— Катя, ну что же это такое! Опять форточка настежь! Ты ребёнка заморозить хочешь, непутёвая?
— Мам, всего на пять минут, проветрить. Педиатр сказал, что свежий воздух нужен, чтобы слизистые не пересыхали.
Катя произнесла это ровным, почти механическим голосом, не отрывая взгляда от крошечного спящего личика в кроватке. Она чувствовала себя не хозяйкой в своей квартире, а уставшим солдатом в чужом окопе. Её мать, Анна Борисовна, бесшумно скользнула к окну и решительным движением захлопнула створку, отрезая тонкую струйку морозного мартовского воздуха. В комнате мгновенно стало душно. Тяжёлый, спёртый воздух, пахнущий кипячёным бельём, молоком и всепоглощающей материнской тревогой, снова заполнил пространство.
Неделю назад, когда Слава принёс её, слабую и растерянную, вместе с крошечным свёртком из роддома, приезд матери казался спасением. Анна Борисовна, энергичная, властная, взяла всё в свои руки. Она готовила, стирала, гладила бесконечные пелёнки и распашонки. Катя, чьё тело ещё ломило после родов, а глаза слипались от недосыпа, была безмерно благодарна. Она спала урывками, пока мать качала плачущего Мишку, и ела принесённый прямо в постель бульон. Эта благодарность туманом застилала глаза, мешая разглядеть, что помощь давно превратилась в оккупацию.
Первым звоночком стала одежда. Анна Борисовна кутала внука так, будто за окном не московская весна, а арктическая зима. На младенце всегда было на два слоя больше, чем советовала Катя. Тонкая ситцевая распашонка, поверх неё — тёплая фланелевая, затем ползунки, шерстяные носочки, и всё это туго запелёнуто в байковое одеяло.
— Мама, ему жарко, посмотри, вся шейка мокрая, — пыталась возражать Катя, осторожно проводя пальцем по влажной коже сына.
— Ничего страшного, лучше перегреть, чем переохладить, — отрезала Анна Борисовна, поправляя одеяло. — Кости не ломит — и ладно. Сквозняк — вот главный враг. От него все болезни.
Она говорила это со снисходительной улыбкой человека, знающего единственно верную истину. Все Катины ссылки на педиатров, на современные исследования, на здравый смысл разбивались об этот железобетонный аргумент: «Я тебя вырастила, и ничего, здоровая». Этот довод был неоспорим, как восход солнца. Он обесценивал любое Катино слово, превращая её, тридцатилетнюю женщину с высшим образованием, в глупую девчонку, которая ничего не понимает в жизни.
Потом начались баталии из-за подгузников. Анна Борисовна смотрела на них с плохо скрываемым презрением, как на дьявольское изобретение, призванное испортить нежную младенческую кожу.
— Сними ты с него этот парник! — говорила она, пока Катя меняла Мишке подгузник. — Кожа не дышит совсем, всё запреет. Всю жизнь в марле растили, и никаких проблем не было.
Катя терпеливо объясняла про абсорбирующий слой, про дышащие материалы, про то, что современные подгузники прошли дерматологический контроль. Анна Борисовна слушала, кивала с вежливой скукой, а потом, когда Катя отворачивалась, всё равно пыталась подсунуть под ребёнка сложенную в несколько раз пелёнку. Эта тихая, упорная партизанская война изматывала больше, чем бессонные ночи. Каждое утро Катя просыпалась с тяжёлым чувством, будто ей снова предстоит сдавать экзамен, который невозможно сдать. И она поняла, что это не помощь. Это была проверка на прочность. Тихая, заботливая и абсолютно беспощадная.
— Мам, что это?
Катя стояла на пороге кухни, держа в руках пустую чашку. Она зашла за стаканом воды и застала мать спиной к себе. Анна Борисовна что-то быстро доделывала над раковиной, а услышав голос дочери, вздрогнула и выпрямилась, оборачиваясь с преувеличенно спокойным лицом. Мишка, которого она держала на руках, икнул, и в воздухе повис едва уловимый сладковатый запах. Чашка, оставленная на столе, была ещё влажной внутри.
— Ничего, Катенька, просто водичкой его сполоснула, срыгнул немного, — ровным тоном ответила Анна Борисовна, покачивая внука.
Катя молча подошла к столу. Она поднесла чашку к лицу. Запах был не просто сладковатым. Он был приторным. Она провела пальцем по дну и поднесла его к губам. Сахар. Липкий, растворимый сахар. Её взгляд, до этого просто усталый, стал жёстким. Она подняла глаза на мать.
— Я просила тебя. Никакой воды. Тем более сладкой. Педиатр запретил.
Анна Борисовна снисходительно усмехнулась. Эта усмешка, которая раньше просто раздражала, теперь вызывала холодную ярость.
— Ой, да что ему будет от капельки глюкозы? Ребёночку пить хочется, он же не скажет. Немного водички с сахаром ему не повредит, только силы придаст. Глупости все эти ваши новомодные врачи говорят.
С этого дня благодарность в душе Кати окончательно умерла, уступив место ледяной, расчётливой подозрительности. Дом перестал быть крепостью. Он стал полем боя, где за её спиной разворачивались тайные диверсии. Она больше не доверяла матери. Уходя в душ, она прислушивалась к каждому звуку. Оставляя сына на пять минут, чтобы разогреть себе еду, она чувствовала себя предательницей. Она начала шпионить в собственной квартире.
Пару дней спустя, вынося мусор, она заметила что-то блеснувшее на дне пакета среди картофельных очистков и упаковок от творога. Рука сама потянулась и извлекла на свет маленькую стеклянную ампулу с отломанным кончиком. Катя поднесла её к свету. Знакомые буквы сложились в два слова, от которых у неё потемнело в глазах: «Раствор глюкозы». Значит, мать не просто добавила сахар из сахарницы. Она принесла это с собой. Заранее. Спланированно. Это был не единичный порыв, а продуманная стратегия.
Вечером, когда муж вернулся с работы, а мать, отчитавшись о своих дневных подвигах, смотрела сериал в гостиной, Катя зашла к ней с этой ампулой, зажатой в кулаке. Она не стала повышать голос. Она подошла и молча разжала ладонь.
— Объясни, — её голос был тихим, но в нём звенела сталь.
Анна Борисовна посмотрела на улику, потом на дочь. В её глазах не было ни раскаяния, ни страха. Только упрямое, непробиваемое чувство собственной правоты.
— Ну и что? Я её не в вену ему колола. Просто в водичку добавляла, по капельке. Он слабенький у тебя, ему подпитка нужна.
— Врач сказал, что ему нужна только моя грудь! Его вес в норме! Ему не нужна твоя подпитка!
— Врач! — Анна Борисовна фыркнула, и её лицо исказила гримаса превосходства. — Что твой врач понимает? Ей двадцать пять лет, она сама ещё дитя. Кать, послушай меня. Я тебя вырастила, и ничего, здоровая. И на манке с трёх месяцев, и водичку сладкую пила, и никто над нами так не трясся. Это всё от безделья, выдумываете себе проблемы.
И в этот момент Катя поняла самое страшное. С матерью невозможно договориться. Она не слышала ни аргументов, ни просьб. Она видела перед собой не взрослую дочь и её сына, а неразумное дитя и объект для применения своих «проверенных временем» методов. Она не считала их за полноценных людей, чьё мнение нужно уважать. И Катя поняла, что уговоры закончились. Теперь нужно было действовать.
Плач был не тот. За последние недели Катя научилась различать десятки оттенков в голосе своего сына. Был плач голодный — требовательный, настойчивый. Был плач от мокрого подгузника — капризный, прерывистый. Был плач «возьмите на ручки» — жалобный, полный одиночества. Но этот звук, донёсшийся из детской, был другим. В нём звенела тонкая, надрывная нота чистого страдания и беспомощности. Это был крик, которым кричат от боли.
Катя не вскочила, а именно поднялась с дивана, где пыталась выкроить себе полчаса отдыха с книгой. Её тело двигалось с холодной, автоматической точностью, как у хирурга, спешащего на экстренную операцию. Она прошла по коридору, не слыша своего дыхания. Дверь в детскую была приоткрыта. Она толкнула её бесшумно, и время остановилось.
Картина, открывшаяся ей, навсегда выжглась в её памяти, как клеймо. Анна Борисовна сидела на стуле, спиной к двери. Она не качала внука. Она его держала. Держала крепко, профессионально, почти как в тисках. Одной рукой она фиксировала голову Мишки, чуть запрокинув её назад. Багровое, мокрое от слёз и пота личико ребёнка было искажено в гримасе ужаса. Он не просто плакал — он задыхался в хриплом, захлёбывающемся крике, пытаясь вывернуться из железной хватки. В другой руке Анна Борисовна держала чайную ложку, которую с неумолимым упорством пыталась протолкнуть в его плотно сжатый рот. Рядом на пеленальном столике стояла чашка, в которой плескалась какая-то мутная, зеленовато-коричневая жидкость, источавшая резкий, аптечный запах укропа и ещё чего-то горького, незнакомого.
Капли этой жидкости стекали по подбородку младенца, пачкая белоснежную распашонку. Он давился, кашлял, его крошечные кулачки отчаянно молотили по воздуху.
— Да потерпи, глупенький, сейчас легче станет, — приговаривала Анна Борисовна спокойным, увещевающим голосом, который звучал в этой сцене чудовищно.
Катя сделала два шага в комнату. Она не закричала. Не бросилась вперёд. Она просто подошла и положила свою руку поверх руки матери, сжимавшей ложку. Анна Борисовна вздрогнула и обернулась.
— Что ты делаешь? — Голос Кати был абсолютно ровным, без единой дрожащей ноты. Он прозвучал так тихо, что испугал её саму своей мёртвой пустотой.
Анна Борисовна не смутилась. На её лице отразилось лишь лёгкое раздражение от того, что её прервали.
— Это от колик, старый рецепт! Он же мучается, животик болит! Надо помочь!
В этот момент что-то внутри Кати, отвечавшее за дочернюю любовь, за терпение и благодарность, с хрустом сломалось и обратилось в пыль. Туман рассеялся. Она смотрела не на мать. Она смотрела на чужого, опасного человека, который причинял физическую боль её беззащитному ребёнку, будучи абсолютно уверенным в своей правоте. Это было не заблуждение. Это было насилие.
Молча, с непроницаемым лицом, она второй рукой осторожно, но властно разжала пальцы матери, удерживавшие голову Мишки. Она не вырвала — она забрала сына. Прижала его к себе, чувствуя, как мелко дрожит его маленькое тельце. Мишка, оказавшись у неё на руках, вцепился в её кофту и зарыдал ещё горше, но в его плаче уже не было того ужаса, только боль и обида.
Катя развернулась. Она не удостоила Анну Борисовну даже взглядом. Она просто пошла к выходу, баюкая сына, шепча ему успокаивающие слова, вдыхая его родной молочный запах, перебитый чужим, отвратительным запахом травяной отравы.
Она ушла, оставив мать сидеть на стуле посреди детской комнаты. Одну. С ложкой в руке и чашкой мутной жидкости, которая теперь была не лекарством, а неопровержимой уликой.
Мишка, обессиленный долгим плачем, наконец уснул у неё на плече, всхлипывая во сне. Катя ещё минут десять простояла в своей спальне, прислушиваясь к его ровному дыханию, пока её собственное сердце не перестало колотиться где-то в горле. Она осторожно переложила сына в кроватку, накрыла лёгким пледом и вышла. Холод внутри неё был настолько всеобъемлющим, что она не чувствовала ни злости, ни обиды. Только пустоту и абсолютную, кристаллическую ясность.
Анна Борисовна ждала её на кухне. Она сидела за столом, сложив руки на груди, в позе оскорблённой добродетели. Чашка с укропной отравой так и стояла на кухонном столе, как немой свидетель.
— Ну что, успокоилась? — начала она, едва Катя переступила порог. В её голосе не было ни капли раскаяния, только сталь и готовность к обороне. — Теперь ты мне объяснишь, что это был за спектакль?
Катя медленно подошла к столу и села напротив. Она не смотрела на мать. Её взгляд был прикован к чашке с мутной жидкостью.
— Это был не спектакль, мама. Это было насилие.
Слово повисло в душном кухонном воздухе. Анна Борисовна отшатнулась, будто её ударили. Её лицо, до этого просто жёсткое, исказилось от искреннего, праведного негодования.
— Насилие? Ты в своём уме? Я помочь хотела! Ребёнок криком исходит, живот у него разрывается, а я должна сидеть и смотреть? Я ему жизнь спасала, а ты… неблагодарная!
— Ты причиняла ему боль, — голос Кати оставался таким же тихим и ровным, и от этого спокойствия Анну Борисовну затрясло ещё больше. — Он вырывался, он задыхался, он кричал от страха, а не от колик. Ты видела это и всё равно продолжала.
— Да что ты понимаешь! — взорвалась мать. — Ты сама ещё ребёнок! Я тебя вырастила, ночами не спала, все эти колики, все эти зубы прошла! И на укропной воде, и на ромашке! И ничего, выросла, не умерла! А ты начиталась своих дурацких журналов и возомнила, что умнее всех!
Это был её главный, последний козырь. Аргумент, который должен был раздавить, унизить, поставить на место. Но он больше не работал. Катя подняла на неё глаза. Взгляд был ясным, холодным и очень взрослым.
— Мама, это мой ребёнок, и я не буду поить его укропной водой и заворачивать в сто одёжек, потому что ты так делала сорок лет назад! Если ты не можешь уважать мои правила в моём доме — вот дверь!
— Вот, значит, как? Мать плохая теперь! Укроп…
— Дело не в укропе, мама. И не в журналах. Дело в том, что ты меня не слышишь. Ты не видишь во мне взрослого человека и мать моего ребёнка. Ты видишь только свою ошибку, которую нужно исправить, глупую девчонку, которая всё делает не так. Ты приехала не помогать, а контролировать. Ты не уважаешь ни меня, ни мои решения, ни моего сына как отдельного человека. Ты просто… делаешь, как считаешь нужным, не обращая внимания ни на что.
Катя сделала глубокий вдох, собираясь с силами для самых страшных слов.
— Я люблю тебя. Я благодарна за то, что ты меня вырастила. Но в этом доме, с моим ребёнком, так больше не будет. Мам. Собирай вещи. Пожалуйста.
Анна Борисовна замерла. Её лицо превратилось в маску. Она смотрела на дочь так, словно видела её впервые. Недоумение, обида, гнев и что-то похожее на страх сменяли друг друга в её глазах.
— Ты… ты меня выгоняешь? Родную мать? Которая бросила всё, чтобы тебе помочь?
— Я прошу тебя уехать, — твёрдо поправила Катя. — Потому что твоя помощь разрушает мою семью и калечит моего ребёнка. Прямо сейчас.
В этот момент в замке повернулся ключ, и в квартиру вошёл Слава. Он замер на пороге кухни, мгновенно ощутив ледяное напряжение. Он увидел заплаканное, но решительное лицо жены, окаменевшее от ярости лицо тёщи и одинокую чашку на столе. Он не стал задавать вопросов. Он всё понял без слов. Он молча подошёл к Кате, положил руку ей на плечо и слегка сжал, давая понять: я с тобой. Этот простой жест придал Кате сил.
Анна Борисовна посмотрела на зятя, потом снова на дочь и поняла, что проиграла. Она встала, опрокинув стул. Грохот в тишине прозвучал как выстрел. Не сказав больше ни слова, она развернулась и пошла в свою комнату. Через несколько минут оттуда послышался резкий звук застёгиваемой молнии на чемодане.
Слава вызвал такси. Анна Борисовна вышла в прихожую уже одетая, в пальто, с сумкой в одной руке и чемоданом в другой. Она не смотрела на Катю.
— Ну, смотри, — бросила она в пустоту коридора, — останешься одна со своими книжками да врачами-недоучками. Посмотрим, как ты запоёшь через неделю.
Дверь за ней захлопнулась.
Катя стояла посреди кухни ещё несколько минут, не шевелясь. Слава подошёл и обнял её. Она уткнулась ему в грудь, и её тело, державшееся всё это время на чистом адреналине, наконец обмякло. Она не плакала. Слёз не было. Была только бездонная, гулкая усталость.
Позже, когда Слава убирал со стола и мыл посуду, Катя зашла в детскую. Мишка спал, безмятежно и глубоко. Его личико разгладилось, дыхание было ровным. Она осторожно провела пальцем по его мягкой щеке. Воздух в квартире стал чище, но и гораздо холоднее. И в этой оглушающей тишине, нарушаемой лишь мирным сопением сына, Катя впервые за много недель почувствовала себя дома. В своём собственном доме, где только она решает, как будет лучше для её ребёнка. И это было тяжёлое, но правильное чувство…
