— И где мои тапочки, я спрашиваю? Опять не на месте! — голос Артёма, ещё не успевшего толком снять уличную обувь, прорезал вечернюю тишину квартиры, как зазубренный нож масло. Он стоял в прихожей, сбросив на пол тяжёлый портфель, и его лицо, обычно просто уставшее после рабочего дня, сегодня было искажено гримасой откровенного недовольства.
Лена, вышедшая из кухни на звук хлопнувшей входной двери, молча указала на аккуратно стоящую у банкетки пару домашних тапочек. Тех самых, которые он имел в виду. Они стояли точно там же, где и всегда.
— Да не эти! Другие! — он махнул рукой с таким видом, будто она только что предложила ему обуть лапти. — И вообще, что за манера встречать мужа? Могла бы и подойти, помочь раздеться. Весь день как проклятый пашешь, а тут…
Он не договорил, но многоточие повисло в воздухе, тяжёлое и неприятное. Лена медленно перевела взгляд с тапочек на его лицо. Она тоже отработала полный день в офисе, потом забежала в магазин, а последние полтора часа провела у плиты, стараясь, чтобы ужин был готов к его приходу. Но сил и желания вступать в пререкания из-за такой откровенной ерунды у неё не было. По крайней мере, пока.
— Рубашка, — продолжил Артём, уже стягивая с себя пиджак и бросая его на пуфик, который для этого явно не предназначался. Он подошёл к зеркалу и демонстративно оттянул воротник свежей, казалось бы, рубашки. — Смотри! Вот здесь, видишь складку? Её же за версту видно! Как я должен был на совещании сидеть? Как оборванец? Ты хоть представляешь, какие там люди?
Лена подошла ближе. Крохотная, едва заметная складочка действительно имелась на внутренней стороне воротника. Такая, которую можно было обнаружить, только если очень целенаправленно её искать, придирчиво вывернув ткань.
— Я гладила её утром, Артём, — тихо сказала она. — Возможно, когда вешала…
— Возможно! — передразнил он. — У тебя на всё «возможно»! А результат где? Результата нет! Я хочу приходить домой и не думать о таких мелочах! Я хочу, чтобы всё было идеально! Идеально, понимаешь?
Он прошёл на кухню, откуда уже доносился аромат свежеприготовленного рагу. Лена последовала за ним, чувствуя, как внутри начинает закипать глухое раздражение, которое она так старательно подавляла весь вечер.
— Ужин, надеюсь, хоть горячий? — он с сомнением заглянул в кастрюлю, которую она только что отодвинула с выключенной конфорки. Скептически понюхал воздух. — Или тоже «возможно» остыл, пока я тут пытался добиться от тебя элементарного порядка?
И тут его прорвало. Он резко развернулся, едва не задев её локтем, и его глаза сверкнули недобрым огнём. Он начал размахивать руками, словно дирижируя невидимым оркестром своего негодования.
— Лен, ну сколько можно говорить! Я прихожу уставший, как собака! Весь день нервы, ответственность, эти клиенты, начальство! Я хочу приходить домой, где меня ждут, где обо мне заботятся! Чтобы всё было под рукой, чтобы тапочки стояли там, где надо, чтобы рубашки были выглажены так, будто их только что из химчистки принесли! Чтобы ужин свежеприготовленный и горячий на столе уже был! Ты же жена! Ты должна с меня пылинки сдувать! Понимаешь? Пы-лин-ки!
Он почти выкрикивал последние слова, и каждое из них отдавалось в голове Лены неприятным эхом. Она стояла, прислонившись к кухонному гарнитуру, и смотрела на него. Её лицо было совершенно непроницаемым, словно высеченным из камня. Она дала ему выплеснуть всё, что накопилось, не проронив ни слова, не шелохнувшись. Когда он наконец замолчал, тяжело дыша и с вызовом глядя на неё, ожидая то ли слёз, то ли оправданий, то ли покорного согласия, она медленно выпрямилась. В её глазах, до этого спокойных, появился холодный, оценивающий блеск.
— Милый мой, а ты не путай прислугу и жену! Если хочешь, чтобы за тобой ухаживали, как за шахом, создай себе такие условия сам!
— Лена, вообще-то…
—Найми штат прислуги, повара, массажистку. Они тебе и пылинки сдуют, и тапочки под каждую ногу персонально поднесут.
Артём замер, как будто его ударили под дых. Слова Лены, произнесённые этим небывало спокойным, почти металлическим тоном, повисли в воздухе кухни, пропитанном ароматом рагу, и казались чем-то инородным, неуместным, как осколок льда в горячем супе. Он смотрел на неё широко раскрытыми глазами, в которых смешались недоумение, обида и зарождающийся гнев. Он ожидал чего угодно: слёз, оправданий, робких извинений, даже ответной вспышки ярости, к которой он, в общем-то, был готов и которую умел подавлять. Но эта холодная, убийственно вежливая отповедь выбила его из колеи.
— Что?.. Что ты сказала? — переспросил он, и в его голосе уже не было прежней начальственной уверенности, лишь растерянное недоверие. Он словно не мог поверить своим ушам, надеясь, что ему послышалось, что Лена сейчас опомнится, поймёт, какую чушь сморозила, и бросится исправлять ситуацию.
Лена не опустила взгляд. Она всё так же прямо смотрела на него, и в глубине её глаз, обычно мягких и тёплых, теперь плескалась какая-то незнакомая ему, почти враждебная решимость.
— Я сказала, Артём, что если тебе нужен уровень обслуживания, как у восточного владыки, то тебе следует обеспечить соответствующие ресурсы, — повторила она, ещё чётче артикулируя каждое слово, словно объясняя прописную истину неразумному ребёнку. — А я на роль персональной прислуги, угадывающей каждое твоё желание и трепещущей от одного твоего взгляда, не подписывалась. И не собираюсь.
Артём медленно выпрямился, его лицо начало наливаться краской. Ошарашенность сменилась возмущением. Как она смеет? Как она смеет так с ним разговаривать, с ним, её мужем, главой семьи, добытчиком, который вкалывает ради их общего блага?
— Ну… ты же женщина! — наконец нашёлся он, хватаясь за этот, как ему казалось, незыблемый аргумент, за основу основ. — Это твоя святая обязанность – создавать уют и ухаживать за мужем! Что это за новости? Тебя кто такому научил? Подружки твои бездельницы?
Он сделал шаг к ней, его кулаки непроизвольно сжались. Он не собирался её бить, нет, но ему отчаянно хотелось, чтобы она поняла, насколько он разгневан, насколько её слова его задевают и оскорбляют.
— Обязанность? — Лена чуть склонила голову набок, и в её глазах мелькнула насмешливая искорка. — Какая интересная трактовка. Моя обязанность, Артём, быть тебе женой. Женой, если ты забыл значение этого слова. Мы оба работаем, мы оба вносим свой вклад в эту семью. И если ты приходишь домой уставший, то поверь, я тоже не на курорте день провожу. А потом меня ждёт вторая смена – у плиты, с уборкой, с глажкой тех самых рубашек, которые, оказывается, недостаточно идеальны для твоего сиятельства.
Её голос обрёл силу, в нём зазвучала копившаяся годами усталость и обида. Она больше не пыталась быть мягкой и уступчивой. Маска была сброшена.
— Так что, будь добр, сдувай пылинки с себя сам. Или, — она сделала небольшую паузу, подбирая слова, — мы можем делать это друг для друга. По очереди. По желанию. Из любви и заботы, а не потому, что кто-то кому-то «должен» по факту наличия определённых гендерных признаков или штампа в паспорте. Твои представления об обязанностях, Артём, кажется, застряли где-то в позапрошлом веке.
Артёма буквально трясло от негодования. Её спокойствие, её логика, её непробиваемая уверенность в собственной правоте выводили его из себя гораздо сильнее, чем если бы она устроила истерику. Он привык, что в их спорах последнее слово всегда остаётся за ним. Он привык, что Лена, пусть и поворчав для вида, в итоге всегда уступает. А тут – такой отпор, такое полное неприятие его авторитета.
— То есть, я правильно понимаю, — процедил он сквозь зубы, его голос стал низким и угрожающим, — ты сейчас мне заявляешь, что отказываешься… отказываешься быть нормальной женой? Отказываешься выполнять то, что испокон веков делали все женщины? Ты что, хочешь разрушить нашу семью своими дурацкими принципами?
Он попытался надавить на самое больное, на страх потерять то, что они строили. Но Лена не дрогнула.
— Нормальной женой, Артём? А что в твоём понимании «нормальная жена»? Бессловесное существо, которое существует только для того, чтобы удовлетворять твои потребности и капризы? Если так, то да, я отказываюсь быть «нормальной» в твоём понимании. Я хочу быть личностью. И я не позволю тебе превращать нашу семью в театр одного актёра, где ты – режиссёр и главный герой, а я – безропотная статистка на побегушках. Если ты не ценишь мой труд, моё время, мои чувства, то это не я разрушаю семью, Артём. Это делаешь ты. Своим эгоизмом и своими непомерными требованиями.
Слова Лены повисли в воздухе кухни, словно тяжёлый, душный туман. Артём смотрел на неё, и в его глазах ярость боролась с каким-то новым, незнакомым ему чувством – смесью растерянности и смутного осознания, что привычный мир рушится. Его аргументы, казавшиеся ему такими весомыми и неоспоримыми, разбивались о её спокойную, но непреклонную логику, как волны о гранитную скалу. Он не мог продавить её авторитетом, не мог запугать криком, не мог заставить почувствовать себя виноватой. Это выводило его из себя.
— Ах, вот как! Эгоизм! Мои непомерные требования! — он перешёл на саркастический тон, пытаясь вернуть себе хоть какое-то подобие контроля над ситуацией. Ему казалось, что если он высмеет её позицию, то она станет менее значимой, менее убедительной. — Конечно, тебе же некогда сдувать с меня пылинки и гладить рубашки до идеального состояния! Ты у нас теперь бизнес-леди, вся в делах, вся в проектах! Только вот что-то я не вижу особых результатов твоей кипучей деятельности, кроме вечно усталого вида и плохого настроения, которое ты приносишь домой! Может, если бы ты больше внимания уделяла семье, а не своим амбициям, то и атмосфера в доме была бы другой?
Он намеренно ударил по больному, зная, что Лена серьёзно относится к своей работе, что она вкладывает в неё много сил и действительно переживает за результаты. Он хотел её уязвить, заставить оправдываться, сместить фокус с его претензий на её «недостатки».
Лена на мгновение прикрыла глаза, словно собираясь с мыслями. Когда она снова посмотрела на него, в её взгляде была холодная ярость, которую она, однако, держала под контролем.
— Моя деятельность, Артём, — её голос стал ещё тише, но от этого только приобрёл в весе, — позволяет мне, в отличие от некоторых, не сидеть на шее и иметь собственное мнение. Она позволяет мне чувствовать себя состоявшимся человеком, а не просто приложением к тебе. И да, я устаю. Точно так же, как и ты. Но почему-то твоя усталость даёт тебе право приходить домой и вымещать своё дурное настроение на мне, требовать особого отношения и поклонения. А моя усталость, по-твоему, это просто моя проблема, свидетельство моей «неправильности» и неумения быть «хорошей женой».
Она сделала шаг к нему, и теперь их разделяло не больше метра. Аромат рагу всё ещё витал в воздухе, но он уже не казался таким уютным и домашним. Теперь он был фоном для разворачивающейся драмы.
— Ты говоришь об атмосфере в доме? А кто её создаёт, Артём? Кто каждый вечер приходит с кислой миной, готовый придраться к любой мелочи? Кто считает, что его слово – закон, а мнение жены – пустой звук? Кто ни разу за последние… да я даже не помню, когда, не сказал простого «спасибо» за ужин, за чистую квартиру, за то, что я вообще рядом? Ты думаешь, мне приятно каждый день выслушивать твои нотации и видеть твоё вечно недовольное лицо?
Её слова били точно в цель, вскрывая те нарывы, которые давно зрели в их отношениях, но которые она до сих пор старалась не замечать или обходить стороной, надеясь, что всё как-нибудь само рассосётся. Но сегодня предел был достигнут. Чаша терпения переполнилась.
— Ты говоришь, я не уделяю внимания семье? А ты? Когда ты в последний раз интересовался, как прошёл мой день, не формально, а по-настоящему? Когда мы просто разговаривали, а не выясняли, кто из нас «правее» и «главнее»? Твоё внимание к семье заключается в том, чтобы прийти, потребовать отчёт о проделанной работе и указать на недостатки? Это, по-твоему, семейная жизнь?
Артём отступил на шаг, словно её слова были физическими ударами. Он не ожидал такой атаки. Он привык, что Лена в основном обороняется, оправдывается, пытается сгладить углы. А сейчас она наступала, и её обвинения были убийственно точны. Он хотел возразить, сказать, что это неправда, что он заботится о ней, о семье, но слова застревали в горле. Потому что где-то в глубине души он понимал, что в её словах слишком много горькой правды.
— Ты всё переворачиваешь с ног на голову, — пробормотал он, уже не так уверенно, как раньше. — Я просто хочу, чтобы дома был порядок, чтобы было уютно…
— Порядок и уют – это прекрасно, Артём, — перебила его Лена, не давая ему уйти от ответа. — Но они не создаются из-под палки и под аккомпанемент вечных упрёков. Они рождаются там, где есть взаимное уважение, где есть желание заботиться друг о друге, а не только о себе. Где любовь, а не диктатура. Ты же хочешь не уюта. Ты хочешь подчинения. Ты хочешь, чтобы я растворилась в тебе, забыла о своих желаниях, о своих потребностях, и жила только твоими интересами. Но этого не будет, Артём. Я не вещь, которую можно поставить на полку и протирать с неё пыль по мере необходимости. Я человек. И я требую, чтобы ты это наконец понял.
Артём стоял посреди кухни, чувствуя, как земля уходит у него из-под ног. Слова Лены, резкие, обжигающие, как клеймо, разрушили его привычную картину мира, где он был неоспоримым центром, а она – послушной спутницей. Её обвинения в эгоизме, в нежелании видеть в ней личность, в стремлении к подчинению, а не к партнёрству – всё это было для него как гром среди ясного неба. Он всегда считал себя хорошим мужем, заботливым, требовательным, но справедливым. А теперь, глядя в её холодные, отчуждённые глаза, он начинал понимать, что его «справедливость» была однобокой, а «требовательность» давно перешла все мыслимые пределы.
Но признать это – означало признать своё полное поражение, свою неправоту. А это было для него невыносимо. Его мужское эго, взращённое годами убеждённости в собственной непогрешимости, взбунтовалось.
— Да кто ты такая, чтобы мне указывать?! — взорвался он, и его голос сорвался на крик, которого он так старался избегать, но который теперь вырвался наружу, неконтролируемый и злой. — Я здесь хозяин! Я зарабатываю деньги, я обеспечиваю эту семью! И будет так, как я сказал! Не нравится – можешь убираться! На твоё место, знаешь ли, очередь выстроится из тех, кто будет ценить то, что имеет, а не качать права!
Он выпалил это на одном дыхании, вкладывая в слова всю свою ярость, всю свою обиду, всё своё отчаяние от рушащегося мира. Он ожидал, что она испугается, отступит, возможно, даже заплачет. Но Лена не дрогнула. Она смотрела на него так, будто видела перед собой нечто жалкое и отвратительное. Её лицо было бледным, но спокойным, и это спокойствие бесило его ещё больше.
— Хозяин? — она усмехнулась, но в этой усмешке не было и тени веселья, только горькая ирония и безграничное презрение. — Ты ошибаешься, Артём. Ты не хозяин. Ты просто самодур, который не видит дальше собственного носа и своих амбиций. Ты не обеспечиваешь семью, ты покупаешь себе право командовать и унижать. А я, к твоему сведению, тоже работаю и вношу в наш бюджет не меньшую, а порой и большую лепту. Так что твой главный козырь, которым ты так любишь размахивать, давно бит.
Она сделала паузу, давая ему осознать сказанное. Воздух в кухне, казалось, загустел, стал тяжёлым и вязким. Запах так и не тронутого ужина смешивался с запахом горечи и разочарования.
— И да, я не просто отказываюсь выполнять твои так называемые «супружеские обязанности» в твоём искажённом понимании, — продолжила она, и её голос, хотя и тихий, звенел, как натянутая струна. — Я отказываюсь иметь с тобой что-либо общее, пока ты не поймёшь элементарных вещей.
Пока ты не научишься уважать меня не как функцию, не как удобное приложение к своей жизни, а как человека, как равного партнёра. А судя по тому, что я вижу и слышу, этого не произойдёт никогда. Потому что ты не способен признавать свои ошибки, ты не способен меняться. Тебе проще обвинить во всём меня, объявить меня «плохой женой» и ждать, что на моё место придёт кто-то более покладистый.
Артём хотел что-то возразить, крикнуть, что это неправда, что она всё выдумывает, что он не такой. Но слова застряли в горле. Он смотрел на неё и видел перед собой совершенно чужого человека.
Куда делась та мягкая, уступчивая Лена, которая всегда старалась его понять и простить? Перед ним стояла женщина с глазами из стали, которая вынесла ему приговор, и этот приговор был окончательным и обжалованию не подлежал.
— Так что твои претензии, дорогой, — она с нажимом произнесла это слово, вкладывая в него весь яд, который накопился за годы, — теперь исключительно твои личные проблемы. И живи с ними сам. Учись гладить свои рубашки, готовить себе ужины и подносить себе тапочки. Может быть, тогда ты хоть немного поймёшь, чего это стоит.
С этими словами она резко развернулась и вышла из кухни. Она не хлопнула дверью, не стала собирать вещи, не устроила показательного ухода. Она просто ушла в спальню, оставив его одного посреди кухни, с его гневом, с его обидой, с его разрушенным миром.
Артём остался стоять, как громом поражённый. Крик замер у него на губах. Он смотрел на остывающее рагу, на идеально чистую плиту, на тапочки, так и стоявшие у банкетки в прихожей. И впервые за долгие годы он почувствовал себя не хозяином положения, а маленьким, растерянным мальчиком, которого оставили одного в тёмной комнате.
Он понял, что произошло что-то непоправимое. Что та Лена, которую он знал, или думал, что знал, исчезла. И виноват в этом был только он сам.
Ссора не закончилась криками или битьём посуды. Она закончилась холодным, звенящим отчуждением. Между ними выросла невидимая стена, которую, как он вдруг с ужасающей ясностью осознал, ему уже никогда не преодолеть. Он мог сколько угодно кричать о своих правах, о своих заслугах, но это уже ничего не меняло. Она вынесла свой вердикт, и он был безжалостным.
Вечер, начавшийся с придирок к неидеально выглаженной рубашке, закончился полным крахом их отношений. И в этой тишине, нарушаемой лишь тиканьем настенных часов, Артём впервые по-настоящему почувствовал ледяное дыхание одиночества. Он остался один со своими «пылинками», которые теперь казались ему не символом его значимости, а символом его собственной глупости и слепоты…
