— Ну, наконец-то, — выдохнула Ирина, когда за последним из гостей Геннадия захлопнулась входная дверь.
Она не двинулась с места, просто стояла посреди гостиной, обводя взглядом поле битвы. Воздух был густым и тяжёлым, пропитанным запахом дешёвого пива, сигаретного дыма и остывшей пиццы из картонной коробки. На лакированной поверхности журнального столика, который она ещё утром натирала до блеска, красовались липкие, расползающиеся круги от бутылок, гора скомканных салфеток и пепельница, переполненная так, что окурки уже вываливались на светлый ковёр. Повсюду были расставлены грязные тарелки с засохшими остатками еды и жирными разводами от соуса. Это был не просто беспорядок. Это было клеймо, небрежно оставленное чужими людьми на её территории, в её доме.
Геннадий вернулся в комнату, раскрасневшийся и донельзя довольный. Он плюхнулся на диван, со скрипом продавив подушки, и блаженно вытянул ноги, с улыбкой посмотрев на жену. Он совершенно не замечал царившего хаоса, его сознание всё ещё было там, в вихре грубоватых мужских шуток и хвастливых историй. Он был капитаном корабля, который только что провёл славный вечер со своей верной командой.
— Отлично посидели! — протянул он, похлопывая себя по животу. — Пацаны довольны. Только вот ты, Ир…
Он сделал многозначительную паузу, явно ожидая её внимания. Ирина медленно повернула к нему голову. Она знала, что сейчас последует. Эта часть вечера была таким же неотъемлемым ритуалом, как и последующая генеральная уборка до глубокой ночи. Его любимая шарманка, которую он заводил каждый раз.
— Что я, Гена?
— Ну что это за лицо было весь вечер? — он укоризненно покачал головой, и в его голосе появились менторские нотки. — Сидишь, как будто на поминках. Могла бы и повежливее быть с моими друзьями. Улыбнуться, поддержать разговор. А то молчишь, как сыч, только тарелки носишь туда-сюда с каменным видом. Они же видят такое отношение. Валера даже спросил, не обидел ли он тебя чем. Неудобно получилось, понимаешь?
Он говорил это спокойно, покровительственным тоном человека, который объясняет неразумному ребёнку прописные истины. Словно её чувства, её усталость, её отвращение к происходящему были какой-то досадной помехой для его идеального вечера.
— А мне было неудобно, Гена, — ровно ответила она, начиная собирать пустые бутылки со стола в одну кучу, — когда твой друг Олег полез в холодильник за добавкой, не спрашивая, и пролил на пол пиво, сделав вид, что не заметил. И когда твой друг Валера решил закурить прямо в комнате, хотя прекрасно знает, что я этого не переношу. Мне и тогда было очень неудобно.
Геннадий раздражённо поморщился, словно она заговорила о каких-то незначительных, бытовых мелочах, недостойных внимания большого человека.
— Ой, ну началось. Мелочи какие-то собираешь. Ну пролил, ну закурил, с кем не бывает? Это мужики, они отдыхают, расслабляются. Они ко мне приходят, в мой дом. А жена должна создавать уют. Быть украшением дома. Мягкой, услужливой, чтобы моим друзьям было приятно находиться здесь. Чтобы они мне завидовали, какая у меня хозяйка. А ты… Ты их будто ненавидишь.
Ирина с грохотом поставила собранные бутылки на поднос. Звук был резким, осколочным, и он заставил Геннадия вздрогнуть и умолкнуть. Она выпрямилась и посмотрела мужу прямо в глаза. Её терпение, натянутое до предела за последние четыре часа, с треском лопнуло.
— И что, что они твои друзья? Может, мне этих проходимцев ещё хлебом и солью встречать? Я не в прислуги сюда нанималась! Я твоя жена!
Слово «жена» прозвучало в этой комнате как вызов. Геннадий вмиг сбросил с себя всю расслабленную благодушность. Он сел прямо, его лицо, ещё минуту назад лоснящееся от удовольствия, окаменело. Он смотрел на Ирину так, будто она только что совершила святотатство, оскорбив самые основы его мироздания.
— Ты что себе позволяешь? — его голос стал ниже, в нём зазвучал металл. — Это мои друзья. Понятно? Единственные настоящие друзья, которые у меня есть. С института. Мы с ними пуд соли съели, пока ты ещё под стол пешком ходила. Мои друзья — это святое! А ты их называешь проходимцами? В моём доме?
Он сделал акцент на словах «мои» и «мой», словно вбивая гвозди. Это была его территория, его стая, его правила. А она — лишь пришлый элемент, который обязан был эти правила принять безропотно и с благодарностью. Он ожидал, что она испугается, стушуется, начнёт извиняться. Но вместо этого Ирина усмехнулась. Это была страшная усмешка — без тени веселья, полная презрения и холодной ярости.
— Святое, говоришь? — она медленно поставила поднос на единственный чистый угол стола. — Хорошо. Тогда давай поговорим о твоих святых. Твой святой Олег, например. Хочешь знать, что он сделал, пока ты на кухне открывал очередную бутылку?
Она выдержала паузу, глядя ему прямо в глаза, наслаждаясь тем, как его самоуверенность начинает давать первую трещину.
— Я несла салат. Большую миску, помнишь, ту, что твоя мама подарила? Коридор у нас узкий, а твой святой Олег как раз шёл мне навстречу. И вместо того, чтобы просто пропустить меня, он прижался ко мне и попытался ущипнуть. Не просто коснулся, Гена. А цепко так, мерзко, как щиплют кусок мяса на рынке, проверяя свежесть. Я еле удержала эту проклятую миску.
Геннадий растерянно моргнул. Он явно не был готов к такому повороту. Его мозг лихорадочно искал простое и удобное объяснение, которое не разрушило бы его уютную картину мира.
— Да ладно тебе… Напридумывала. Он просто споткнулся, наверное. Или выпивший был, координация нарушена. Олег не такой.
— Он был абсолютно трезвый, Гена. И он не споткнулся. Он посмотрел на меня, улыбнулся своей гнилой улыбочкой и прошептал: «А ты в форме, хозяюшка». Это тоже от плохой координации? — Ирина скрестила руки на груди. — Или мне этого мало? Хочешь про святого Валеру послушать? Про то, как он, сидя в метре от меня, громко, чтобы слышали все, начал обсуждать мою фигуру? Как он рассказывал твоему третьему святоше, Димке, что у меня «ноги что надо» и что он бы «не отказался проверить, что там под этой юбкой»? И все вы сидели и гоготали, как стадо баранов. Ты тоже гоготал, Гена. Я слышала.
Обвинения падали одно за другим, тяжёлые, как булыжники. Они разбивали вдребезги его тщательно выстроенную оборону. Но Геннадий не собирался сдаваться. Признать правоту Ирины означало бы признать, что его «святые» друзья — хамы и подонки, а он сам — тряпка, которая позволяет им унижать свою жену в собственном доме. И он выбрал другой путь.
— Ты всё преувеличиваешь! — воскликнул он, вскакивая с дивана. — Это просто мужские разговоры! Шутки! У тебя совсем нет чувства юмора? Ну, сказал комплимент, ну пошутил грубовато, что с того? Они же не всерьёз! Это просто способ общения такой! Ты должна быть проще, а не строить из себя обиженную королеву! Может, ты сама их провоцируешь своим поведением? Ходишь тут с таким видом, вот они и пытаются тебя расшевелить…
— Провоцирую?
Слово сорвалось с её губ не вопросом, а эхом. Оно повисло в спертом воздухе комнаты, и в нём утонули все остальные звуки: гул холодильника, тиканье часов, даже его собственное тяжёлое дыхание. Ирина посмотрела на мужа, и в её взгляде больше не было ни гнева, ни обиды. Там было что-то другое, новое и страшное — понимание. Окончательное и бесповоротное, как диагноз. Она вдруг рассмеялась. Смех был коротким, сухим, без капли веселья. Так смеются, когда осознают всю глубину и абсурдность катастрофы.
— Конечно, Гена. Провоцирую. Своим существованием в этой квартире. Тем, что дышу. Тем, что хожу. Наверное, мне надо было в парандже им пиццу подавать? Или встречать их в пеньюаре, чтобы они уж точно не сомневались, что я готова к «мужским шуткам»? Что бы я ни сделала, это была бы провокация, да?
В этот самый момент она поняла, что спорить с ним — это как пытаться убедить стену, что она на самом деле дверь. Бессмысленно и унизительно. Он не был на её стороне. Он никогда и не был. Он был одним из них. Мыслил их категориями, жил по их понятиям. Он не просто защищал своих друзей, он защищал своё право быть таким же, как они, и иметь жену, которая будет это молча терпеть.
Геннадий, увидев эту перемену, неправильно её истолковал. Он решил, что сломил её сопротивление, что его логика восторжествовала. И он решил добить её, утвердить свою власть раз и навсегда.
— Ах, вот оно что! Я так и знал! — он театрально всплеснул руками, переходя в наступление. — Тебе просто не нравятся мои друзья! Ты всегда их недолюбливала! Ты просто хочешь меня со всеми поссорить! Чтобы я остался один, чтобы никто ко мне в дом не приходил! Чтобы я сидел тут, под твоим каблуком, и смотрел с тобой твои дурацкие сериалы! Вот чего ты добиваешься!
Он ходил по комнате, от одного края к другому, словно лев в клетке, распаляя сам себя. Каждое слово было обвинением. Он не защищался — он нападал, выстраивая новую реальность, в которой она была коварной интриганкой, а он — жертвой, которую пытаются изолировать от единственной отдушины в жизни.
— Они — моя семья, понятно? Мы через огонь и воду вместе прошли! А ты кто? Ты пришла на всё готовое! В эту квартиру, в мою жизнь! И теперь пытаешься установить тут свои порядки, выжить тех, кто был со мной задолго до тебя!
Ирина молчала. Она больше не смотрела на него. Её взгляд скользнул по разгрому в гостиной. Она медленно, без суеты, подошла к столу и взяла в руки тарелку с засохшей коркой пиццы. Затем вторую, с жирным пятном от салата. Она начала молча убирать. Не как покорная служанка, сломленная волей хозяина. Нет. Она двигалась с какой-то отстранённой, почти ритуальной точностью. Каждый её жест был выверенным и холодным. Собрать вилки в одну кучу. Сложить тарелки стопкой. Смахнуть крошки со стола ладонью на пустой поднос.
Её молчание пугало Гену гораздо больше, чем крики. Крики были диалогом, какой-никакой, но реакцией. А это молчание было стеной. Ледяной, глухой стеной, о которую его обвинения разбивались, не оставляя и следа.
— Что ты молчишь? — он остановился напротив неё. — Я с тобой разговариваю! Ты слышишь меня? Скажи что-нибудь! Признай, что ты была неправа!
Она подняла на него глаза. Пустые, холодные глаза. И снова опустила их, сосредоточившись на грязной салфетке. Она аккуратно свернула её и положила на гору мусора. Затем взяла поднос с грязной посудой.
— Куда ты пошла? Я не закончил!
Она не ответила. Просто развернулась и пошла на кухню. Её спина была идеально прямой. Она несла этот поднос с посудой, как будто это был не мусор, а нечто важное, единственное, что сейчас имело значение. Геннадий остался один посреди комнаты. Его яростная тирада повисла в воздухе, лишившись адресата. Он чувствовал себя глупо и опустошённо. Он кричал, обвинял, доказывал, а она просто… начала убирать. И в этом простом действии было больше силы и окончательности, чем в любом скандале. Он понял, что проиграл. Не спор. Что-то гораздо более важное.
Геннадий не пошёл за ней. Он остался стоять посреди гостиной, прислушиваясь к звукам, доносившимся из кухни. Звон тарелок, складываемых в раковину. Резкий шум воды из крана. Скрежет губки по жирной поверхности. Эти бытовые, обыденные звуки сейчас казались ему зловещими. В них не было смирения. В них была методичная, холодная работа, как будто хирург готовил свои инструменты к операции. Он ждал, что она вернётся, заплаканная или, наоборот, готовая к новой волне крика. Но проходили минуты, а из кухни доносилось лишь это размеренное, выверенное до миллиметра уничтожение следов его праздника.
Наконец, она появилась в дверном проёме. Она вытерла руки о кухонное полотенце, которое потом аккуратно повесила на спинку стула. Её лицо было спокойным. Руки — чистыми и сухими. Она подошла к нему и остановилась на расстоянии вытянутой руки. Её взгляд был прямым и ясным, и от этого Геннадию стало не по себе.
— Ты послушай меня, Гена, — начала она. Голос её был ровным, без единой дрогнувшей ноты. Это был голос человека, принявшего окончательное решение. — Я больше не буду спорить с тобой. И кричать тоже не буду. Ты прав. Это твои друзья. И это твой дом. Ты имеешь полное право приглашать их сюда, когда захочешь.
Геннадий опешил. Это было совсем не то, чего он ожидал. Он напрягся, пытаясь понять, в чём подвох. Неужели она сдалась?
— Вот! Вот это другой разговор! — с облегчением выдохнул он, готовый великодушно её простить. — Я же говорил, что нужно просто…
— Я не договорила, — прервала она его так же спокойно, не повышая голоса. — В следующий раз, когда твоя святая компашка появится здесь, я не буду сидеть с кислым лицом. Наоборот. Я накрою шикарный стол. Я буду улыбаться. Буду самой милой и услужливой хозяйкой на свете, украшением дома, как ты и хотел. Я буду подливать им пиво и смеяться их тупым шуткам.
Она сделала шаг ближе. Её глаза не отрывались от его лица, и он увидел в их глубине что-то, отчего по его спине пробежал холодок.
— А потом, Гена, в самый разгар веселья, когда вы все будете расслаблены и довольны, когда твой «святой» Олег снова начнёт рассказывать, какой он крутой переговорщик, я мило улыбнусь и спрошу его: «Олег, а это правда, что Гена вам всем рассказал, будто его уволили с прошлой работы из-за принципиальности?» И не дожидаясь ответа, я расскажу им всем, как было на самом деле. Как ты сидел на полу в коридоре, здесь, вот на этом самом месте, и ревел, как маленький мальчик, размазывая сопли по лицу, потому что тебя вышвырнули за некомпетентность. И как мы с тобой потом полночи придумывали эту легенду про «конфликт с начальством» и «несвежий чебурек», чтобы тебе не было стыдно перед твоими дружками. Я расскажу это в мельчайших деталях. С твоими прямыми цитатами.
Лицо Геннадия вытянулось. С него медленно сползали багровые пятна, уступая место мертвенной бледности.
— Ты… ты не посмеешь, — прошептал он.
— Посмею, Гена, ведь тебе это не понравится, будет задета твоя гордость, — её голос стал ещё тише, почти интимным, и от этого ещё более жутким. — А когда Валера в следующий раз начнёт рассуждать о женских фигурах, я с той же милой улыбкой расскажу ему и всем остальным, как ты два года назад тайком бегал к врачу, потому что у тебя начались проблемы «мужского характера» после одной пьянки с ними же. Расскажу, как ты боялся, что они узнают. Как ты прятал таблетки в ящике с носками. Я расскажу им всё. Все твои маленькие, стыдные секреты, которые знаешь только ты. И я.
Он смотрел на неё, как на чудовище, которое вдруг сбросило привычную человеческую маску. Все его аргументы, вся его напускная альфа-самцовость рассыпались в прах. Он понял, что она не блефует. Она сделает это. И его «святые» друзья, ради которых он затеял этот скандал, не пожалеют его. Они его сожрут. Они будут припоминать ему это годами, на каждой пьянке, за его спиной и в лицо. Из лидера стаи он превратится в посмешище.
— Это… это подло! Мы же семья! — выдавил он из себя последний, самый жалкий аргумент.
Ирина в ответ усмехнулась. Настоящей, живой усмешкой победителя.
— Но ты же сам сказал, Гена. Они — твоя семья. Твоё святое. А в семьях принято делиться самым сокровенным. Я просто помогу вам стать ещё ближе.
Она развернулась и ушла в спальню. Геннадий остался один посреди гостиной. Квартира была идеально чистой. И абсолютно пустой, хотя в ней всё ещё находились два человека. Но это была уже не семья, а уродливое подобие на неё…
