— Ну что, хозяюшка, опять кашеваришь? Небось, Сашеньку моего отравить замыслила своими новомодными изысками? — Голос Нины Васильевны, такой же резкий и неожиданный, как сквозняк из внезапно распахнутого окна в морозный день, обрушился на Дарью, заставив её вздрогнуть и чуть не выронить тяжелую чугунную сковороду.
Дарья как раз обжаривала лук и морковь для супа, погруженная в этот почти медитативный процесс, когда аромат овощей, смешиваясь с запахом мясного бульона, наполнял кухню уютом и предвкушением вкусного обеда. Она не слышала, как свекровь вошла. У Нины Васильевны была эта удивительная, почти кошачья способность материализовываться в квартире сына без малейшего предварительного шума, словно у неё был невидимый ключ от всех дверей и врождённое право появляться где угодно и когда угодно.
Особенно, когда её меньше всего ждали. Александр был на работе, и эти утренние часы Дарья ценила за возможность побыть одной, спокойно заняться домашними делами, не ощущая на себе вечного оценивающего взгляда.
— Здравствуйте, Нина Васильевна, — Дарья обернулась, стараясь, чтобы голос не выдал её мгновенно возникшего внутреннего напряжения. На губах сама собой появилась вежливая, но совершенно неискренняя улыбка. Свекровь уже стояла посреди их небольшой, но с любовью обустроенной кухни, в своём неизменном «инспекционном» платье темно-синего цвета с редкими белыми горошинами, которое, казалось, само по себе излучало ауру критики и недовольства.
Её взгляд, острый и цепкий, уже успел обежать кухонное пространство, наверняка подметив какую-нибудь воображаемую пылинку или неидеально стоящую баночку со специями. — Не думала, что вы так рано заглянете.
— А что, я должна у тебя спрашиваться, чтобы сына родного проведать? — Нина Васильевна хмыкнула, проходя дальше и демонстративно проводя пальцем в белой перчатке по краю кухонного стола. Дарья знала, что там безукоризненно чисто – она только полчаса назад всё тщательно протёрла, – но выражение лица свекрови было таким, будто она обнаружила вековую грязь.
— Пришла посмотреть, как тут мой мальчик поживает. Не исхудал ли на твоих харчах? А то, знаешь, современная молодежь… всё бы вам салатики да смузи. Мужику мясо нужно, борщ наваристый, а не эта… водичка подкрашенная.
Дарья промолчала, лишь плотнее сжав губы. Спорить было бесполезно. Любое её слово Нина Васильевна переворачивала с ног на голову, выставляя её то неумехой, то транжирой, то просто ленивой особой, которая не заботится должным образом о её драгоценном Сашеньке. Она вернулась к плите, помешивая зажарку. Аромат становился всё насыщеннее, и это немного успокаивало.
— Саша как раз просил сегодня борща, — заметила она как можно более нейтральным тоном. — Говорит, мой ему очень нравится.
— Нравится! — фыркнула свекровь, подходя почти вплотную и заглядывая через плечо Дарьи в кастрюлю, где уже томился бульон с картошкой. Её присутствие физически ощущалось – тяжёлый запах её духов, смешанный с запахом нафталина от платья, перебивал нежный аромат готовящейся еды. — Что он понимать может, сынок мой доверчивый!
Его чем ни накорми, он из вежливости всё похвалит. Вот я-то знаю толк в настоящем борще! Моя матушка, царствие ей небесное, готовила – вся улица сбегалась на запах! А это что? — она пренебрежительно ткнула пальцем в сторону кастрюли. — Свёклу когда класть будешь? И как ты её обработала? Небось, просто нашинковала, как капусту?
Не дожидаясь ответа, Нина Васильевна решительно отодвинула Дарью от плиты, словно та была неопытной девочкой, случайно оказавшейся у сложного агрегата.
— Ну-ка, дай сюда, бестолковая. Смотри и учись, пока я жива. Свёклу, голубушка, нужно тушить отдельно, с капелькой уксуса, чтобы цвет сохранила! И не соломкой резать, прости господи, а на крупной тёрке тереть! Тогда она сок даст, насыщенность!
А морковку с луком пассеровать до золотистого цвета, и не на этом твоём… масле рафинированном, а на настоящем сале! И томатную пасту не магазинную, кислятину эту химическую, а домашние помидоры протёртые!
Дарья почувствовала, как к щекам приливает кровь. Она мягко, но настойчиво взяла свекровь под локоть и тактично вернула себе место у плиты. Её терпение, обычно такое безграничное, когда дело касалось Нины Васильевны, стремительно истончалось.
— Нина Васильевна, я очень ценю ваше желание помочь и поделиться опытом, — начала она, тщательно подбирая слова, чтобы они не прозвучали слишком резко. — Но у меня свой, уже отработанный годами рецепт. И он нравится и Саше, и мне. Свёклу я добавляю немного позже, и она прекрасно сохраняет и цвет, и вкус. И масло я использую оливковое, потому что мы так привыкли.
Она посмотрела свекрови прямо в глаза. Взгляд Нины Васильевны, обычно властный и не терпящий возражений, на мгновение дрогнул от удивления, но тут же снова стал жёстким. Она не привыкла, чтобы её «бесценные» советы отвергали, тем более так спокойно и уверенно.
— Привыкли они! — протянула она с откровенной издевкой в голосе. Её полные щеки слегка заалели, а ноздри хищно раздулись. — К чему хорошему можно привыкнуть, когда старших не слушаешь? Это не привычка, деточка, это гордыня твоя говорит! Думаешь, самая умная? Думаешь, лучше знаешь, как мужа накормить? Я Сашеньку своего двадцать пять лет кормила, и ничего, вырос здоровым и крепким!
А ты его своими нововведениями только испортишь! Посмотрим, что он запоёт, когда от твоего «авторского» борща у него живот скрутит! Я-то зла не пожелаю, я – мать. А вот ты, видимо, не очень-то о его здоровье печёшься, раз упираешься и делаешь всё наперекор.
— Пекусь я о его здоровье, Нина Васильевна! Пекусь, поэтому и не хочу делать то, о чём не знаю, что ещё не пробовала!
— Печёшься ты, как же! — Нина Васильевна презрительно скривила губы, её взгляд скользнул по Дарье с ног до головы, словно оценивая некачественный товар. Уверенность Дарьи, её спокойное отстаивание своего кулинарного метода, явно выводили свекровь из привычного состояния всезнающей наставницы.
— Если бы ты действительно пеклась о муже, ты бы прислушивалась к советам опытного человека, а не нос задирала. Благодарности в тебе ни капли! Я тебе душу открываю, делюсь секретами, которые по крупицам собирала, а ты фыркаешь, как кошка на блевотину!
Она сделала несколько шагов по кухне, её тяжелая поступь отдавалась глухим стуком, подчеркивая весомость каждого её слова. Дарья молча следила за ней, продолжая методично помешивать овощи в сковороде. Аромат борща становился всё гуще, но теперь к нему примешивалась горечь нарастающего конфликта.
— Я ведь не для себя стараюсь, — продолжала Нина Васильевна, остановившись у окна и глядя куда-то вдаль, словно обращалась к невидимому судье. — Мне-то что? Я свое отжила, сына вырастила. А вот ему каково? Приходит домой усталый, а тут… эксперименты кулинарные.
То не досолено, то переперчено. Мужику нужна стабильность, Дашенька, а не вечный сюрприз в тарелке. Ты его совсем изведешь своим этим… творчеством.
Дарья поставила сковороду на соседнюю, выключенную конфорку и повернулась к свекрови. Её лицо было спокойным, но в глубине глаз уже разгоралось ответное пламя. Она устала от этих бесконечных, несправедливых упреков, от этого постоянного давления.
— Нина Васильевна, Саша никогда не жаловался на мою еду. Наоборот, он всегда хвалит и благодарит, — её голос звучал ровно, без тени заискивания, которое так ожидала услышать свекровь. — И если бы ему что-то не нравилось, он бы мне сказал. Мы привыкли разговаривать друг с другом честно.
— Честно! — Нина Васильевна резко развернулась, её лицо исказилось от возмущения. Казалось, само это слово, произнесенное Дарьей, было для неё оскорблением. — Что ты можешь знать о честности? Ты просто вертишь им, как хочешь! Мой Саша слишком добрый, слишком воспитанный, чтобы обидеть тебя правдой! Он будет давиться твоей стряпней, но промолчит, чтобы тебя не расстраивать!
Это я его таким вырастила – уважать чувства других! А ты этим пользуешься! Ты его испортила! Раньше он всегда со мной советовался, всегда к моему мнению прислушивался, а теперь? Теперь у него есть ты, «умница-разумница», которая всё сама знает!
Слова лились из неё потоком, язвительные, полные застарелой обиды и ревности. Она подошла к столу, где лежали овощи, и с силой ударила по нему ладонью. Несколько морковок подпрыгнули и покатились по столешнице. — Ты неблагодарная! Ты не ценишь того, что имеешь!
Пришла на всё готовенькое, в квартиру сына моего, и ещё смеешь тут свои порядки устанавливать! Да любая другая на твоём месте пылинки бы с меня сдувала, благодарила бы за каждый совет! А ты – каменная стена! Ничего тебе не надо, ничего тебе не мило! Бездарная кухарка, вот ты кто! Ни вкуса, ни умения, одно только упрямство!
Дарья ощутила, как внутри всё похолодело от этих злых, несправедливых слов. «Бездарная кухарка». Это было уже слишком. Она столько сил и души вкладывала в то, чтобы их с Александром дом был уютным, чтобы на столе всегда была вкусная еда, приготовленная с любовью. И слышать такое…
— Я готовлю так, как нравится моему мужу, Нина Васильевна, — произнесла она, и в её голосе, несмотря на внешнее спокойствие, зазвучали нотки металла. — И если ему нравится моя еда, то мнение всех остальных меня мало волнует. Это главное.
Эта фраза, такая простая и очевидная для Дарьи, подействовала на Нину Васильевну как удар хлыста. Её лицо налилось багровой краской, глаза метали молнии. То, что невестка посмела так открыто противопоставить мнение сына её собственному, окончательно вывело её из себя.
Она схватила со стола тяжелый металлический половник, которым Дарья собиралась разливать борщ, и с перекошенным от ярости лицом замахнулась.
— Ах ты ж… паршивка! Ты ещё мне указывать будешь?!
В тот самый момент, когда половник уже начал своё движение вниз, дверь кухни резко распахнулась, и на пороге появился Александр, привлеченный громкими, гневными криками матери.
— Мама, ты что творишь?! — Голос Александра, обычно спокойный и мягкий в общении с матерью, прорезал напряженную тишину кухни, как удар грома. Он влетел на кухню, его лицо было бледным, а глаза, обычно такие же добрые, как у матери, сейчас метали молнии, отражая блеск занесенного над Дарьей половника.
В одно мгновение он оказался между женщинами, его рука мертвой хваткой перехватила запястье Нины Васильевны, заставив её пальцы разжаться. Тяжелый половник с глухим стуком упал на линолеум, оставив на нем небольшую вмятину, словно уродливый шрам на теле их семейных отношений.
Дарья отшатнулась, прижав руки к груди, её сердце колотилось где-то в горле. Она смотрела на Александра широко раскрытыми, полными ужаса глазами, не в силах произнести ни слова.
— Саша, сынок, ты вовремя! — Нина Васильевна попыталась вырвать руку, её лицо всё ещё было перекошено от ярости, но в голосе уже появились плаксивые, оправдывающиеся нотки. — Эта… эта твоя жена меня довела! Она мне хамит, она меня не уважает! Я ей слово, а она мне десять! Хотела её уму-разуму научить, а она…
— Молчать! — рявкнул Александр так, что Нина Васильевна вздрогнула и осеклась на полуслове. Он никогда, никогда в жизни не повышал на неё голос. Даже в подростковом возрасте, когда случались разногласия, он всегда находил более мягкие формы протеста.
Сейчас же в его голосе звучала такая ледяная ярость и такая нескрываемая боль, что женщина невольно съёжилась. — Я всё слышал, мама. Я стоял за дверью последние несколько минут. И я слышал, как ты её оскорбляла. Я слышал каждое твоё слово. И я видел, что ты собиралась сделать.
Он отпустил её руку, но не отступил, продолжая стоять между ней и Дарьей, как несокрушимая стена. Его взгляд был тяжелым, испытующим. Нина Васильевна смотрела на сына, и ярость на её лице медленно сменялась выражением оскорблённой добродетели. Она не могла поверить, что он, её Сашенька, её единственный, любимый сын, посмел так с ней разговаривать, да ещё и из-за этой… выскочки.
— Да что ты такое говоришь, сынок? — её голос задрожал, но теперь это была не дрожь гнева, а дрожь обиды. — Как ты можешь верить ей, а не родной матери? Я тебе жизнь посвятила, ночей не спала, всё для тебя делала! А она что? Появилась из ниоткуда и настроила тебя против меня! Это она во всем виновата! Она меня спровоцировала! Любая бы на моем месте…
Александр устало потер переносицу. Он выглядел измученным, словно только что разгрузил вагон угля. Каждое слово матери отдавалось тупой болью где-то в груди, но он знал, что если сейчас даст слабину, если позволит ей снова перевернуть всё с ног на голову, этот кошмар никогда не закончится. Дарья стояла молча, бледная, как полотно, и он видел, как дрожат её руки. Это придало ему сил.
— Мама, хватит, — его голос стал твёрже, в нём не осталось и следа прежней сыновней почтительности, только горькое разочарование. — Хватит этих спектаклей. Я люблю Дашу. Она моя жена. И я не позволю никому, слышишь, никому, включая тебя, так с ней обращаться в моём доме. А ты перешла все границы.
Он сделал глубокий вдох, собираясь с духом для слов, которые, он знал, нанесут матери ещё один удар, но которые необходимо было произнести. Он посмотрел ей прямо в глаза, и в его взгляде была стальная решимость.
— Мам, Даша теперь моя жена, нравится тебе это или нет! Так что или вообще к нам не приходи больше или научись вести себя с ней по-нормальному!
Последние слова он произнёс почти по слогам, чётко и раздельно, чтобы до матери дошёл весь их смысл. На кухне повисла гнетущая тишина, нарушаемая только тихим шипением бульона на плите да тяжелым дыханием Нины Васильевны.
Она смотрела на сына так, словно видела его впервые. Её лицо сначала побелело, потом на щеках проступили багровые пятна. Губы её задрожали, словно она хотела что-то сказать, но не находила слов. Ошеломление, неверие, а затем и яростная обида отразились на её лице.
— Да как ты… как ты можешь?! — наконец выдохнула она, и в её голосе теперь смешались и слёзы, и гнев. — Ты… ты меня выгоняешь? Из-за неё?! Ты родную мать меняешь на эту… пришлую девку?! Я тебе не нужна стала?!
Александр не отвёл взгляда. Ему было невыносимо тяжело видеть её такой, но он понимал, что другого выхода нет. Этот нарыв зрел слишком долго, и теперь он прорвался.
— Я не выгоняю тебя, мама. Я ставлю условие, — жёстко поправил он. — Я хочу, чтобы ты уважала мой выбор. Я хочу, чтобы ты уважала мою жену. Если ты на это не способна, то, да, нам лучше не видеться. Потому что я не могу больше жить в этой постоянной войне. Я устал. И Даша этого не заслуживает.
— Условие? Ты ставишь мне, своей матери, условия?! — Нина Васильевна отшатнулась от сына, словно он её ударил. Её лицо, мгновение назад искажённое обидой, теперь медленно наливалось тёмным, нездоровым румянцем. Голос, который только что срывался на жалобные ноты, обрёл новую, зловещую силу, низкий и рокочущий, как предгрозовой раскат.
Она смерила сначала Александра, потом Дарью таким взглядом, от которого, казалось, мог бы скиснуть и самый свежий борщ. — Да ты в своем уме, мальчишка?! Ты забыл, кто я такая? Ты забыл, кто тебя на ноги поставил, кто выхаживал, когда ты болел, кто последнюю копейку на тебя тратил?! А теперь, значит, эта… эта пустышка, которая и готовить-то толком не умеет, дороже тебе стала?
Она сделала шаг к Александру, её глаза горели сухим, неистовым огнём. Никаких слез, никаких жалобных заломов рук. Только чистая, концентрированная ярость, ищущая выхода.
— Ты променял родную мать на… на неё! Ты предал всё, что было между нами! Ты думаешь, она будет любить тебя так, как я? Да она выжмет из тебя все соки и выбросит, как ненужную тряпку! А я… я всегда была рядом, всегда!
Александр стоял непоколебимо, хотя внутри у него всё сжималось от этих страшных, несправедливых слов. Он видел, как Дарья незаметно сжала его руку, и это придавало ему сил не дрогнуть, не отступить.
— Мама, я не хочу этого слышать, — его голос был глухим, но твёрдым. — Моё решение окончательное. Или ты принимаешь Дашу как часть моей жизни, как мою жену, и относишься к ней с уважением. Или… наши пути расходятся. Я не могу больше разрываться между вами. Я не хочу, чтобы мой дом был полем боя.
— Полем боя?! — взвизгнула Нина Васильевна, её голос сорвался на фальцет, но быстро вернулся к прежней ядовитой тональности. — Это ты устроил поле боя, когда привел в дом эту… проходимку! Это она разрушила нашу семью! Это она отравила тебе душу!
Но ничего, — она зловеще усмехнулась, и эта усмешка была страшнее любого крика. — Ты ещё приползёшь ко мне, сынок. Приползёшь, когда она покажет своё истинное лицо. Когда поймёшь, какую ошибку совершил. Но будет поздно.
Она обвела кухню прощальным, полным презрения взглядом, задержав его на мгновение на Дарье, которая молча, с каменным лицом, выдерживала эту атаку.
— Что ж, — Нина Васильевна выпрямилась, в её фигуре появилось что-то от трагической героини, изгоняемой из собственного рая. — Раз так, то ноги моей больше в этом доме не будет. Никогда! Слышишь, Александр? Никогда! И ты, — она вперила палец в Дарью, — запомни этот день. Ты разрушила всё. И счастья тебе на этом не построить. Будьте вы прокляты оба! Чтобы вам пусто было!
С этими словами она резко развернулась и, не оглядываясь, не прощаясь, гордо прошествовала из кухни, а затем и из квартиры. Не было слышно хлопка входной двери, только щелчок замка, окончательный и бесповоротный, поставивший точку в этой затянувшейся драме.
На кухне воцарилась тишина, но это была не та звенящая пустота, о которой пишут в романах. Это была тяжелая, вязкая тишина, пропитанная горечью и только что отгремевшим скандалом. Аромат борща, так и не доваренного, казался теперь неуместным, почти кощунственным.
Александр медленно выпустил воздух из лёгких, словно нёс на плечах неподъёмный груз и только что его сбросил. Он повернулся к Дарье. Её лицо было бледным, но спокойным. В её глазах не было ни триумфа победительницы, ни злорадства. Только глубокая усталость и тихая печаль.
Он подошёл и крепко обнял её. Она прижалась к нему, уткнувшись лицом в его плечо. Никто из них не проронил ни слова. Слова были не нужны. Всё было сказано, все мосты сожжены. Это была победа, но какая-то горькая, пиррова победа, оставившая после себя выжженную землю в душе Александра и глубокий, незаживающий рубец в отношениях с матерью.
Он сделал свой выбор, защитил свою жену, свою семью. Но цена этого выбора была высока. Семья, в том виде, в котором он её знал, перестала существовать. И от этого осознания на сердце было невыносимо тяжело, несмотря на тёплые объятия любимой женщины. Скандал завершился. Окончательно и бесповоротно…
