— Представляешь, Ярик? Весь год пахала как проклятая, без отпусков, с этими дурацкими субботами. И вот, пожалуйста! — Александра с триумфом положила вилку на пустую тарелку и откинулась на спинку стула, её глаза сияли. — Я даже не ожидала, что столько будет. Это же… это же Мальдивы! Ну, или почти Мальдивы. Как мы и хотели. Две недели, белый песок, тёплое море, и никаких будильников. Вообще. Можем прямо завтра идти и выбирать отель.
Ярослав медленно жевал, глядя не на жену, а куда-то в стену. Он не разделял её бурного восторга, на его лице застыло задумчивое, почти скорбное выражение. Он отодвинул тарелку с недоеденным ужином, сцепил пальцы в замок и тяжело вздохнул, будто собирался сообщить плохую новость.
— Саш, тут такое дело… Я сегодня с отцом разговаривал.
Александра тут же подобралась, весёлое предвкушение отпуска сменилось настороженностью. Разговоры с Виктором Николаевичем редко предвещали что-то хорошее. Обычно они заканчивались просьбами «помочь до зарплаты», «одолжить на ремонт машины» или «по-соседски занять» сумму, которая никогда не возвращалась.
— И что на этот раз? Генератор в гараже сломался? Или крыша на даче снова протекла?
— Хуже, — буркнул Ярик. — У них с матерью совсем разлад. Слово за слово, она ему уже неделю вещи в коридор выставляет. Говорит, внимания не уделяет, не ценит, всю жизнь ей испортил. Ну, ты знаешь, как она умеет. Отец сам не свой, не знает, что и делать.
Он сделал паузу, выжидая от неё сочувствия. Саша молчала, прекрасно зная, что эти «разлады» случаются у свекрови с завидной регулярностью, обычно перед крупными праздниками или когда Ирине Павловне просто становилось скучно.
— Так вот, я тут подумал… Надо как-то спасать ситуацию, — продолжил Ярослав, и в его голосе появились уверенные, деловые нотки. — Отец говорит, она давно в театр хотела. На эту новую постановку, билетов не достать. И в ресторан хороший сходить, чтобы всё как у людей. И я придумал.
Вилка замерла на полпути ко рту Александры. Она медленно опустила её на стол, внимательно глядя на мужа. Что-то в его тоне, в этой внезапной решительности, заставило все её внутренние радары тревожно загудеть.
— Ты отдашь свою премию отцу, — произнёс он это не как просьбу, а как единственно верное, уже принятое решение. — Всю. Он сводит мать в самый лучший ресторан в городе, потом они поедут в театр на лучшие места. Цветы, такси, вот это всё. Чтобы она поняла, что нужна ему. Что он её ценит. Это их встряхнёт, помирит. Идеальный план.
На кухне повисла пауза, такая плотная, что, казалось, её можно потрогать руками. Саша медленно моргнула, переваривая услышанное. Она слышала слова, понимала их значение по отдельности, но сложить их в осмысленную картину у неё не получалось. Это было слишком абсурдно, слишком дико, чтобы быть правдой.
— Погоди, — она покачала головой, словно пытаясь стряхнуть наваждение. — Я, наверное, не так поняла. Ты сейчас предложил мне отдать все деньги, которые я заработала за год сверхурочных, твоему отцу, чтобы он развлёк твою маму?
— Ну да, — просто ответил Ярик, глядя на неё с искренним недоумением, будто она не понимала очевидных вещей. — А что такого? Это же родители, Саш. Им помощь нужна. Их семья рушится, а ты про какой-то песок говоришь.
Тепло, ещё минуту назад наполнявшее уютную кухню, испарилось без следа. Вкусный ужин вдруг стал пресным и безвкусным. Александра почувствовала, как внутри неё поднимается холодная, злая волна. Она посмотрела на мужа — на этого взрослого, тридцатилетнего мужчину, который сидел напротив и с абсолютно серьёзным лицом предлагал ей пожертвовать их общей мечтой, её личным достижением ради капризов его матери.
— Ярик, давай ещё раз, для тех, кто в танке. Это — моя премия. Моя. Я её заработала. Мы с тобой полгода планировали этот отпуск. Мы выбирали страну, считали дни. А теперь ты говоришь, что я должна просто взять и отдать все эти деньги… на театр?
— Саш, ты не понимаешь, — он начал раздражаться, его брови сошлись на переносице. — Это же не просто театр. Это… это инвестиция в спокойствие семьи. В их семью. А значит, и в нашу.
— «Инвестиция»? — Александра повторила это слово так, словно пробовала на вкус что-то протухшее. Она аккуратно поставила свой бокал с водой на стол, и звук этот прозвучал в наступившей тишине как выстрел. — Ты называешь это инвестицией? Ярик, у твоих родителей проблемы в отношениях не потому, что они давно не были в театре. А потому, что твоя мама — манипулятор со стажем, а твой отец позволяет ей вить из себя верёвки. И ты предлагаешь мне оплатить их очередной спектакль из своего кармана?
Ярослав побагровел. Он подался вперёд, оперевшись локтями о стол, и его голос из просительного превратился в жёсткий, давящий.
— Ты сейчас говоришь о моей матери. Не забывайся. Она, между прочим, нам на свадьбу деньги давала, когда мы с тобой с голым задом начинали. Или ты уже забыла? Это называется благодарность, Саша. Долг, если хочешь. Иногда нужно отдавать долги.
Это был удар ниже пояса, и он это знал. Александра почувствовала, как внутри всё заледенело. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни капли прежней теплоты.
— Долг? Ты хочешь поговорить о долге, Ярик? Хорошо, давай поговорим. Твоя мама подарила нам сервиз, который до сих пор стоит в коробке на антресолях, и конвертик с деньгами, который покрыл оплату фотографа. А мои родители, чтобы мы могли внести первый взнос за эту квартиру, продали свою старую машину. Ту самую «девятку», на которой отец меня в музыкальную школу возил. Они отдали нам всё, что у них было, и ни разу, слышишь, ни разу не упрекнули нас в этом и не попросили вернуть «долг». Так что не смей говорить со мной в таком тоне.
Аргумент был неоспорим, и Ярослав это понял. Но отступать он не собирался. Когда логика не работала, в ход шли эмоции.
— Ты просто их не любишь, — он откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. — Моих родителей. Всегда смотрела на них свысока. Будто они какие-то деревенские, не твоего поля ягоды. А теперь, когда им реально плохо, ты просто умываешь руки. Тебе плевать, что они могут развестись? Тебе всё равно, что отец ночами не спит, ходит как в воду опущенный? Ты хочешь, чтобы их развод был на твоей совести, из-за каких-то проклятых денег?
Он мастерски смещал акценты. Теперь речь шла уже не о странной просьбе, а о её чёрствости и бездушии. Она, оказывается, была виновата в возможном крахе чужой семьи, которую не создавала и в которой не жила.
— Перестань нести чушь, — отрезала она. — Их «развод» случается каждые полгода, аккурат перед днём рождения Ирины Павловны или когда твоему отцу нужно ехать на рыбалку с ночёвкой. Это их игра, в которую они играют уже тридцать лет. И я не собираюсь покупать билеты в первый ряд на это представление. Тем более за такую цену.
— Для тебя это просто деньги, а для меня — моя семья! — его голос начал набирать силу. — Ты не понимаешь! Я их сын! Я должен им помочь! А ты моя жена, и ты должна мне в этом помогать, а не палки в колёса вставлять! Мы одна команда или как?
Александра встала из-за стола. Разговор перестал быть просто спором, он вскрывал что-то гораздо более глубокое и уродливое. Она подошла к окну и посмотрела на огни ночного города. Она вдруг с кристальной ясностью поняла, что они с мужем живут в совершенно разных мирах. В её мире семья — это они вдвоём, их дом, их планы, их будущее. В его мире — они всего лишь филиал его родительской семьи, ресурсный центр, обязанный по первому требованию решать проблемы и исполнять капризы его мамы.
— Наша команда, Ярик, — она обернулась, её голос звучал ровно и холодно, — собиралась в отпуск. На деньги, которые заработал один из её игроков, пока второй рассказывал по телефону маме, что у нас всё хорошо. Я не буду спонсировать досуг твоих родителей. Это моё окончательное решение.
— Окончательное? — Ярослав смотрел на неё так, будто она говорила на незнакомом, варварском языке. Его лицо исказилось. Уверенность и праведный гнев сменились откровенной злобой. Он вскочил со стула, словно его подбросило пружиной, и заходил по кухне, от стены к стене, как зверь в клетке. — Ты серьёзно? Это твоё окончательное решение?
— Абсолютно, — подтвердила Александра, не сдвинувшись с места. Она наблюдала за его метаниями со стороны, с холодным, отстранённым любопытством. Вся её фигура выражала непоколебимость, от кончиков туфель до жёсткой линии плеч.
— Да тебе просто жалко денег! Жалко! — выплюнул он, ткнув в неё пальцем. — Ты всегда была такой! Расчётливой, прижимистой! Каждую копейку считаешь! Я думал, это хозяйственность, а это, оказывается, простая человеческая жадность! Мои родители душу в нас вкладывали, а тебе для них несчастной бумажки жалко!
Он остановился напротив неё, тяжело дыша. Он ожидал ответной вспышки, крика, спора. Но Александра молчала, и это молчание бесило его ещё больше. Он видел в её глазах не страх и не раскаяние, а что-то другое, чего он не мог понять, и это приводило его в ярость.
— Что ты молчишь? Сказать нечего? Ты просто эгоистка, Саша. Думаешь только о своих Мальдивах, о своих шмотках, о своём комфорте! Тебе плевать на всех, кроме себя! Ты даже не пытаешься понять, что для меня это важно! Это моя семья! Моя кровь! А ты… ты просто чужой человек, которому на всё наплевать!
Его слова били наотмашь, каждое было пропитано ядом обиды и эгоизма. Он не пытался договориться, он пытался унизить, втоптать её в грязь, заставить почувствовать себя виноватой и ничтожной. И когда он увидел, что и это не действует, он вытащил свой последний, самый грязный козырь.
— Любая нормальная жена, — процедил он, понизив голос до шипения, — на твоём месте сама бы всё предложила. Без разговоров. Потому что нормальная жена понимает, что семья мужа — это святое. Она бы поддержала, помогла, нашла бы слова утешения. А ты… ты ведёшь себя как последняя стерва.
Вот оно. Это слово. «Нормальная». В этот самый момент что-то внутри Александры, какой-то последний предохранитель, с сухим щелчком перегорел. Вся та обида, всё раздражение, что копились в ней последние полчаса, мгновенно испарились. На их место пришла не горячая ярость, а нечто иное — ледяное, тяжёлое и абсолютно ясное осознание. Она посмотрела на мужчину, с которым прожила пять лет, и увидела не родного человека, а чужого, инфантильного, злого мальчика, который топал ножкой, потому что ему не дали чужую игрушку. И в её душе не осталось ничего, кроме холода и презрения.
Она сделала шаг ему навстречу. Он инстинктивно отшатнулся от её взгляда.
— Не будет для твоей матери никаких денег, Ярик! Никаких! Запомни это! Я работаю не для того, чтобы твоим родителям оплачивать театры и рестораны! Я работаю, чтобы у нас дома всё было хорошо и чтобы мы с тобой ни в чём не нуждались! А до них мне нет никакого дела!
Это был не просто отказ. Это был приговор. Приговор его инфантильности, его эгоизму, его представлению о семье, где она была лишь удобным приложением, банкоматом, который должен выдавать наличные по первому требованию его настоящей семьи — его родителей. Ярослав опешил от такой прямой, неприкрытой атаки. Он привык, что она уступает, сглаживает углы, идёт на компромисс. А сейчас перед ним стояла совершенно другая женщина.
— Так вот ты какая… — пробормотал он, растеряв всю свою напускную уверенность. — Я-то думал, мы — семья. А ты, оказывается, просто соседка, которая считает, кто сколько в общий котёл положил.
— Я думала так же, — её голос стал ещё тише, но от этого только более весомым. — Я думала, что семья — это когда смотрят в одном направлении. Планируют общее будущее. Радуются успехам друг друга. А не когда один пытается вывернуть карманы другого, чтобы заткнуть дыры в своей родительской семье. Ты сделал свой выбор, Ярик. Ты не со мной. Ты всё ещё там, с ними. Ты не муж, ты просто их сын, который живёт в моей квартире.
Каждое её слово было выверенным и точным, как удар скальпеля. Она не обвиняла, она констатировала факт. Она выносила диагноз их отношениям, и этот диагноз был смертельным. Она видела, как меняется его лицо, как на нём отражается осознание того, что он перешёл черту, с которой нет возврата. Но ему уже никто не собирался давать шанс отступить.
— Раз решение проблем твоих родителей для тебя важнее, чем наша жизнь, — она сделала последнюю паузу, давая ему в полной мере ощутить вес следующих слов, — значит, тебе пора ехать к ним. И решать их проблемы. Лично.
Ярослав застыл, словно его ударили. Слова Александры повисли в воздухе, окончательно разрушив хрупкую иллюзию их общей жизни. Он смотрел на неё широко раскрытыми глазами, в которых плескались растерянность, обида и неверие. Он ожидал чего угодно — слёз, уговоров, скандала — но не этого спокойного, ледяного приговора. Она не выгоняла его, она просто указывала ему на его истинное место, и это было в тысячу раз больнее.
— Ты… ты меня выгоняешь? — пролепетал он, и в его голосе впервые за весь вечер прозвучала не злость, а неподдельный, детский страх. — Из нашего дома? Из-за родителей?
— Это не их вина, Ярик. И это не твой дом. Это наша квартира. Была нашей, — поправила она себя, и эта поправка прозвучала оглушительно. — А ты сам только что объяснил мне, что твоя семья — это они. Что твоя главная обязанность — помогать им. Я не хочу тебе мешать. Езжай и помогай. Живи там, будь хорошим сыном. Видимо, роль мужа оказалась для тебя слишком сложной.
Он отступил на шаг, как от огня. Осознание начало пробиваться сквозь толщу его обиды. Он понял, что это не блеф. Это конец. И в этот момент его инфантильность и эгоизм мутировали в последнюю, уродливую форму защиты — в попытку сделать её виноватой в его собственном выборе.
— Прекрасно, — он горько усмехнулся, и его лицо снова стало жёстким и злым. — Я всё понял. Тебе просто нужен был повод. Ты никогда не была частью моей семьи и не хотела ей быть. Тебе нужен был муж-кошелёк, который будет оплачивать твои хотелки и молчать в тряпочку. Но я не такой. Я не предам своих стариков ради твоего отпуска на море. Если мне нужно выбирать между тобой и матерью, я всегда выберу мать. Потому что она меня родила, а ты… Ты просто женщина, которых может быть много.
Он сказал это и сам испугался своих слов, но отступать было уже поздно. Он развернулся и, не глядя на неё, пошёл в спальню. Александра осталась стоять на кухне, прислушиваясь к звукам. Она слышала, как открылся шкаф, как недовольно скрипнули вешалки, как на пол упало что-то тяжёлое. Она не пошла за ним. Всё уже было сказано. Она просто стояла и смотрела в тёмное окно, и в его стекле отражалась её бледная, спокойная фигура. Не было ни слёз, ни дрожи. Только огромная, звенящая пустота внутри, на месте того, что ещё час назад было её любовью и её жизнью.
Через несколько минут он вышел из спальни с дорожной сумкой, наспех набитой вещами. Он был одет в куртку, в руках держал ключи от машины. Он остановился в коридоре, избегая смотреть ей в глаза.
— Я поживу у родителей, пока ты не остынешь и не поймёшь, какую глупость совершила, — бросил он, скорее для себя, чем для неё. Это была последняя жалкая попытка сохранить лицо, сделать вид, что это он уходит, а не его выставили.
Александра медленно повернулась. Она посмотрела на него — на его насупленные брови, на поджатые губы, на сумку в его руке. И в этот момент она почувствовала не злость, не обиду, а острую, пронзительную жалость. Жалость к нему, застрявшему в своих тридцать лет в роли маменькиного сынка. И жалость к себе — за те пять лет, что она потратила, пытаясь построить семью с человеком, который так и не вырос.
— Не трудись ждать, Ярик, — тихо сказала она. — Я не передумаю.
Он дёрнулся, как от пощёчины, схватил ключи со столика и рванул к двери. Металлический лязг замка, хлопок двери, и шаги, быстро удаляющиеся по лестничной клетке. А потом наступила тишина.
Она была абсолютной, оглушающей. Такая тишина бывает только после долгой и мучительной болезни. Александра стояла посреди коридора ещё несколько минут, вслушиваясь в эту новую реальность. Потом медленно прошла на кухню. На столе стояли две тарелки — её пустая и его, с недоеденным ужином. Рядом лежал его телефон. Он забыл его в спешке. На экране светилось уведомление: «Мама. 2 пропущенных».
Она взяла его тарелку и молча выкинула остатки ужина в мусорное ведро. Потом вымыла её, вымыла свою, протёрла их и поставила на сушилку. Она действовала на автомате, её руки совершали привычные, доведённые до совершенства движения, пока её сознание пыталось осмыслить произошедшее. Когда последняя капля воды скатилась с её пальцев в раковину, она выключила свет на кухне и прошла в гостиную.
Там на журнальном столике лежали яркие буклеты туристического агентства. «Мальдивы. Рай на Земле». Она взяла один из них. Глянцевая бумага была холодной. Она смотрела на изображение белоснежного пляжа, лазурного океана и одинокого бунгало на сваях. Это была их мечта. Мечта, которая только что умерла. И вот тогда, глядя на эту картинку несбывшегося счастья, она впервые почувствовала, как к горлу подкатывает горячий ком. Слёзы, которые она так долго сдерживала, хлынули из глаз. Но это были не слёзы отчаяния. Это были слёзы освобождения. Она плакала по своей разрушенной жизни, по потерянным годам, по умершей любви. Но сквозь эту боль уже пробивался тонкий, едва заметный росток другого чувства — чувства обретённой свободы. Премия всё ещё лежала на её счёте. И теперь она знала, что потратит её. Не на Мальдивы. А на новую жизнь. Свою собственную…
