— А это что ещё за космический корабль? — голос Анатолия, пропитанный густым, едким сарказмом, ударил Людмилу в спину. Она как раз, кряхтя и ругаясь вполголоса, пыталась вытащить из огромной картонной коробки, занявшей пол-гостиной, её блестящее, футуристическое содержимое.
Людмила выпрямилась, уперев руки в бока, и смахнула со лба выбившуюся прядь волос. Она обвела взглядом плод своих трудов: новенький, пахнущий пластиком пылесос. Своими плавными изгибами, прозрачным контейнером для сбора пыли и ярко-красными кнопками он действительно походил на какое-то инопланетное устройство, особенно на фоне их старой, потёртой мебели.
— Это, Толик, называется прогресс, — ответила она, не оборачиваясь. Её тон был нарочито бодрым, игнорирующим его язвительность. — Конкретно — пылесос. Мощный. С аквафильтром. Чтобы мы с тобой наконец перестали дышать пылью наших предков.
Анатолий вышел из полумрака коридора и замер на пороге комнаты. Руки сложены на груди, подбородок чуть приподнят. Эта поза была его любимой, он называл её «позицией наблюдателя», хотя Людмила про себя давно окрестила её «позой оскорблённого памятника».
— Я вижу, что не кофеварка, — процедил он, медленно обходя коробку по широкой дуге, словно хищник, изучающий неведомую добычу. — Я спрашиваю, откуда он здесь взялся? Кто его сюда доставил? И, что самое главное, кто разрешил?
Людмила вздохнула. Она знала, что этот разговор неизбежен. Дело было не в пылесосе. Дело никогда не было в конкретных вещах. Дело было в принципе. В его принципе.
— Доставил курьер, разрешила я сама, — она повернулась к нему, и в её глазах ещё плескались остатки хорошего настроения от удачной покупки. — Толя, наш старый пылесос уже не просто просился на покой, он угрожал нам расправой. Последний раз, когда я пыталась им убраться, он ревел как подбитый бомбардировщик и выплюнул из себя такое облако пыли, что я ещё полчаса чихала. У него корпус треснул, помнишь? Я тебе показывала.
Она говорила спокойно, логично, приводя неоспоримые факты. Она апеллировала к здравому смыслу, надеясь, что он включится. Но Анатолий смотрел не на неё, а на блестящий бок нового агрегата, и лицо его мрачнело с каждой секундой. Здравый смысл его не интересовал. Его интересовал нарушенный миропорядок.
— Ты мне показывала трещинку, — он остановился напротив неё. — Тре-щин-ку. А не счёт на двадцать тысяч из семейного бюджета. А спросить? Посоветоваться со мной? Тебе в голову не пришло?
Вот оно. Началось. Людмила почувствовала, как хорошее настроение улетучивается, сменяясь привычной, застарелой усталостью.
— Спросить о чём, Толя? Нужно ли нам дышать чистым воздухом или лучше продолжать культивировать колонии пылевых клещей? По-моему, ответ очевиден. Я увидела хорошую скидку и взяла. Всё. Вопрос закрыт. Давай лучше помоги мне донести его до кладовки.
Она сделала шаг к пылесосу, но Анатолий преградил ей дорогу. Он был ненамного выше неё, но сейчас он пытался казаться массивнее, значимее. Он выпятил грудь, и его лицо приобрело багровый оттенок.
— Нет, не закрыт! — голос его поднялся на несколько тонов, срываясь на фальцет. — Ты не понимаешь! Ты должна была спросить моего разрешения! Потому что я здесь глава семьи!
Он произнёс эту фразу с такой напыщенной важностью, будто объявлял о своём восшествии на престол. Он указал на себя большим пальцем, ожидая, что эти слова произведут эффект разорвавшейся бомбы. И в каком-то смысле так и произошло.
Людмила посмотрела на него. На его покрасневшее от натуги лицо, на вздувшуюся на виске венку, на этот патетический жест. И вдруг ей стало невыносимо смешно. Она не рассмеялась в голос, нет. Губы её лишь тронула лёгкая, почти незаметная, но оттого ещё более ядовитая усмешка. Она склонила голову набок, рассматривая его так, словно видела впервые.
— Глава семьи? — переспросила она тихо, словно пробуя слово на вкус. Оно показалось ей нелепым и безвкусным. — Интересная должность. И что же входит в твои обязанности, глава?
Её тихий, насмешливый вопрос застал его врасплох. Анатолий моргнул, словно пытался смахнуть невидимую пелену. Он ожидал чего угодно — оправданий, криков, встречных обвинений. Но этот спокойный, деловой тон, эта почти научная заинтересованность в его «должностных обязанностях» выбили у него почву из-под ног. Он на секунду замялся, лихорадочно подыскивая слова, которые звучали бы весомо и внушительно.
— В том, что я мужчина! — наконец выдавил он. Это показалось ему самым очевидным и неопровержимым аргументом. — Моё слово должно быть главным. В доме должен быть порядок. Один хозяин.
Он заходил по комнате, как маятник, отмеряющий секунды до взрыва. Его шаги были тяжёлыми, в них сквозило раздражение от того, что ему вообще приходится объяснять такие элементарные, на его взгляд, вещи. Людмила молча наблюдала за ним, и в её взгляде больше не было ни капли веселья. Улыбка медленно сползла с её лица, как тающий снег, оставляя после себя холодную, ровную поверхность. Она смотрела на мечущегося по гостиной мужа, и её взгляд становился изучающим, почти препарирующим. Она видела не разгневанного мужчину, а испуганного мальчика, который обнаружил, что его любимая игрушка научилась говорить и задавать неудобные вопросы.
— А я кто по-твоему? — продолжал он, распаляя себя собственными словами. — Прислуга? Или просто кошелёк на ножках? Я прихожу домой, хочу отдохнуть, почувствовать себя… хозяином! А вместо этого натыкаюсь на вот это! — он ткнул пальцем в сторону пылесоса, будто тот был личным его оскорблением. — Сюрпризы! Я не люблю сюрпризы! В моём доме я устанавливаю правила!
Слово «уважение» он произнёс с таким пафосом, будто это была некая священная реликвия, которую Людмила только что осквернила, поставив рядом с ней этот блестящий кусок пластика. Он видел её молчание и воспринимал его как упрямство, как глухую стену, которую нужно было проломить. Он не понимал, что это была не стена, а зеркало, в котором отражалась вся его нелепость. И чем больше он кричал, тем более жалким выглядело его отражение.
— Ты меня вообще слышишь? — он остановился прямо перед ней, нависая всем телом, пытаясь подавить её физически. Его лицо было совсем близко, она чувствовала его горячее, прерывистое дыхание. — Я сказал, что Я — глава семьи! И любое крупное решение должно согласовываться со мной! Понятно?!
Его голос сорвался, превратившись в неприятный, почти истерический крик, который заполнил собой всё пространство комнаты. Он выкрикнул эту фразу как заклинание, как последний довод, после которого любое сопротивление должно было прекратиться. Он вложил в эти слова всю свою обиду, всю свою неуверенность, всю свою веру в незыблемость патриархального мира, существующего, по-видимому, только в его голове.
Людмила не отступила. Она даже не моргнула. Она спокойно выдержала его взгляд, в котором плескалась бессильная ярость. А потом она сделала то, чего он боялся больше всего. Она заговорила. Не повысив голоса. Наоборот, он стал тише, но приобрёл плотность и вес металла. Каждое слово она произносила медленно, отчётливо, вбивая его в раскалённое от гнева сознание мужа.
— Кто ты? Глава этой семьи? Серьёзно? А в чём заключается твоё это «главенство», не подскажешь?
Этот вопрос не был криком. Он был точным, хирургическим разрезом, вскрывающим нарыв его самолюбия. Анатолий замер. Воздух вышел из его лёгких с тихим свистом. Он смотрел на жену и вдруг понял, что у него нет ответа. Совсем. Все его громкие слова о «порядке», «уважении» и «мужском слове» рассыпались в прах перед этим простым, убийственным вопросом. Он стоял посреди комнаты, униженный и опустошённый, и лихорадочно пытался найти хоть что-то, что могло бы оправдать его претензии.
Тишина, наступившая после её вопроса, была не пустой, а вязкой. Она заполнила комнату, словно густой сироп, сковывая движения, делая воздух плотным и трудным для дыхания. Для Анатолия эта тишина была оглушительной. Он слышал, как громко стучит кровь в его висках, как нарастает в ушах тонкий, звенящий шум — звук паники, ищущей выход. Его мозг, только что кипевший от праведного гнева, превратился в холодный, пустой котёл. Все его заготовленные фразы о долге, чести и мужском предназначении испарились, оставив после себя лишь звенящую пустоту.
Он смотрел на жену, и она казалась ему незнакомой. Куда делась та Люда, которая раньше в таких ситуациях опускала глаза, поджимала губы и в конце концов сдавалась, чтобы сохранить худой мир? Перед ним стояла другая женщина — с холодным, внимательным взглядом хирурга, готового начать операцию без наркоза. Пауза затягивалась, становясь неприличной, унизительной. Он чувствовал, как с каждой секундой его напускная важность осыпается с него, как дешёвая позолота. Нужно было что-то сказать. Что угодно. Любую фразу, которая вернула бы ему утраченную позицию.
— В том, что моё слово — закон! — наконец выпалил он.
Слова вырвались сдавленно, почти отчаянно. Это была не продуманная позиция, а спасательный круг, брошенный в пустоту. Он ухватился за эту фразу, как утопающий за соломинку, и повторил её уже громче, увереннее, пытаясь убедить в первую очередь самого себя.
— Моё слово. Здесь. Закон. Точка.
Людмила медленно кивнула, будто принимая к сведению нечто чрезвычайно важное. Она даже чуть прищурилась, словно оценивая качество этого нового «закона». Её реакция была убийственно спокойной. Она не стала спорить, не стала кричать в ответ. Она приняла его правила игры.
— Ах, закон, — протянула она, и в её голосе не было иронии, только холодная деловитость. — Что ж, это многое проясняет. Хорошо. Я люблю, когда всё по закону. Тогда, раз уж мы живём по твоим установлениям, давай будем последовательны.
Она сделала шаг в сторону, освобождая ему проход к двери. Её жест был плавным и выверенным, как у актрисы на сцене.
— По этому твоему закону, будь добр, позаботься в этом месяце о том, чтобы эти стены оставались нашими, а не собственностью банка. Ведь глава семьи, законодатель, несёт всю полноту ответственности, не так ли? Он же не просто так издаёт указы. Он обеспечивает их выполнение и создаёт условия, в которых эти законы могут работать.
Она говорила ровно, безэмоционально, но каждое её слово было тяжёлым, как камень. Анатолий застыл. Он хотел возразить, сказать что-то о совместном бюджете, о её вкладе, но она не дала ему вставить и слова.
— А ещё, глава, проследи, чтобы вот эта машина, — она неопределённо махнула рукой в сторону окна, за которым виднелась парковка, — тоже оставалась в нашем полном распоряжении. Это ведь тоже часть твоей юрисдикции, верно? Поддержание статуса. А то какой же ты законодатель, если твоё имущество в любой момент может сменить владельца? Ну и, само собой, сделай так, чтобы в доме горел свет и из крана текла горячая вода. Это основа любого цивилизованного государства. Без этого никакие законы не работают.
Она замолчала, давая ему осознать сказанное. Она не требовала. Она не упрекала. Она просто раскладывала перед ним логические следствия его же собственных заявлений. Она взяла его пустое, напыщенное слово «закон» и наполнила его реальным, тяжёлым содержанием. Содержанием, которое он не мог и не хотел нести.
— Как только ты в одиночку обеспечишь действие всех этих основополагающих статей твоего законодательства, — продолжила она своим ледяным тоном, — я, может быть, начну прислушиваться и к другим твоим декретам. Например, касательно покупок бытовой техники. А пока что…
Она перевела взгляд на переполненное мусорное ведро, одиноко стоящее у кухонной двери. Её взгляд был таким же прямым и безжалостным, как и её слова.
— А пока что, глава, иди вынеси мусор.
Его звание, произнесённое этим тоном — «глава» — и брошенное в связке с мусорным ведром, прозвучало как пощёчина. Не громкая, театральная, а тихая, унизительная, от которой не звенит в ушах, а темнеет в глазах. Анатолий физически ощутил, как кровь, только что стучавшая в висках и багровым цветом заливавшая его лицо, резко отхлынула, оставив после себя ледяную пустоту и бледность. Он замер, глядя на это ведро, на торчащий из него уголок пакета с кофейной гущей, и оно вдруг показалось ему центром вселенной. Символом его тотального, разгромного поражения.
Он проиграл. Не просто спор о пылесосе. Он проиграл битву за свой мир, за ту иллюзию, которую он так тщательно выстраивал годами. Иллюзию своей значимости, своего веса, своего права. И разрушила её не какая-то сторонняя сила, не жизненные обстоятельства, а женщина, которую он считал неотъемлемой, предсказуемой частью этого мира. Она просто взяла его «закон» и, как дешёвую жестянку, согнула его голыми руками, показав, что внутри — пустота.
Что-то в нём сломалось. Хрустнуло, как сухая ветка под сапогом. На место растерянности и унижения пришло нечто иное. Не горячая ярость, которая заставляла кричать и размахивать руками, а холодная, концентрированная злоба. Та, что не ищет справедливости, а жаждет причинить боль. Ответную, соразмерную, а лучше — превосходящую. Его взгляд медленно переместился с мусорного ведра на лицо Людмилы.
— Ах ты… — прошипел он, и звук этот был похож на шипение гаснущего угля. — Значит, вот как ты меня видишь? Прислугой? Тем, кто должен выносить за тобой мусор?
Людмила молчала, её лицо оставалось бесстрастным. Она ждала. Она знала, что это ещё не конец.
— Я всё понял, — он сделал шаг к ней, и в его глазах больше не было ничего человеческого, только тёмная, вязкая ненависть. — Ты ведь всё это время считала. Сидела и считала, да? Кто сколько принёс, кто сколько потратил. У тебя вместо души — бухгалтерская книга. Дебет, кредит. Вот мой вклад, а вот — твой. И что же, не сходится баланс, госпожа директор? Моя строка в твоей ведомости ушла в минус?
Он говорил тихо, вкрадчиво, и от этого его слова казались ещё более мерзкими. Он нашёл, куда бить. Не в её логику, там ему делать было нечего. Он бил в её суть, в её самоощущение, пытаясь превратить её силу — здравомыслие и ответственность — в уродливую, бездушную расчетливость.
— Это не глава семьи тебе был нужен. Тебе нужен был… бизнес-партнёр. С хорошими показателями. А когда показатели упали, ты решила списать актив? Так, да? Это ведь не пылесос ты купила. Это ты мне цену назначила. Показала, чего я стою в этом доме. Стоимости мешка для мусора.
Он упивался собственной жестокостью, ему нравилось, как он выворачивает всё наизнанку. Он видел, как она стоит, не шевелясь, и принимал её молчание за признание поражения. Он думал, что наконец-то нашёл её уязвимое место, пробил её броню.
Но Людмила не была пробита. Она слушала его, и с каждым его словом в её душе что-то отмирало. Не с болью, не с горечью, а с холодным облегчением, как будто хирург ампутировал давно отравлявшую весь организм гангренозную конечность. Она смотрела на него и понимала, что перед ней — чужой человек. Совершенно чужой. И не просто чужой, а враждебный. Последняя нить, связывавшая их, истлела и превратилась в пепел прямо в этот момент.
Когда он замолчал, ожидая её реакции, она не сказала ничего в ответ. Она просто медленно, подчёркнуто спокойно обошла его. Подошла к той самой коробке, которая начала всё это. Она опустилась на колени и, не обращая на застывшего посреди комнаты Анатолия никакого внимания, принялась за дело. С методичной точностью она отклеила скотч. Вытащила из пенопластовых пазов блестящий шланг. Присоединила к нему щётку. Щёлк. Затем достала телескопическую трубку. Щёлк.
Каждый её жест был наполнен оглушительным презрением. Она не спорила с ним. Она его вычеркнула. Списала со счетов. Он ещё стоял здесь, дышал тем же воздухом, но для неё его уже не существовало. Он был пустым местом. Предметом мебели, который скоро вынесут. Весь его яд, все его выверенные оскорбления разбились о стену её абсолютного, всепоглощающего безразличия.
Анатолий смотрел на её спину, на то, как она деловито собирает этот ненавистный ему пылесос, и понял, что проиграл окончательно и бесповоротно. Он хотел крикнуть, что-то сделать, но не смог издать ни звука.
Людмила закончила сборку. Она встала, обвела взглядом свою работу, потом посмотрела на ковёр. И, так и не удостоив мужа взглядом, произнесла в пустоту, обращаясь то ли к себе, то ли к новому жильцу их дома:
— Ну вот. Теперь здесь наконец-то будет чисто. А от говорящего «мусора» мы скоро тоже избавимся, раз он забыл, что его место под плинтусом, пока я главный добытчик средств к существованию в этом доме…
