— Ну наконец-то! Я уже думала, ты заблудился в собственном городе. Проходи, разувайся, не топчи мне тут.
Голос Галины Анатольевны, нарочито бодрый и звенящий, встретил Дениса прямо у порога. Он вошёл в квартиру, и его тут же окутал плотный, тяжёлый воздух ожидания. Пахло чем-то сладким, яблочным пирогом, и ещё — полиролью для мебели. Всё блестело. Сервант с хрусталём был натёрт до неестественного сияния, словно готовился к приёму правительственной делегации. На идеально застеленной скатертью обеденном столе стояли две парадные тарелки и два фужера. Этот натюрморт для двоих выглядел одиноко и требовательно.
— Мам, привет. С наступающим. Это тебе.
Денис протянул ей букет — тугие, тёмно-бордовые розы, ещё не успевшие до конца раскрыть бутоны. Рядом с ними, в другой руке, он держал простой белый конверт. Галина Анатольевна приняла цветы. Она не улыбнулась, лишь скользнула по ним оценивающим взглядом, будто проверяя их свежесть и стоимость.
— Спасибо, конечно. Красивые. Мог бы и не тратиться.
Фраза прозвучала как упрёк, а не как благодарность. Она взяла конверт двумя пальцами, словно он был испачкан чем-то неприятным. Не открывая, она слегка взвесила его на ладони, её пальцы на мгновение сжались, оценивая толщину содержимого. На её лице, до этого момента изображавшем радушие, промелькнула едва заметная тень. Тень холодного, едкого разочарования. Она молча положила конверт на комод рядом с фарфоровой балериной, дав понять, что его содержимое не заслуживает немедленного внимания.
Денис почувствовал, как напряжение, с которым он ехал сюда, сгустилось до состояния желе. Он откашлялся, пытаясь подобрать правильные слова, чтобы пробить эту стену ледяного ожидания.
— Мам, ты пойми правильно… Мы сейчас…
— Я всё понимаю, Денис, я всё понимаю, — перебила она, поворачиваясь к нему. Теперь в её голосе не было и следа бодрости, только металл. — Я понимаю, что у тебя теперь своя семья. Свои заботы. Светочка твоя, наверное, совсем тебя заездила. То одно ей купи, то другое. А то, что у родной матери юбилей, шестьдесят лет, один раз в жизни бывает, — это так, мелочи. Можно и откупиться букетом, который завтра завянет.
Она говорила это негромко, почти буднично, и от этого её слова ранили ещё сильнее. Она не кричала, она выносила приговор. Денис почувствовал, как внутри у него всё сжалось в тугой комок. Он ожидал сложного разговора, но не такого холодного презрения с порога.
— Дело не в Свете. Ты же знаешь, мы ребёнка ждём. Сейчас каждая копейка на счету. Подготовка, кроватки эти, коляски… всё стоит безумных денег. Света скоро в декрет уходит. Я подумал, что деньги сейчас будут нужнее, чем какой-то подарок. Сама решишь, на что потратить.
Он говорил это, а сам понимал, как жалко и неубедительно звучат его оправдания в этой сверкающей, наэлектризованной квартире. Галина Анатольевна слушала его с кривой, саркастической усмешкой, слегка склонив голову набок.
— Ах, ребёнок… Конечно, ребёнок. Святое дело. Продолжение рода. Только вот род-то этот кто тебе дал? Кто тебя на ноги ставил, пока ты под стол пешком ходил? Не Светочка твоя. Она пришла на всё готовенькое. А я… Ну что я. Я подожду. Мне не привыкать. Ладно, проходи на кухню, чайник сейчас поставлю. Поговорим. Надо же мне понять, как мой единственный сын докатился до такой жизни, что на юбилей родной матери принёс… это.
Последнее слово «это» она выплюнула, кивнув в сторону белого конверта на комоде. И в этом одном слове было столько брезгливости и унижения, что Денис понял — мирного разговора не будет. Это было лишь затишье. Показательное выступление перед настоящей бурей.
На кухне было стерильно чисто. Белый кафель на стенах отражал холодный свет лампы, заставляя хромированные ручки шкафчиков и носик чайника хищно поблёскивать. Галина Анатольевна двигалась по этому пространству не как хозяйка, а как надзиратель. Она не ставила чашки на стол, а водружала их с коротким, резким стуком. Каждое её движение было пропитано сдерживаемым, клокочущим раздражением. Денис сел на табурет, чувствуя себя неуместным и чужим в этой выверенной до миллиметра обстановке.
— Так о чём ты там хотел поговорить? — спросила она, не поворачиваясь, стоя спиной к нему у столешницы. — О том, как дорога жизнь нынче? Или о том, что сын теперь не сын, а просто банкомат для нужд своей драгоценной супруги?
Денис вздохнул. Он понимал, что любой ответ будет использован против него.
— Мама, перестань. Я приехал тебя поздравить. Искренне. Я люблю тебя. Просто обстоятельства сейчас такие. Я не могу прыгнуть выше головы. И Света сейчас важнее! Её самочувствие, её нужды, её…
Эти слова стали детонатором. Галина Анатольевна резко развернулась. Её лицо, только что бывшее просто недовольным, исказилось от ярости. Она схватила букет, который небрежно бросила на стол, и с силой швырнула его в сторону. Розы ударились о стену и упали на пол с глухим стуком. Несколько лепестков отделились от бутонов и остались лежать на безупречно чистом линолеуме, как тёмные кровавые пятна.
— Как это для тебя твоя жена важнее, чем мой юбилей?! Я не поняла, я для чего тебя растила вообще? Чтобы ты за чужими юбками прятался от матери и на них все деньги спускал?!
Она сделала шаг к нему, и Денис инстинктивно вжался в спинку табурета. Её глаза горели холодным, мстительным огнём.
— Я себя во всём ужимала! Всю жизнь! Я пальто себе новое не покупала, ходила в старом, штопаном, чтобы у тебя, Дениска, всё было! Чтобы ты в институт поступил, чтобы одет был не хуже других! Я работала на двух работах, пока другие женщины по театрам ходили, чтобы у моего сына репетиторы были! А для чего?! Чтобы ты пришёл ко мне на шестьдесят лет, на юбилей, и сунул мне эту подачку в конверте? Чтобы я чувствовала себя нищенкой, которая побирается у собственного ребёнка?!
Она задыхалась от собственных слов, но не останавливалась. Этот монолог был отрепетирован, он зрел в ней неделями, а может, и годами.
— Ты думаешь, я не знаю, чего я хочу? Думаешь, я забыла? Мы с тобой мимо ювелирного шли месяц назад. Я тебе показала. Специально показала! Цепочка! Золотая! Та, с якорным плетением! Неужели это так много за всю мою жизнь, которую я на тебя положила?! Одна несчастная цепь!
— Мам, она стоит как две моих зарплаты! — вырвалось у Дениса. — Откуда у меня такие деньги сейчас?
Её лицо скривилось в хищной, победительной ухмылке. Она ждала этого вопроса. — А кредит? Кредит на что придумали? Для людей! Пошёл, взял, порадовал мать! Отдашь потихоньку. Что тебе, впервой? Или твоя Светочка запрещает? Боится, что на её новые пелёнки не хватит?
Предложение взять кредит на подарок ей, абсурдное и унизительное в своей сути, ударило Дениса сильнее, чем крик. Он смотрел на мать, и пелена спадала с его глаз. Он больше не видел перед собой обиженную женщину. Он видел расчётливого, жестокого манипулятора, для которого его чувства, его семья, его будущее — ничто по сравнению с её минутным капризом. Он перестал спорить. Он просто смотрел. Его лицо медленно становилось непроницаемым, как застывающий бетон. Он молчал и слушал, как она продолжает распинать его, перечисляя свои жертвы и его прегрешения, не замечая, что с каждым словом она теряет его навсегда.
Молчание, последовавшее за её криком, было плотнее и тяжелее самого крика. Оно впитало в себя ярость, обиду, ультиматум и повисло в стерильном воздухе кухни. Галина Анатольевна тяжело дышала, её грудь вздымалась, а на щеках проступили некрасивые красные пятна. Она ждала. Ждала его реакции: мольбы, оправданий, капитуляции. Чего угодно, только не того, что произошло дальше.
Денис медленно, с какой-то отстранённой грацией, наклонился и поднял с пола одну из растоптанных роз. Он не смотрел на мать. Его взгляд был сосредоточен на тёмном, бархатном бутоне, на его помятых, умирающих лепестках. Он аккуратно стряхнул с цветка невидимую пыль и положил его на край стола. Затем он поднял глаза.
Его лицо было спокойным. Непроницаемая маска, появившаяся на нём несколько минут назад, исчезla. Вместо неё появилось выражение холодного, почти научного интереса. Он смотрел на мать так, как врач смотрит на сложный, но понятный ему симптом.
— Значит, кредит, — произнёс он тихо. Это был не вопрос, а констатация факта. — Ты предлагаешь мне влезть в долги, чтобы купить тебе цепь.
Галину Анатольевну передёрнуло от его тона. В нём не было ни страха, ни вины. Только лёд. — А что в этом такого?! — снова взвилась она, но её крик уже не имел прежней силы. Он наткнулся на его спокойствие, как волна на скалу. — Нормальные сыновья для своих матерей горы сворачивают! А тебе жалко сделать один раз приятное!
— Дело не в том, что мне жалко, — так же ровно продолжил Денис, и этот его деловой, бесстрастный тон выводил её из себя гораздо сильнее, чем если бы он кричал в ответ. — Дело в приоритетах. Ты говоришь, что растила меня, вкладывала. Это правда. И я за это благодарен. Но ты растила меня для того, чтобы я стал взрослым мужчиной. А у взрослого мужчины, мама, появляются свои обязанности. Своя семья.
Он сделал акцент на последних словах, и это прозвучало как вызов. Он проводил черту, отделяя её мир от своего.
— Семья? — выплюнула она, и в её голосе зашипел яд. — Это ты эту свою приживалку семьёй называешь? Эту хитрую девицу, которая только и ждала, как бы охомутать парня с квартирой и работой? Думаешь, я не вижу её насквозь? Она специально живот нагуляла, чтобы тебя к себе привязать! Чтобы от меня отвадить! Чтобы все твои деньги до копейки шли на её хотелки, а родная мать должна побираться и выпрашивать подарок на собственный юбилей!
Она перешла на личности, нанося удары по самому больному. Она целилась не в него, а в Свету, зная, что это — его самое уязвимое место. Но Денис не дрогнул. Он ожидал этого.
— Света носит моего ребёнка, — отчеканил он, и каждое слово ложилось на стол, как камень. — И поэтому мой главный приоритет сейчас — это она и наш будущий сын. Или дочь. Это нормально. Так устроена жизнь. Дети вырастают и создают свои семьи. И заботятся о них.
— Ах, вот как! Забота! — Галина Анатольевна рассмеялась. Смех был коротким и злым. — А обо мне кто позаботится? Или мне уже пора на кладбище ползти, чтобы не мешать вашему счастью? Чтобы освободить жилплощадь для твоего выводка? Ты этого хочешь, да?! Признайся!
Денис молча встал. Он больше не смотрел на неё. Его взгляд скользил по белым фасадам кухонных шкафов, по идеально чистой плите. Он словно заново оценивал это место, которое когда-то называл домом.
— Ты всё перевернула, — сказал он наконец, глядя в стену. — Речь не о смерти и не о жилплощади. Речь о золотой цепи. Которую ты ставишь выше моего будущего, выше моего спокойствия и благополучия моей жены и моего ребёнка. Вот и всё.
Его спокойствие было невыносимым. Оно обесценивало её ярость, её жертвы, её боль. Она поняла, что проигрывает. И в этом холодном бешенстве она приготовилась нанести последний, самый сокрушительный удар.
Видя его непробиваемое спокойствие, Галина Анатольевна почувствовала, как почва уходит у неё из-под ног. Её привычное оружие — крик, обвинения, взывание к чувству долга — дало осечку. Он стоял перед ней, чужой и отстранённый, и она поняла, что для того, чтобы пробить эту броню, нужен не крик, а яд. Концентрированный, смертельный яд, который бьёт без промаха. Она сделала шаг назад, к столу, словно набирая дистанцию для удара, и на её лице появилась кривая, знающая усмешка.
— Создают свои семьи… — протянула она медленно, смакуя каждое слово. Её голос упал до змеиного шёпота. — Ты так уверен в этой своей «семье», Денис? Ты так уверен, что ребёнок, на которого ты сейчас спускаешь все деньги, твой?
Пауза, которую она выдержала, была рассчитана с хирургической точностью. Она дала яду время впитаться.
— Девка-то она видная, хваткая. Такие на одном месте не сидят. Приехала в город, зацепилась за первого, кто с квартирой. А ты и уши развесил. Уверен, что пока ты на работе вкалываешь на её пелёнки, она не ищет кого-нибудь побогаче? Ты хоть посмотри на неё внимательно. Может, и ребёнок-то родится совсем на тебя не похожий. Будешь растить чужого выродка, а родная мать так и не дождётся от тебя простого уважения.
Она сказала это. Выпустила самое грязное, самое низкое, что таилось в глубине её души. И замерла, ожидая взрыва. Она ждала, что он сломается, закричит, бросится на неё, доказывая её неправоту. Но Денис не взорвался.
В нём что-то оборвалось. Тихо, беззвучно, как лопается натянутая до предела струна. Он медленно повернул к ней голову. И она увидела его глаза. В них не было ни гнева, ни боли, ни обиды. В них не было ничего. Пустота. Так смотрят на неодушевлённый предмет, на стену, на пыль под ногами. Эта пустота была страшнее любой ярости. Он молча развернулся и вышел из кухни.
Галина Анатольевна, не понимая, что происходит, пошла за ним. Он не спешил. Он вошёл в прихожую и остановился у комода, на котором сиротливо лежал белый конверт. Он взял его. Небрежно, как берут ненужную квитанцию. Он не посмотрел на неё, когда засовывал конверт во внутренний карман своей куртки. Его движения были размеренными и окончательными. Он начал обуваться.
— Ты… ты куда собрался? — пролепетала она, чувствуя, как ледяной ужас подступает к горлу. Она впервые в жизни испугалась его.
Он закончил с ботинками и выпрямился. Только теперь он посмотрел ей прямо в лицо. Его голос был ровным и тихим, но каждый звук резал, как осколок стекла.
— Ты права, мама. Я действительно трачу деньги на чужую юбку. На ту, что носит моего ребёнка. А на твой юбилей я уже сделал самый дорогой подарок, какой мог. Я подарил тебе возможность больше никогда меня не видеть и не слышать. Празднуй.
Он развернулся и открыл входную дверь. Не было хлопка. Дверной доводчик плавно и бесшумно прикрыл створку. Тихий щелчок замка прозвучал в оглушительной тишине квартиры как выстрел.
Галина Анатольевна стояла посреди прихожей. Перед её глазами всё ещё стояло его пустое, чужое лицо. До неё медленно, мучительно доходил смысл его последних слов. Это был не уход. Это была ампутация. И в тот момент, когда осознание свершившегося обрушилось на неё всей своей чудовищной тяжестью, из её горла вырвался не крик ярости, а ошеломлённый, задавленный вой. Вой человека, который только что собственными руками сжёг дотла весь свой мир…
