на маленький чёрный прямоугольник в её руке, извергающий его приговор, и не мог поверить в реальность происходящего. Это был какой-то дурной сон, абсурдный театр.
— Понятно, — наконец произнёс отец. В его голосе не было ни удивления, ни гнева. Только констатация.
— В связи с этим, — продолжила Соня всё тем же ледяным тоном, — я, как представитель ваших интересов и держатель контрольной доли по доверенности, считаю, что наше дальнейшее сотрудничество с генеральным директором Глебом Игоревичем невозможно. Он только что продемонстрировал полное неуважение к основным инвесторам и неадекватную оценку ситуации. Я инициирую процедуру возврата активов. Завтра утром подготовь документы.
Она не стала дожидаться ответа. Просто сбросила вызов. Положила телефон на барную стойку. И посмотрела на мужа. В её взгляде не было ни ненависти, ни обиды. Там было то, что хуже всего — полное, абсолютное и окончательное безразличие. Как смотрят на сломанную вещь, которую больше нет смысла чинить.
Тишина, наступившая после щелчка отбоя, была плотной и тяжёлой, как влажный бархат. Она не звенела, не давила — она поглощала звуки, мысли, сам воздух. Глеб стоял посреди гостиной, словно превратившись в статую самого себя. Его мозг отчаянно пытался обработать произошедшее, но логические цепочки рвались, не в силах соединить образ его покорной, понимающей Сони с этой холодной женщиной, которая только что на его глазах, двумя короткими фразами, разрушила всю его вселенную.
— Ты… ты сумасшедшая, — наконец выдавил он. Голос был хриплым, чужим. Это была не атака, а растерянная констатация. — Ты просто разыграла спектакль. Истеричка. Ты сейчас перезвонишь и скажешь ему, что погорячилась.
Он искал в её лице хоть тень сомнения, хоть намёк на то, что это был блеф, отчаянная попытка его напугать. Но её лицо было гладким и непроницаемым, как лед на глубоком озере. Она медленно обошла барную стойку и остановилась напротив него, на той самой дистанции, которая исключала любую возможность прикосновения.
— Это не скандал, Глеб, — закончила она разговор, который для него ещё даже не начался. — Это заседание совета директоров. И ты на нём больше не председатель.
Он моргнул. Слова были простыми, но их смысл казался чудовищным, инопланетным.
— Какой ещё совет директоров? В твоей спальне? Не смеши меня, Соня!
— Ты всегда путал роли, — её голос был ровным, без малейшей вибрации. Это был голос человека, зачитывающего приговор. — Ты думал, что я — твоя жена, которая должна восхищаться твоим «гением». А я была представителем основного инвестора. Ты думал, что мои родители — надоедливая родня, которую нужно терпеть. А они были владельцами. Ты считал себя владельцем бизнеса, а был всего лишь наёмным управляющим с раздутым эго. И ты только что, в прямом эфире, оскорбил своих работодателей.
Каждое её слово было маленьким, идеально заточенным скальпелем, который методично вскрывал его самообман, слой за слоем. Он смотрел на неё, и ему впервые в жизни стало по-настоящему страшно. Не от потери денег или статуса. А от осознания того, кем она была на самом деле все эти годы, пока он упивался своей значимостью.
— Пять лет, Глеб. Пять лет я слушала, как ты жалуешься на их «осторожность». Пять лет я наблюдала, как ты присваиваешь себе все победы, а все неудачи списываешь на их «мещанство». Пять лет ты пользовался их деньгами, их домом, их дочерью, и всё это время в глубине души презирал их. Ты думал, никто этого не видит?
Она сделала паузу, давая яду впитаться.
— Так вот, заседание окончено. Повестка исчерпана. Мои родители просто возвращают себе свой актив. А ты… — она окинула его взглядом с головы до ног, долгим, оценивающим взглядом, каким смотрят на не оправдавший надежд проект, — ты теперь свободен. Можешь идти и строить свою империю с нуля. Без «подачек» и «гирь». Покажи всему миру, на что ты способен, когда тебе никто не мешает.
Она развернулась и пошла к выходу. Не в спальню, чтобы собрать вещи. А просто к двери.
— Соня, подожди… — прошептал он ей в спину. В его голосе прорезалась паника. — Куда ты? Что… что нам делать?
Она остановилась, не оборачиваясь.
— Нам? — её голос донёсся из прихожей, и в нём прозвучала лёгкая, почти весёлая нотка удивления. — Нет никакого «нас», Глеб. Есть компания, которая меняет генерального директора. А ты оставайся. Можешь пожить здесь ещё пару дней, пока мои люди не приедут описывать имущество. Квартира, кстати, тоже оформлена на отца. Как и твоя машина. Считай это последней «подачкой».
Дверь тихонько щёлкнула, закрывшись. Глеб остался один посреди огромной гостиной. Огни ночного города в панорамном окне больше не казались россыпью бриллиантов у его ног. Теперь они смотрели на него, как тысячи холодных, насмешливых глаз. Он опустился в кресло, на котором всё ещё лежал его дорогой пиджак. Всё, что он считал своим, построенным, завоёванным, оказалось миражом, декорацией, которую только что убрали со сцены, оставив его, голого актёра, под светом безжалостных софитов. И в этой оглушающей тишине он впервые понял, что его империя никогда не существовала. Был только он. И он был никем…
