— Кать, я тут подумал… — начал Лёня, и его голос, обычно ровный и немного ленивый, приобрёл непривычные, торжественные нотки. Он поймал её руку, переплетая свои пальцы с её. Тёплый сентябрьский вечер окутывал парк золотистой дымкой, воздух пах прелыми листьями и последними осенними цветами. — Мы давно вместе. Уже больше двух лет. Может, хватит уже по встречам бегать? Съедемся. Начнём строить свою семью, по-настоящему.
Катя остановилась и посмотрела на него. Его слова были именно тем, чего она ждала, о чём думала бессонными ночами, прокручивая в голове их будущее. На её лице расцвела искренняя, счастливая улыбка, которая затронула самые уголки глаз. Она чуть сжала его руку в ответ, чувствуя, как внутри разливается приятное тепло.
— Лёнь, конечно! Я только за! Я даже уже присматривала квартиры в аренду, есть пара очень хороших вариантов недалеко от центра, с удобной транспортной развязкой…
— Зачем аренду? — перебил он её с лёгким недоумением, будто она предложила что-то совершенно абсурдное. Его лицо выражало полное благодушие и уверенность в собственной правоте. — Глупости какие, деньги на ветер выбрасывать. У мамы моя комната совершенно свободна. Просторная, светлая. Мы там прекрасно разместимся. Будем жить, копить на своё жильё, на первоначальный взнос. И потом, это же очень удобно… Мама всегда приготовит что-нибудь вкусное, постирает, уберёт. Не нужно будет этим голову забивать после работы.
Улыбка не просто сползла с её лица — она словно испарилась, стёртая невидимым ластиком. Тепло внутри мгновенно сменилось ледяным холодком. Катя медленно, с какой-то брезгливой аккуратностью, высвободила свою руку из его ладони, словно отдёрнула от чего-то неприятно-липкого. Она остановилась посреди аллеи и уставилась на него взглядом, в котором недоумение боролось с зарождающимся гневом.
— Ты сейчас серьёзно?
— Абсолютно, — без тени сомнения кивнул Лёня. Он искренне не понимал причины такой резкой перемены в её настроении. — А что такого? По-моему, это самый разумный и практичный вариант. Мы же копить будем. На своё жильё. Это же взрослое решение.
Катя издала короткий, сухой смешок, в котором не было и намёка на веселье.
— Взрослое решение? Лёня, ты предлагаешь мне переехать в твою детскую комнату, на твою подростковую кровать, чтобы твоя мама нас обслуживала? Ты называешь это «строить семью»?
Слово «обслуживала» явно задело его. Он нахмурился, в его голосе появились обиженные нотки.
— Ну почему сразу «обслуживала»? Она просто помогает. Заботится. Она любит, когда в доме порядок, любит готовить. Ей это в радость. И нам хорошо, и ей не скучно будет. Все только в выигрыше.
Он говорил об этом так просто и естественно, будто предлагал выпить кофе. И в этой его простоте, в этой непоколебимой уверенности, что его «гениальный» план идеален, Катя увидела всю пропасть, которая их разделяла. Он не просто предлагал ей экономию. Он предлагал ей роль второго ребёнка в доме его матери. Бессловесного, благодарного приложения к её любимому сыну.
— Нет, Лёня. Не все в выигрыше, — отрезала она, и её голос стал твёрдым, как сталь. — Мне такое не нужно. Мне нужны нормальные условия для проживания, а не ютиться с тобой вдвоём в двухметровой комнате в доме твоей матери. Мне нужно партнёрство, а не очередь к маминой кастрюле с борщом. Когда захочешь строить настоящую семью, в отдельной, своей квартире, как взрослый, самостоятельный мужчина, а не маменькин сынок, — тогда и поговорим. А пока… пока живи со своей мамой.
Она развернулась и пошла прочь по аллее, не оборачиваясь. Она не ускоряла шаг, её спина была идеально прямой. Она слышала, как он крикнул ей вслед что-то растерянное и обиженное, но не остановилась. Вокруг продолжалась жизнь: смеялись дети, шелестели под ногами листья, садилось солнце. Но для неё только что закончилась целая эпоха. Эпоха иллюзий.
Прошло два дня. Два дня молчания, плотного и тяжёлого, как мокрый снег. Катя не ждала его звонка и была уверена, что он, обиженный и непонятый, затаился в своей уютной норе под материнским крылом. Но он позвонил. Вечером в среду его номер высветился на экране, и она, после недолгого колебания, всё же ответила.
— Катя, прости, — его голос в трубке звучал виновато и тихо, без обычной самоуверенности. — Я дурак. Честно. Я тогда в парке сморозил глупость, просто не подумал, как это прозвучит. Сказал, не взвесив.
Она молчала, давая ему выговориться. Она не верила ни одному его слову, но ей было любопытно, к чему он ведёт.
— Понимаешь, тут такое дело… Я маме ещё до нашего разговора сказал, что хочу тебя на ужин пригласить, познакомить по-человечески. И она… ну, ты же её не знаешь… она уже всё накупила, приготовила целый план, хотела произвести впечатление. Она будет ужасно расстроена, если ты не придёшь. Давай просто… просто поужинаем? Как цивилизованные люди. Без всяких разговоров о переезде. Просто ужин, и всё. Пожалуйста.
Это была дешёвая, но хорошо просчитанная манипуляция. Он давил не на её чувства к нему, а на её порядочность. Отказаться — значит обидеть пожилую женщину, которая «старалась». Катя мысленно усмехнулась. Лёня, не сумев продавить свою идею в лоб, решил зайти с фланга, используя мать как таран.
— Хорошо, Лёня, — спокойно ответила она. — Я приду на ужин. В пятницу, в семь.
В пятницу ровно в семь она стояла у его двери. Дверь открыла невысокая, сухощавая женщина с аккуратно уложенными волосами и натянутой, вежливой улыбкой. Это была Тамара Викторовна. От неё пахло лаком для волос и чем-то неуловимо-стерильным, как в кабинете врача.
— Катенька! Проходите же, не стойте на пороге! А мы вас с Лёнечкой уже заждались! — её голос был сладким, как патока.
Квартира сияла чистотой. Не просто убранная — она была вычищена до состояния музейного экспоната. Паркетный пол был натёрт до зеркального блеска, на полированной стенке в гостиной не было ни пылинки, а воздух был пропитан густым, тяжёлым ароматом печёного мяса и пирогов. Это был не дом, это была витрина идеального быта.
Лёня выскочил из комнаты, сияя от радости. Он был одет в свежую рубашку и выглядел как школьник, который ждёт одобрения за хороший поступок. —
Кать, привет! Проходи, садись за стол, мама тут такой пир закатила!
Стол и вправду ломился. Запечённая утка, несколько видов салатов, картофель с румяной корочкой, домашние соленья, пирожки. Всё это было выставлено с такой демонстративной щедростью, что походило не на ужин, а на выставку достижений домашнего хозяйства. Тамара Викторовна порхала вокруг стола, подкладывая Кате лучшие куски.
— Кушайте, Катенька, не стесняйтесь! Вы такая худенькая, прозрачная прямо. Лёнечка у меня любит, когда еда сытная, домашняя. В ваших этих кафешках разве так накормят? Одна химия.
Катя вежливо улыбалась, делая вид, что не замечает шпильки, спрятанной в этой заботе. Она чувствовала себя не гостьей, а объектом изучения. Каждый её жест, каждое слово рассматривалось под микроскопом. Весь разговор крутился вокруг Лёни. Тамара Викторовна с упоением рассказывала, как Лёнечка в детстве любил её котлетки, как он всегда был аккуратным мальчиком, как он ценит домашний уют. Лёня сидел рядом, поддакивал и с довольным видом поглощал утку, изредка бросая на Катю торжествующие взгляды, мол, «смотри, как тут хорошо, какой рай ты отвергаешь».
Катя почти не ела. Она чувствовала, как этот удушающий уют, эта агрессивная забота давят на неё. Она не была гостьей. Она была чужеродным элементом, который пытались ассимилировать, растворить в этом вязком, приторном мирке материнской любви. Это был не ужин. Это были смотрины. Ей демонстрировали товар — идеальную жизнь с Лёнечкой — и его главное преимущество: пожизненное обслуживание от Тамары Викторовны.
Когда ужин подошёл к концу, а Катя уже собиралась уходить, хозяйка дома нанесла последний удар.
— Лёнечка, ты проводишь Катю. А я вам тут с собой собрала… — она протянула Кате тяжёлый пакет. — Тут и уточка, и пирожки. А то ведь вы, молодые, всё на бегу, бутербродами питаетесь. Некогда вам готовить. А так хоть поедите нормальной еды.
Она стояла в прихожей, держа в руках тяжёлый, ещё тёплый пакет. Он оттягивал руку, и эта тяжесть казалась ей символичной. Это был вес чужой заботы, удушающей и непрошеной. Лёня, провожая её до двери, сиял так, словно только что провернул самую успешную сделку в своей жизни. Он был абсолютно уверен, что этот вечер, этот идеально сервированный стол и показательное гостеприимство матери сломили сопротивление Кати.
— Ну что? Я же говорил, что у нас хорошо? — он понизил голос до заговорщицкого шёпота, пока мать демонстративно гремела посудой на кухне, оставаясь, тем не менее, в пределах слышимости. — Видишь, как мама к тебе отнеслась? Ты ей понравилась. Она уже тебя почти как родную приняла.
Катя молча поставила пакет на тумбочку для обуви. Жест получился резким, окончательным. Она не собиралась тащить этот груз с собой.
— Твоя мама — прекрасная женщина, Лёня. Представление было великолепным.
Он не уловил сарказма. Его лицо продолжало излучать самодовольство.
— Вот видишь! Так что… я думаю, моё предложение всё ещё в силе. Мы могли бы начать перевозить твои вещи уже на следующих выходных. Подумай, какая экономия, какой комфорт…
И тут плотина прорвалась. Два дня сдержанного гнева, унизительный ужин, где её рассматривали как призовую кобылу, и эта его последняя фраза, полная тупого, непробиваемого эгоизма, — всё это слилось в один мощный поток холодного, ясного бешенства.
— Перевозить вещи? — переспросила она, и её голос, до этого ровный, обрёл звенящую твёрдость. — Лёня, ты после всего этого спектакля так ничего и не понял? Ты действительно думаешь, что меня можно купить тарелкой утиного рагу и перспективой жить под надзором твоей матери?
— Почему сразу «под надзором»? — начал он было оправдываться, но она его оборвала.
— Потому что это и есть надзор! Потому что вся ваша «забота» — это способ контроля! Этот ужин был не для меня, он был для тебя! Чтобы показать тебе, какой ты молодец, что нашёл себе девочку, и какой рай ты ей предлагаешь! А теперь ты ждёшь, что я в благодарности паду на колени и соглашусь на роль твоего домашнего питомца в твоей детской комнате?
Её голос не срывался на крик, но его сила заполнила всю прихожую. Она говорила громко и отчётливо, прекрасно понимая, что их разговор слышен на кухне. Она хотела, чтобы его было слышно.
— Мне нужны нормальные условия для проживания, а не ютиться с тобой вдвоём в двухметровой комнате в доме твоей матери! Мне такое совместное проживание не нужно!
Последние слова она произнесла с такой силой, что Лёня отступил на шаг. Его лицо вытянулось. Из кухни тут же, словно по команде, вышла Тамара Викторовна. На ней был всё тот же передник, в руках — полотенце, которым она картинно вытирала несуществующую влагу с пальцев. На её лице было написано кроткое, страдальческое недоумение.
— Лёнечка, что здесь происходит? Катенька, милая, зачем же так шуметь? Что-то случилось?
Лёня тут же обернулся к матери, как ребёнок, которого обидели в песочнице и который прибежал жаловаться взрослому.
— Мам, ты представляешь? Я ей предлагаю жить с нами, по-человечески, а она… она кричит, оскорбляет…
Тамара Викторовна перевела свой взгляд на Катю. Улыбка исчезла, и в глазах появился холодный, оценивающий блеск.
— Деточка, никто вас не оскорбляет. Мой сын предложил вам то, о чём многие девушки могут только мечтать: войти в хорошую семью, где о вас будут заботиться. Он хочет копить на ваше общее будущее, а не спускать деньги на съёмные квартиры. Это называется зрелость и ответственность. Видимо, вам эти понятия не знакомы.
Катя посмотрела на эту сплочённую двойку — на растерянного, ищущего защиты сына и на его мать, немедленно вставшую в боевую стойку.
— Ответственность — это когда мужчина сам создаёт условия для своей семьи, Тамара Викторовна. А не прячется за мамину юбку и её кастрюли. Вы вырастили прекрасного, удобного для себя сына. Но мне нужен муж, а не второй ребёнок.
Она подхватила свою сумку, проигнорировав пакет с едой.
— Всего доброго. Наслаждайтесь вашим идеальным мирком вдвоём.
— Постойте, — голос Тамары Викторовны прозвучал за её спиной. Не громкий, но такой властный, что заставил Катю замереть с рукой на дверной ручке. В нём не было ни капли той приторной сладости, что сочилась из неё весь вечер. Это был чистый, незамутнённый металл. — Вы не уйдёте, пока мой сын не поймёт, с кем он связался.
Катя медленно обернулась. Она встретилась взглядом с Тамарой Викторовной, и теперь в этих глазах не было ни притворного гостеприимства, ни страдальческой обиды. Там был холодный, трезвый расчёт и плохо скрываемое презрение. Маска была сброшена окончательно и бесповоротно.
— Лёня, посмотри на неё, — женщина указала на Катю подбородком, будто демонстрировала сыну некий дефектный товар. — Просто открой глаза и посмотри. Эта девушка презирает всё, что для тебя важно. Она презирает дом, уют, заботу. Она называет материнскую любовь «обслуживанием». Она смеётся над твоим желанием быть практичным, экономить, строить фундамент для будущего. Как ты думаешь, какая жизнь тебя с ней ждёт?
Она сделала паузу, давая словам впитаться в сознание сына. Лёня растерянно переводил взгляд с разъярённого лица Кати на праведно-гневное лицо матери. Он был похож на потерявшегося ребёнка на вокзале.
— Я скажу тебе, какая, — продолжила Тамара Викторовна, чеканя каждое слово. — Холодная съёмная квартира, в которой всегда будет пахнуть пылью и едой из пластиковых контейнеров. Вечные упрёки, что ты мало зарабатываешь, потому что все деньги будут улетать в трубу чужому дяде. Она не будет ждать тебя с горячим ужином. Она скажет, что это «партнёрство», и бросит тебе в лицо полуфабрикат. Она не постирает твою рубашку, потому что это «нарушение её пространства». Ты придёшь уставший с работы, а вместо дома попадёшь в филиал офиса, где тебе придётся отчитываться и доказывать своё право на отдых. Она высосет из тебя все соки, всю радость, а потом, когда ты станешь ей не нужен, вышвырнет, потому что ты не оправдал её «высоких» ожиданий.
Лёня вздрогнул. Каждое слово матери било точно в цель — в его страхи, в его лень, в его привычку к комфорту, который он всегда принимал как должное. Картина, нарисованная матерью, была ужасающей и, с его точки зрения, абсолютно реальной. Он посмотрел на Катю, на её прямую спину, на её твёрдый, бескомпромиссный взгляд, и в её лице увидел подтверждение всех материнских слов.
— Кать… ну зачем ты так? — промямлил он, и в этот момент выбор был сделан. Он не просто выбрал мать. Он выбрал лёгкий путь, привычный уклад, тёплую и сытую безопасность. — Мама же… она просто хочет нам помочь. Это же нормально, это практично. Ты всё усложняешь.
Это было хуже, чем удар. Это было предательство, произнесённое будничным, оправдывающимся тоном. Он не просто встал на её сторону, он обвинил Катю в том, что она не оценила их «великодушия».
Катя смотрела на него несколько долгих секунд. Гнев ушёл, оставив после себя лишь выжженную пустоту и холодное, кристально чистое понимание. Она усмехнулась, но на этот раз усмешка была не горькой, а почти весёлой. Весёлостью человека, который только что разгадал очень глупую загадку.
— Помочь ему остаться ребёнком? — она адресовала вопрос Тамаре Викторовне, но смотрела на Лёню. — О, у вас это прекрасно получается. Вы идеальный тандем.
Она снова повернулась к Лёне, и её голос стал тихим и убийственно спокойным.
— Ты знаешь, что самое смешное, Лёнь? Я ухожу не из-за твоего идиотского предложения. Не из-за твоей матери. Я ухожу от тебя. Потому что тебя как отдельного, взрослого человека просто не существует. Есть Тамара Викторовна, а есть её неотъемлемая часть — сын Лёня. Как диван в гостиной или фикус на подоконнике. Удобный, привычный, всегда на своём месте. Ты не мужчина, с которым строят семью. Ты — часть интерьера. И, судя по всему, тебя это полностью устраивает.
Она повернула ключ в замке. Дверь открылась с тихим щелчком.
— Живите счастливо. И не забудь выбросить пакет, — она кивнула на сиротливо стоящую у тумбочки сумку с едой. — Продукты могут испортиться.
Катя вышла. В прихожей остались двое. Сын, только что променявший своё будущее на вечное прошлое, и мать, которая одержала победу, но в результате осталась сторожем при своём взрослом сыне-экспонате. В вычищенной до блеска квартире повисла абсолютная, оглушающая тишина, которую не мог нарушить даже запах остывающей утки. Идеальный мир дал трещину, и сквозь неё сквозил холод одиночества…
