— Опять смотрят, Ульяна?
Я качнула одну из трёх одинаковых колыбелей, даже не поворачиваясь к окну. Я и без того знала, что там.
За моим кованым забором, на безопасном расстоянии, кучковались самые любопытные из деревни.
— А то ж, Алина Игоревна, — вздохнула моя верная помощница. — Событие-то какое. На всю губернию.
Событие. Месяц назад это «событие» тихонько сопело в плетеной корзине у моих ворот. Три идеально одинаковых свертка.
Три крошечных лица, сморщенных в гримасе сна. Ни записки, ни намека. Просто дети. Словно кто-то знал, что у меня самый большой дом, самое крепкое хозяйство и самое, как видно, пустое сердце в округе.
Первую неделю деревня гудела, как растревоженный улей. Спорили, кто подкинул. Грешили на заезжих, на девку из соседнего села, на кого угодно. Я молчала. Приказала Ульяне запереть ворота и никого не впускать.
Новорожденные кричали. Почти всегда. Иногда по очереди, а иногда — слаженным, разрывающим душу хором.
Я, женщина, державшая в руках вожжи управления полями, лесопилкой и десятками работников, оказалась беспомощной перед тремя комочками жизни.
Ночи слились в один бесконечный гул. Я научилась спать урывками, по двадцать минут, сидя в кресле. Научилась наощупь находить бутылочки, менять пеленки, баюкать сразу двоих, покачивая третью колыбель ногой.
Мое огромное, ухоженное имение, где раньше главным звуком был скрип ухоженной конской сбруи да далекий стук топоров, наполнилось новыми ароматами — теплого молока, детской присыпки и моего отчаяния.
На второй неделе пришел староста. Важный, седобородый, с тяжелым взглядом.
— Алина Игоревна, надо решать. В город их, в приют. Не твое это бремя. Люди говорят, с ума ты сойдешь.
Он говорил правильные вещи. Логичные. Те, что я и сама твердила себе в самые тяжелые минуты. Я не мать. Я хозяйка. Мои руки привыкли к счетам и зерну, а не к крошечным тельцам.
Я посмотрела на него, потом на три колыбели. В одной завозился мальчишка, самый горластый. Я протянула руку и коснулась его щеки. Он тут же вцепился в мой палец своими неимоверно сильными пальчиками.
— Мое бремя, — произнесла я, и голос не дрогнул. — Сама решу, что с ним делать. А людям скажи, пусть за своим умом следят. У меня дел много.
Староста ушел, качая головой.
А я впервые за две недели улыбнулась. Этот маленький боец, вцепившийся в меня, что-то решил за нас всех.
В тот вечер я дала им имена. Саша, Матвей и Михаил. Мои мальчики. Я еще не знала, как их растить. Не знала, что скажу им, когда они спросят о родителях.
Я знала только одно: эта корзина у ворот не была проклятием. Она была испытанием. И я его приму.
Годы пролетели, как ястреб над полем. Колыбели сменились кроватями, крики — смехом, а потом и ломающимися басами. Мои мальчики выросли.
Деревня давно привыкла. Они были «Алинины». Три высоких, одинаковых с лица, но таких разных внутри парня.
Саша — огонь. Дерзкий, быстрый, всегда в центре любой заварушки. Он был продолжением той младенческой руки, что так крепко вцепилась в мой палец. Хватка у него была железная, и в слове, и в деле.
Матвей — вода. Тихий, задумчивый, он мог часами сидеть с книгой или разбирать со мной хозяйственные отчеты. Его проницательный взгляд, казалось, видел то, что скрыто от других.
А Миша… Михаил был воздухом. Легкий, добрый, способный примирить кого угодно с кем угодно.
Он приносил раненых птенцов, чинил старые телеги и улыбался так, что оттаивали самые черствые сердца. Они были тремя частями одного целого. Моего целого.
Иногда, глядя на них за ужином, я ловила себя на мысли: «Судьба подкинула мне троих, а я их вырастила, будто сама родила». Я забывала, что в их жилах течет не моя кровь. Для меня они были моими до последней капли.
Все изменилось в тот день, когда на лесопилку пришел заказ из города. С ним приехал приказчик, человек новый в наших краях.
Он долго смотрел на парней, работавших у штабелей, а потом подошел ко мне.
— Удивительное сходство, Алина Игоревна.
— Они братья, — ответила я сухо, не любя эти разговоры.
— Да, но… я знал одного человека. Давно. У него были такие же глаза. Цвета грозового неба. Он работал на севере, на рудниках. Рассказывал, что жена его была из этих мест. Сбежала с детьми, когда он… в общем, в беду попал.
Я почувствовала, как земля уходит из-под ног. Я что-то резко ответила, прогнала его, сославшись на дела. Но его слова, как ядовитые семена, упали в почву.
И проросли.
Проросли в Матвее. Он стоял неподалеку и все слышал. Мой тихий, наблюдательный мальчик.
Он не задал ни одного вопроса. Но с того дня он изменился. Стал еще молчаливее, во взгляде появилась тень.
Я видела, как по ночам в его комнате горит свет — он читал, искал что-то на картах, пытался собрать воедино обрывки чужого рассказа.
Его отчужденность, как круги по воде, расходилась, затрагивая братьев. Саша, не понимая, в чем дело, становился только более резким и отчаянным. Его смелость начала граничить с безрассудством.
Он словно пытался криком и риском доказать, что их мир — здесь, в этой деревне, и никакой другой правды им не нужно.
Михаил метался между ними, как испуганная птица. Он пытался разговорить Матвея, успокоить Сашу, но его доброты больше не хватало, чтобы склеить треснувшую чашу их братства.
Однажды вечером Саша затеял спор. Он хотел на спор переплыть реку в самом опасном месте, где водовороты сбивали с ног даже взрослых мужиков.
— Ты с ума сошел! — закричал я. — Я запрещаю!
— А ты нам не мать! — выкрикнул Саша в сердцах.
Эти слова ударили сильнее пощечины. Он и раньше дерзил, но никогда… никогда так.
Матвей, стоявший рядом, вздрогнул и поднял на брата свои потемневшие глаза.
— Замолчи, Саша.
— А что не так? — не унимался тот, тяжело дыша. — Мы ей никто! Просто подкидыши!
Напряжение, копившееся неделями, прорвалось. Казалось, воздух в комнате заискрился. Я смотрела на их лица — такие родные, и впервые за шестнадцать лет почувствовала между нами ледяную стену.
Саша выбежал из дома, хлопнув дверью так, что задрожали стены. Я застыла, не в силах пошевелиться.
Михаил посмотрел на меня, потом на Матвея, и в его глазах блеснула отчаянная решимость.
— Я его верну, — бросил он и сорвался с места.
Матвей шагнул было за ним, но я остановила его жестом.
— Постой. Пусть… пусть Миша с ним поговорит. У него получится.
Мы ждали. Минуты тянулись, как смола. Матвей стоял у окна, вглядываясь в сгущавшиеся сумерки. Я села в кресло, чувствуя, как внутри все сжалось в ледяной комок.
Первые крики донеслись со стороны реки. Это был не крик гнева или спора. Это был крик ужаса.
Мы с Матвеем выбежали из дома и помчались на звук, не разбирая дороги. Вся деревня уже бежала туда.
У самого опасного изгиба реки, где течение было особенно яростным, толпились люди.
Я увидела Сашу. Он сидел на берегу, мокрый до нитки, и качал головой, как безумный. Взгляд его был пуст. Он смотрел на темную, бурлящую воду.
— Где Миша? — спросил Матвей у первого попавшегося мужика, и тот, не глядя, махнул рукой в сторону реки.
А потом я все поняла. Саша полез в воду. Доказывать свою удаль. А Миша, мой добрый, мой светлый Миша… он полез за ним. Спасать.
Сашу вытащили. Мишу — нет. Его унесло течением.
Я не помню, как мы вернулись домой. Мир сузился до двух точек: окаменевшего лица Матвея и пустого, невидящего взгляда моего сына. Огонь в Саше погас. Навсегда. Остался только пепел вины.
На следующий день тело Миши нашли ниже по течению.
На похороны собралась вся деревня. Я стояла, держа под руки двух оставшихся сыновей. Они были похожи на тени друг друга.
Ночью я вошла в комнату Саши. Он сидел на полу, обхватив голову руками.
— Это я, — прошептал он, не поднимая глаз. — Я его убил.
Я опустилась рядом с ним на пол.
— Нет, — сказала я твердо. — Его убила река. А ты… ты чуть не убил всех нас. И себя, и меня, и Матвея.
Я не знала, откуда брались эти слова. Они шли из какой-то новой, страшной глубины.
В комнату вошел Матвей. В руках он держал стопку старых карт и исписанных листов. Он подошел к камину и, не говоря ни слова, бросил все это в огонь. Бумага вспыхнула, на мгновение осветив его лицо — лицо взрослого мужчины.
— Нам не нужно прошлое, — сказал он, глядя, как огонь пожирает его поиски. — У нас есть только мы.
Он подошел и сел с другой стороны от Саши. И мы сидели так втроем, среди руин нашей семьи, до самого рассвета.
Я смотрела на них. Такие одинаковые и такие разные. Мои. Бог дал мне троих, а теперь одного забрал. Но он оставил мне двоих, и мой долг — сохранить их. Друг для друга.
— Вы — братья, — прошептала я. — И вы — мои сыновья. Это единственная правда, которая имеет значение.
Саша поднял голову. В его глазах впервые за эти страшные дни блеснули слезы. Он посмотрел на Матвея. Матвей кивнул.
Я знала, что рана никогда не заживет. Что в нашем доме навсегда поселится призрак третьего брата, веселого и доброго. Но я также знала, что мы выживем. Вместе.
