— Ничего личного, мам, просто хочу себя обезопасить, — спокойно говорила Алена матери, словно постороннему человеку.
— Обезопасить? От кого? От меня? — Елена Дмитриевна не понимала, что вообще происходит…
Елена Дмитриевна с дочерью Аленой жили вдвоем в квартире, выданной государством.
По социальному найму Елена получила квадратные метры еще десять лет назад от школы, в которой проработала всю жизнь.
О приватизации никогда не задумывалась, пока коллега не подсказала.
— Приватизировала бы ты лучше, не молодеем. Что случись, квартира Аленке по наследству достанется, и не придется ей с бумажками бегать, чтобы не потерять.
Тогда Елена задумалась, обратилась к юристу, проконсультировалась, как поступить лучше.
— Лучше, конечно, приватизировать только на вас, дешевле и проще. Никаких дополнительных бумаг. Кроме дочери у вас еще есть родные?
— Да нет, мы вдвоем.
— Тем более, все достанется потом вашей дочери. Да даже дарственную будет проще написать.
Елена прошла приватизацию, оформила квартиру на себя. Даже праздник дома по этому поводу устроила.
Дочь как раз приехала из соседнего города на выходные.
— Что за повод? — Алена села за стол, на котором уже стоял салат, бутерброды и горячее. — Я что-то пропустила?
— Пропустила, — улыбнулась мама.— Точнее, я тебе не рассказывала, боялась, что не получится. Я же не привыкла ничего получать просто так.
— Та-ак, — Алена улыбнулась в ответ. — Ты собралась замуж, а от меня жениха скрывала?
— Нет, конечно нет. Ну какое замуж в моем возрасте? — отмахнулась мама. — Кому я такая нужна?
— Мам, ну не начинай, ты очень красивая, тебе бы платье новое, прическу… А может займемся твоей внешностью?
Они минут пятнадцать беспечно болтали, шутили. В общем, от темы ушли и не поднимали больше, из-за чего все же состоялся торжественный ужин.
Утром Алена собиралась в магазин, как наткнулась на папку в коридоре. Стало интересно, раскрыла, посмотрела и присела, от увиденного.
Минут через тридцать Алена сидела в кафе с подругой и делались с ней своими переживаниями.
— Понимаешь, она приватизировала квартиру и мне ничего не сказала. Ни намека, ни слова вообще. Она хочет лишить меня всего.
— Аленка, что за глу.пости? У твоей мамы кроме тебя никого нет, — лучшая подруга Тамара, как всегда, была на стороне Елены Дмитриевны.
— А вот это не факт. Она вчера праздник какой-то закатила. Думаю, хотела рассказать мне про своего ухажера, но не решилась.
Помнишь, я же тебе давно рассказывала, что она встречалась с Леонидом, я их много раз видела вместе.
Но мама мне про него ни слова не сказала.
— Не решилась просто, не хотела расстраивать.
— Вот и сейчас, она не хотела меня расстраивать. Собралась замуж, приватизировала квартиру. Я же в случае чего останусь с носом.
— Да подожди ты, не кипятись, — Тамара вздохнула и сделала глоток кофе. — Ты же не знаешь наверняка, может, она и не собирается ничего никому отдавать.
— А если собирается? — Алена сжала салфетку в руке. — Если она потом эту квартиру ему перепишет? Или еще кому…
Я даже доказать ничего не смогу.
А живу-то я здесь с самого рождения. Почему я должна остаться у разбитого корыта?
Тамара посмотрела на подругу не только с сочувствием, но и с долей беспокойства.
— Ну хорошо, тогда, может, сходи к юристу? Просто проконсультируйся. Узнай, можно ли как-то застраховать себя. А то так и будешь себя накручивать.
Алена недолго думала. Уже вечером сидела напротив мужчины в очках, в маленьком офисе на втором этаже жилого дома.
— Приватизирована квартира на мать, вы в ней прописаны, проживали с самого детства. Ух… — Юрист пролистал документы. — Ситуация распространённая.
К сожалению, по закону, если квартира приватизирована на одного человека, она считается исключительно его собственностью.
Наследство — это одно, но пока мать жива, вы юридически не имеете никакого права.
— То есть если она решит продать или подарить, я не смогу ничего сделать?
— К сожалению, да, но есть варианты. Вы можете подать иск о признании права на долю, если сможете доказать, что проживали постоянно.
Это не гарантирует успех, но шансы есть. Тем более, вы единственный близкий родственник.
— А мама об этом узнает?
— Конечно. Без её участия дело рассматриваться не будет. Но я бы посоветовал сначала подать заявление, а потом уже вести разговор.
Часто, когда видят повестку из суда, начинают сами договариваться.
Алена долго колебалась. Две ночи почти не спала, всё представляла, как мать смотрит на неё с укором, как обижается.
Но потом вспоминала, как легко та могла бы всё ей рассказать за ужином, а не скрывать.
И вдруг снова нахлынула тревога: а если действительно собирается переписать квартиру на кого-то другого?
Она подала иск в понедельник. Ни слова матери не сказала, ждала. Надеялась, что всё как-то само рассосётся. Что, может быть, просто мама всё объяснит, и можно будет всё отозвать.
Но через две недели в квартиру позвонили. Мама открыла дверь, в подъезде два молодых человека с документами.
— Вы Елена Дмитриевна? Вам повестка. Вас вызывают в суд.
Она смотрела, как один из них отходит, записывает что-то в блокнот. А потом увидела знакомую фамилию на листе и имя: «Суворова Алена».
— Это… ты? — женщина держала в дрожащих руках бумагу… — Ты на меня подала в суд?
Алена стояла у двери, не зная, что сказать.
— Мам… это просто чтобы обезопасить себя. Ничего личного, правда.
— Ничего личного? — мать тяжело села на стул. — Так вот теперь мы с тобой, официально чужие люди, да?
— Мам, я не знала, как с тобой поговорить… Ты ничего не объяснила про приватизацию, ни слова.
Я испугалась, что ты что-то скрываешь. Я же тоже хочу быть уверенной в завтрашнем дне.
— В завтрашнем дне?.. — голос дрогнул. — Я тридцать лет жила, делая всё для тебя. Завтрак, школа, кружки, институт, общага, работу тебе искала…
А теперь ты хочешь через суд обезопаситься?
— Мам, я…
— Что ты? Хочешь отобрать у меня квартиру? Но не хватило смелости в лицо высказать?
Алена больше не приходила к матери. Она упорно игнорировала редкие звонки Елены Дмитриевны и сообщения.
Встретились они только через два месяца, в маленьком зале районного суда.
Мать держалась за спинку стула, Алена — за кожаную ручку сумки; обе смотрели сквозь друг друга, как незнакомые.
Суд длился недолго. Адвокат Алены расписал ссылки на жилищный кодекс, и судья, не поднимая глаз, огласила: «Признать за Суворовой Аленой Дмитриевной право собственности на одну вторую долю».
Елена Дмитриевна судье почти поклонилась и шепнула:
— Я не спорю, пусть будет по-вашему.
У выхода Алена попыталась остановить мать:
— Мам, давай поговорим? Не хочу скандала…
— Поздно уже, — беззвучно ответила та. — И даже в суд пошла, как чужая совсем.
И что с тобой происходит?
Через неделю на руках у них были свидетельства о праве собственности на 1/2 долю и нетерпимое чувство неловкости.
Адвокат предложил самый «бескровный» вариант: продать квартиру и поделить выручку. Елена молча подписала доверенность риелтору, Алена тоже, но с оговоркой: контроль всех этапов продажи.
Ей чудилось, что мать лишь делает вид, будто согласна, а сама уже ищет лазейку, чтобы переписать жильё на того самого Леонида или, ещё хуже, продать по заниженной цене и всё присвоить.
На каждом показе квартиры Алена появлялась неожиданно: то раньше, чем риелтор, то посреди разговора с покупателями. Мать старалась не смотреть ей в глаза.
В последний день, когда договор купли-продажи уже лежал в папке, они столкнулись у нотариуса в коридоре.
— Я же знаю, ты хочешь меня об…рить, — прошипела Алена, отводя мать в сторону.
— Одержимая ты моя… Я ничего у тебя не беру, — Елена Дмитриевна говорила тихо, со вздохом. — Деньги поровну и всё.
— Посмотрим, — откликнулась дочь и прошла подпись ставить первой.
Сделку закрыли за час. Риелтор выдал конверты с одинаковой суммой — каждая получила ровно половину.
На пороге банка Елена Дмитриевна попросила такси и, совсем как-то по-стариковски, коснулась руки дочери:
— Будь счастлива, если это для тебя счастье.
Алена нервно дёрнулась, но всё-таки кивнула.
Мать уехала, и было ещё слышно, как водитель спрашивает адрес, а она отвечает что-то глухое, неразборчивое.
С тех пор Елена Дмитриевна исчезла. Телефон «вне зоны», друзья и коллеги плечами пожимали: не видели, не слышали. Леонида тоже будто ветром сдуло.
Неделю Алена жила в новой съёмной студии с пачкой купюр в тумбочке, которые даже в руках боялась держать, словно совершила что-то мерзкое.
Восьмой день подряд она набирала материнский номер, слушала длинные гудки, а потом сердце ухало, как камень.
На девятый поехала в отделение полиции писать заявление о пропаже.
— Когда видели в последний раз?
— Девять дней назад. Она вышла… с деньгами. И это наверное ее друг, он наверняка ее обманул, все забрал…
Прошло полтора месяца. От матери не было ни звонка, ни весточки. В отделении, где она написала заявление, молчали…
В комнате Алены все также лежал тот самый банковский конверт. Деньги она так и не тронула. Каждый вечер девушка проверяла телефон, а вдруг мама объявилась? Но ничего.
Еще через месяц Алене пришло письмо в обычном бумажном конверте. Почерк мелкий, но аккуратный.
— Мама, — Алена узнала его сразу же.
— Ты меня искала, мне рассказали. Денег надо было еще? У меня нет, я купила себе комнату, устроилась на новую работу.
Если тебе интересно, то у меня все нормально. Забери заявление, мне хватило одного позора.
Алена перечитывала письмо снова и снова, словно в каждой строчке могла найти скрытое прощение.
Но его там не было, только сухая констатация: «у меня всё нормально», и тень обиды, проступающая между строк.
Она не знала, что сильнее — чувство вины или облегчения. Мать жива, не пропала, но исчезла из её жизни так, как будто и не было этих лет, забот, смеха, праздников с бутербродами.
Алена не отозвала заявление. Не потому, что не хотела, просто не знала, как подойти.
Каждое утро она смотрела в экран телефона, набирая номер матери, и каждый раз стирала.
«Ничего личного» — эхом отдавалось теперь в её голове, и звучало куда страшнее, чем тогда.
Уже поздно что-то объяснять. Когда ты знаешь, что можно было просто объясниться, признаться: «Мам, я испугалась. Помоги мне понять».
