Меня выгнали из дома в пятнадцать. Не с чемоданом и не с криками, как в кино. Просто однажды мать посмотрела на меня, будто я чужак, и сказала: «Илюша, так лучше. Тебе тут не место». Я стоял на нашей тесной кухне, где пахло борщом, её сигаретами и чем-то кислым, как тоска.
Пол под ногами будто провалился, а я всё смотрел на её руки — тонкие, с обкусанными ногтями, теребящие край фартука. Она не плакала. Только глаза были пустые, как выключенный телевизор.
До этого я был обычным пацаном. Жили мы в двушке на окраине, где обои отклеивались, а в подъезде вечно воняло кошачьей мочой. Я таскал из школы пятёрки, чинил розетки, когда мать просила, мыл посуду, пока она дымила на балконе. Надеялся, что хоть раз услышу: «Молодец, Илюха». Но это было до Юрия. Мамин новый муж вломился в нашу жизнь, как танк.
Высокий, с тяжёлым взглядом и голосом, от которого хотелось сжаться в комок. Он не бил меня. Не орал. Просто смотрел сквозь, будто я — пустое место. А мать… она перестала быть той, что пела мне колыбельные. Её смех пропал, как будто кто-то стёр его ластиком.
Когда родилась Аня — их общая дочь, — я стал тенью. Она была их «настоящим» ребёнком: розовые пинетки, улыбки, фотки на холодильнике. А я — лишний. Вечерами я сбегал в подъезд, садился на холодную ступеньку и слушал, как гудит лифт. Там можно было дышать. Дома воздух сжимался, как пружина, готовая лопнуть. Я знал: скоро рванёт.
И рвануло.
«Куда делись деньги из моего кошелька?» — Юрий стоял в дверях, держа свой потёртый кошелёк, как улику. Пять тысяч рублей — смешная сумма, но для него будто миллион. Я поклялся, что не брал. Он прищурился: «Не ври, пацан». Мать молчала, теребя тот же чёртов фартук.
Потом тихо, почти шёпотом: «Илья, признайся. Мы не хотим звать полицию». Я смотрел на неё и не узнавал. Где та женщина, что гладила меня по голове, когда я болел? Я молчал. Сгрёб в рюкзак пару футболок, тетрадки, старый плеер с треснувшим экраном. И ушёл. Дверь хлопнула за спиной, как выстрел.
Интернат встретил меня скрипом железных кроватей, запахом хлорки и холодом бетонных стен. Здесь никто не притворялся семьёй. Пацаны постарше проверяли на прочность: то толкнут в коридоре, то спрячут ботинки. Один раз мне подложили в кровать дохлую мышь.
Я не орал, не жаловался. Просто выкинул её в мусорку и запомнил: здесь выживают те, кто быстрее и хитрее. Я стал таким. Научился держать язык за зубами, угадывать, кто врёт, а кто сдаст. Но внутри всё равно ныло, как будто кто-то забыл выключить боль.
В интернате был компьютерный класс — старые компы, которые гудели, как тракторы, и вечно зависали. Я впервые увидел код — строчки, где каждое слово имело смысл. Это было как стихи, только лучше: они работали. Я просиживал там ночи, пока воспитатели не гнали спать. Учитель информатики, дядя Саша, заметил это. Он был лысый, с вечным запахом кофе и усталыми глазами.
Однажды он кинул мне книгу — потрёпанный учебник по C++. «На, читай. Может, выберешься отсюда». Я читал. Писал свои первые программы: калькулятор, потом простенькую игруху, где квадратик бегал по экрану. Каждый раз, когда код запускался без ошибок, в груди загоралось что-то тёплое. Будто кто-то наконец сказал: «Ты можешь».
В интернате я подружился с Витькой — худым пацаном с вечно растрёпанной чёлкой. Он был из тех, кто смеётся над всем, даже над собой. Однажды он стащил из столовки булку и поделился со мной. Мы сидели на подоконнике, жевали и болтали о том, как сбежим и станем рок-звёздами.
Витька мечтал о гитаре, я — о нормальной жизни. Он не дожил до выпуска — попал в дурную компанию, потом в колонию. Но ту булку я запомнил. Она была как обещание, что я не один.
Школу я закончил с медалью. Не ради похвалы — просто хотел доказать себе, что я не мусор, который выкинули. Поступил в техуниверситет в соседнем городе. Общага пахла жареной картошкой, дешёвым одеколоном и чьими-то носками.
Я жил на стипендию и подработки: разгружал коробки в супермаркете, мыл полы в кафешке. Ночами писал сайты за копейки. Первый заказ — страничка для автосервиса — принёс пять тысяч. Я купил себе новые кроссы и пиццу. Впервые за годы улыбнулся так, что скулы свело. Это были *мои* деньги. Честные.
В универе я нашёл друзей. Лёха, фанат аниме, вечно таскал ноутбук и показывал мне, как делать анимации на JavaScript. Катя, рыжая девчонка с громким смехом, учила меня готовить яичницу, чтобы не пригорала. Они были первыми, кто видел во мне не тень, а человека. Но я всё равно держал дистанцию. Боялся, что если впущу их слишком близко, они тоже исчезнут.
К тридцати у меня была своя компания. Небольшая, но моя. Офис в центре, стеклянные двери, кофемашина, которая жужжала, как мои старые компы в интернате. Команда из десяти человек, которые верили в меня. Я верил в них.
Мы делали сайты, приложения, даже запустили стартап — сервис для онлайн-курсов. Иногда я смотрел на свой кабинет и думал: «А ведь я сделал это сам». Но где-то внутри всё ещё сидел тот пацан из подъезда, который ждал, что его позовут домой.
Однажды меня позвали на интервью. Журналистка с яркими ногтями и блокнотом спросила: «Илья, как ты дошёл до такой жизни?» Я рассказал всё. Про мать, которая выбрала Юрия. Про Юрия, который видел во мне угрозу. Про интернат, где я научился выживать. Про ночи за компом, когда код был единственным, что не предавало. Статья вышла с заголовком «От сироты до CEO». Я читал и думал: «Сирота? Ну, может, и так».
Через неделю в офисе появился конверт. Простой, мятый, с дрожащим почерком. «Илье. От мамы». Внутри — несколько строчек:
«Я горжусь тобой. Прости меня. Юра болен. Аня без работы. Нам тяжело. Хочу поговорить. Увидеть тебя. Не ради денег. Твоя мама».
Я смотрел на бумагу, и в груди было пусто. Ни злости, ни боли. Только холод, как будто кто-то выключил свет внутри. Я сидел в своём кабинете, крутил ручку, смотрел на город за окном. Думал: зачем? Зачем она написала? Что изменилось? Но что-то дёрнуло меня поехать. Может, чтобы поставить точку. Может, чтобы услышать, почему.
Квартира была той же. Облупленная дверь, запах сырости, тусклый свет в коридоре. Мать открыла дверь в старом халате, с красными глазами. Она постарела: волосы седые, лицо в морщинах, руки дрожат. Юрий лежал в комнате, подключённый к кислородной маске.
Хрип его дыхания был как фоновая музыка — тяжёлая, давящая. Аня сидела рядом, взрослая, но какая-то сгорбленная. В руках — планшет, прижатый к груди, как последняя надежда. Она посмотрела на меня, и я увидел в её глазах вину. Или мне показалось.
Мы сели за стол. Мать говорила без умолку: про Юрия, которому врачи дают полгода, про Аню, которая тонет в долгах после неудачного бизнеса, про то, как им не хватает на лекарства. Она теребила край скатерти, как тогда, в тот день. Я слушал, глядя на потёртые узоры на столе. Вспоминал, как мы с ней пекли блины, когда мне было семь. Как она смеялась, когда я размазал тесто по щеке. Где та женщина?
Потом она замолчала. Посмотрела мне в глаза и сказала:
— Илья, мы ошибались. Я ошибалась. Я думала, Юрий даст нам стабильность. Думала, Аня — наш шанс начать заново. А ты… ты был как напоминание о моих ошибках. Прости.
Я смотрел на неё. Глаза — те же, что пели мне колыбельные. Но теперь в них был страх. Страх, что я уйду. Аня вдруг подала голос:
— Я пыталась тебя защитить, Илья. Но я была маленькой. Я не могла…
Её голос сорвался. Юрий отвернулся к стене, и я услышал, как он кашляет в маску. Я почувствовал, как внутри что-то треснуло. Не боль, не гнев. Что-то другое. Будто я стоял на краю и мог шагнуть назад. Но я сказал:
— Я не держу зла. Но вы не моя семья. Вы — моя прошлая жизнь. Я приехал попрощаться.
Мать заплакала. Аня опустила глаза. Юрий молчал. Я встал, вышел в коридор. Лифт спускался медленно, как в замедленной съёмке. Я стоял в нём, будто в саркофаге, и впервые за годы почувствовал, что дышу свободно. Не больно. Просто — точка.
Теперь у меня своя жизнь. Я не трачу её на тех, кто вышвырнул меня за борт. Иногда я перевожу деньги в фонд для детей-сирот. Не ради кармы. Просто однажды я приехал в приют с ноутбуками для местной компьютерной программы.
Там был пацан — лет четырнадцати, худой, с упрямым взглядом. Он стучал по клавишам, как я когда-то, и я увидел в его глазах тот же огонь. Я дал ему свою старую книгу по программированию — ту, от дяди Саши. Он посмотрел на меня, как будто я подарил ему билет в другую жизнь.
Недавно пришло ещё одно письмо. Опять от Елены. Она писала, что хочет увидеть внуков. Но у меня нет детей. И, может, никогда не будет. Я не ответил.
Прощение — это не когда ты открываешь дверь обратно. Это когда ты закрываешь её навсегда. И идёшь дальше, лёгкий, как будто сбросил с плеч старый рюкзак.
