— И вот, смотри! Это самое главное!
Инна, раскрасневшаяся от возбуждения, смахнула со стола крошки от утреннего печенья и с благоговейным трепетом разложила перед Глебом несколько распечатанных листов. Её лицо сияло почти детским, неприкрытым восторгом, а пальцы с ярким маникюром порхали над бумагой, указывая на ключевые пункты. Она вела эту презентацию уже минут двадцать, и Глеб всё это время молчал, подперев подбородок кулаком и глядя на неё своим непроницаемым, спокойным взглядом.
— Вот, загородный клуб «Сосновый берег». Помнишь, я тебе показывала фотографии? Арка прямо у воды, банкетный зал с панорамными окнами… Они дают скидку на понедельник, но я сказала — нет! Только суббота! Это же один раз в жизни! Дальше, фотограф. Это лучший, Глебушка, просто лучший! У него очередь на полгода вперёд, но я договорилась. Он снимает как для глянцевого журнала. Никаких дурацких постановочных фото у памятников, только живые эмоции, только стиль!
Она говорила быстро, с придыханием, боясь упустить хоть одну деталь, которая могла показаться ему незначительной. Для неё же незначительного не было ничего. Каждый пункт в её списке был не просто строчкой расходов, а кирпичиком в замке её мечты, который она так тщательно строила в своём воображении последние несколько месяцев, с того самого дня, как он надел ей на палец кольцо.
— А платье… Глеб, ты просто умрёшь, когда увидишь. Я нашла его в одном московском салоне. Дизайнерское. Оно… оно как облако! Лёгкое, струящееся, с ручной вышивкой. Стоит, конечно… — она на секунду запнулась, бросив на него быстрый оценивающий взгляд, — стоит прилично, почти двести тысяч. Но это же ПЛАТЬЕ! Моё свадебное платье!
Глеб молчал. Он не кивал, не хмурился, не задавал вопросов. Он просто смотрел. Смотрел на то, как горят её щёки, как блестят глаза, как она захлёбывается словами, описывая струнный квартет, который будет играть на входе, и белый «Мерседес» S-класса, украшенный не пошлыми лентами, а живыми цветами. Его молчание было плотным, тяжёлым, как неотшлифованный гранит. Оно не содержало ни поддержки, ни возражения. Оно было пустым.
Инна, опьянённая собственным энтузиазмом, этой пустоты не замечала. Она подошла к кульминации. Дрожащей рукой она взяла последний лист, на котором жирным шрифтом была выведена итоговая сумма. Она положила его поверх всех остальных, прямо перед ним.
— В общем, со всеми мелочами, с банкетом на пятьдесят человек, с тортом, ведущим и фейерверком в конце… Получается вот. Восемьсот тысяч. Глеб… это будет свадьба мечты. Настоящая. Как у людей. Все обзавидуются.
Она замолчала, выдохнув, и с победным видом посмотрела на него, ожидая восхищения, одобрения, может быть, даже лёгкого шока от суммы, но который тут же сменится мужской решимостью исполнить мечту своей любимой женщины. Она ждала чего угодно, но только не того, что произошло дальше.
Глеб медленно опустил взгляд с её лица на лист с итоговой цифрой. Затем так же медленно поднял глаза обратно. В них не было ничего. Ни тени гнева, ни удивления, ни радости. Он чуть наклонил голову, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, и после недолгой паузы произнёс фразу, которая разрезала тёплый кухонный воздух, как лезвие гильотины.
— Хочешь большую и красивую свадьбу, милая моя, сама на неё и ищи деньги! Я могу с тобой и просто поехать расписаться! А оплачивать показуху я не собираюсь!
Краска медленно сходила с лица Инны. Улыбка, застывшая на её губах мгновение назад, не угасла, а словно треснула и осыпалась мелкими, невидимыми осколками. Восторг в глазах сменился сначала недоумением, а затем — холодным, твёрдым блеском стали. Она выпрямилась на стуле, её расслабленная поза превратилась в натянутую струну. Казалось, воздух вокруг неё стал плотнее, зарядился электричеством.
— Что? — переспросила она. Голос был тихим, но в нём не было ни растерянности, ни обиды. В нём была угроза.
Глеб не отвёл взгляда. Он спокойно взял свою чашку с остывшим кофе и сделал глоток. Это простое, обыденное движение на фоне её нарастающей ярости выглядело как вызов.
— Ты всё слышала, Инна. Восемьсот тысяч на один день пьянки и фотографий для соцсетей я тратить не буду. Это не инвестиция, это утилизация денег. Мы можем пойти в загс, позвать родителей в ресторан и на следующий день улететь в путешествие. На этом всё.
Инна резко рассмеялась. Смех был коротким и неприятным, лишённым всякого веселья.
— Расписаться? В ресторан? Глеб, ты в своём уме? Ты хочешь меня опозорить? Чтобы я потом подругам рассказывала, что мой жених зажал денег на нормальный праздник? Чтобы Светка, у которой муж простой менеджер, а не айтишник, как ты, показывала мне свой альбом из загородного отеля, а я — фотки из кафе «Уют»? Ты этого хочешь?
Она перешла в наступление, и её слова были не просьбами, а отточенными ударами, нацеленными в его мужское самолюбие.
— Дело не в деньгах, ты же это понимаешь! У Ольги жених вообще кредит взял на свадьбу! Потому что он её любит и хочет, чтобы этот день был для неё сказкой! А ты… ты просто хочешь унизить меня. Сделать так, чтобы все видели, как низко ты меня ценишь. «Показуха»… Это называется уважение к своей женщине, к её мечте, к её родителям, в конце концов!
Он молчал, и его молчание бесило её гораздо больше, чем если бы он начал кричать в ответ. Он просто смотрел, как она ходит по кухне, размахивая руками, как её лицо искажается от гнева. Он был не участником, а зрителем в первом ряду. И когда она поняла, что её слова отскакивают от его спокойствия, как горох от стены, она прибегла к последнему аргументу.
Она резко остановилась, схватила со стола свой телефон и, найдя нужный номер, нажала на кнопку вызова, тут же включив громкую связь. Пронзительные гудки наполнили кухню, а затем сменились бодрым женским голосом.
— Инночка, привет, солнышко!
— Мама! — Инна говорила быстро, с надрывом, который был рассчитан на двух слушателей сразу. — Мама, ты представляешь, что Глеб мне сейчас заявил? Я показала ему смету на свадьбу, всё, как мы с тобой обсуждали… А он сказал, что не даст ни копейки! Сказал, что это показуха и что мы можем просто расписаться!
На том конце провода повисла короткая пауза. Затем голос матери Инны, потеряв всю свою бодрость, стал таким же твёрдым и холодным, как и взгляд её дочери.
— Инна, успокойся. Дай-ка трубочку твоему… жениху.
Инна с торжествующим видом положила телефон на стол экраном вверх. Теперь это был не просто спор двоих. Это был допрос.
— Глеб, здравствуй, — голос будущей тёщи звучал из динамика ровно и вежливо, но от этой вежливости по спине пробегал холодок. — Я, может быть, женщина старой закалки и чего-то не понимаю, но разве свадьба — это не главный день в жизни девушки? Разве мужчина не должен хотеть сделать для своей невесты самый красивый праздник? Мы ведь говорим не о прихоти. Мы говорим о достоинстве. О достоинстве моей дочери. Или я ошибаюсь?
Глеб не стал тянуться к телефону. Он лишь слегка придвинул свой стул ближе к столу, словно приглашая невидимого собеседника в центр их разрушающегося мира. Он посмотрел на блестящий корпус смартфона, из которого лился ровный, отполированный голос будущей тёщи, и ответил так же спокойно, как до этого говорил с Инной. Его тон был уважительным, но лишённым всякой подобострастности.
— Здравствуйте, Лариса Викторовна. Да, вы всё правильно понимаете. Свадьба — это важный день. Но я думаю, мы с вами вкладываем в это понятие немного разный смысл. Для вас и для Инны — это праздник, который нужно показать. Для меня — это день, когда создаётся семья. А семья, на мой взгляд, начинается не с фейерверка, а с фундамента.
Он сделал паузу, давая словам осесть в тишине кухни. Инна смотрела на него с нескрываемой ненавистью, её ноздри трепетали. Она не могла поверить, что он не испугался, не пошёл на попятную, а начал излагать свою унизительную философию ещё и её матери.
— Эти восемьсот тысяч, о которых мы говорим, — Глеб чуть качнул головой в сторону сметы, — это не просто большая сумма. Это почти половина первоначального взноса на двухкомнатную квартиру. Да, не в центре Москвы, не с дизайнерским ремонтом. Но свою. Нашу. Это четыре стены, в которых мы могли бы начать жить без оглядки на арендодателей. Это место, куда можно будет принести ребёнка. Вот это, Лариса Викторовна, я называю фундаментом. А вы предлагаете мне залить этот фундамент шампанским и засыпать лепестками роз за один вечер.
Из динамика телефона донёсся короткий, холодный смешок.
— Глеб, я правильно тебя поняла? Ты предлагаешь моей дочери, единственной, любимой дочери, вместо самого светлого дня в её жизни думать о квадратных метрах и ипотечной кабале на тридцать лет вперёд? Мы с отцом не для того её растили, не для того работали всю жизнь, чтобы она начинала семейную жизнь с подсчёта денег на первоначальный взнос! Мы хотели дать ей сказку! А ты предлагаешь ей смету на стройматериалы.
— Именно потому, что я думаю о тридцати годах вперёд, а не об одном дне, я и говорю это, — его голос стал твёрже, в нём прорезался металл. — Мои родители, когда женились, просто расписались в ЗАГСе. Потом посидели дома с самыми близкими. А на деньги, которые они не спустили на тамаду и ресторан на сто персон, отец купил свою первую «шестёрку». И на этой машине он смог найти работу лучше, возить мою маму в больницу, когда она была беременна мной, и ездить на дачу, которую они строили своими руками. Эта машина была началом их благополучия. Это был их фундамент.
В этот момент Инна не выдержала. Её голос сорвался в звенящее от ярости крещендо.
— Ты сейчас серьёзно? Ты сравнил меня и мою маму со своими родителями на «шестёрке»? Ты хочешь сказать, что мы какие-то транжиры и пустышки, которые не понимают настоящих ценностей? Ты просто оскорбляешь нас! Ты оскорбляешь моё воспитание!
Голос тёщи из телефона прозвучал как приговор, подхватывая мысль дочери и облекая её в окончательную форму.
— Я всё поняла, Глеб. Инна, доченька, он просто другого поля ягода. Дело не в деньгах и не в квартире. Дело в подходе к жизни. Мы хотим для тебя праздника, достоинства, красивого начала. А Глеб хочет строить ячейку общества. Функциональную, практичную, бездушную. Он хочет не семью создавать, а учреждать производственный кооператив.
Слова Ларисы Викторовны, вылетевшие из динамика телефона, повисли в воздухе кухни, как ядовитый дым. «Производственный кооператив». Эта фраза стала последним мазком, завершившим картину тотального непонимания. Глеб посмотрел на Инну, на её искажённое гневом и торжеством лицо, и впервые за всё время их отношений увидел её по-настоящему. Он увидел не свою невесту, не будущую жену и мать своих детей, а чужого, совершенно незнакомого человека, говорящего на языке, которого он не знал и никогда не хотел учить.
В телефоне снова заговорила тёща, её голос обрёл менторские, стальные нотки. Она больше не убеждала, она отдавала приказы.
— Инна, доченька, ты слышишь меня? Тут не о чем спорить. Мужчина, который любит, найдёт способ. Мужчина, который не любит, найдёт причину. Ты должна поставить вопрос ребром. Прямо сейчас. Или он доказывает, что ценит тебя и твою семью так, как положено, или пусть дальше строит свои кооперативы с кем-нибудь другим. Это вопрос твоего самоуважения.
Инна глубоко вдохнула, словно набирая в лёгкие материнской уверенности. Она отключила громкую связь, но не сбросила вызов, держа телефон в руке как скипетр власти. Её взгляд впился в Глеба. Вся её предыдущая ярость сменилась холодной, ультимативной решимостью.
— Ты всё слышал. Я не буду повторять. У тебя есть ровно один вариант, если ты хочешь, чтобы у нас что-то было. Первое: ты извиняешься. Передо мной и перед моей матерью, которую ты только что оскорбил, сравнив с… этим. Второе: ты прекращаешь нести эту чушь про фундаменты и ипотеки. И третье: ты находишь деньги. Все восемьсот тысяч. Где и как — это твои проблемы. Можешь взять кредит, можешь попросить у своих практичных родителей, мне всё равно. Это цена твоего уважения ко мне. Если ты на это не готов, то нам действительно больше не о чем говорить.
Она произнесла это на одном выдохе, отчеканивая каждое слово. Это был не спор. Это был ультиматум в его самой чистой, незамутнённой форме. Она не просила, она требовала капитуляции.
Глеб молчал. Он смотрел на неё, на её вызывающе вздёрнутый подбородок, на телефон в её руке, который был сейчас для неё важнее, чем он. Он видел перед собой не будущую семью, а враждебную коалицию, которая пыталась его сломать, заставить прогнуться под чужие правила игры. И в этой звенящей пустоте после её слов он принял решение. Не эмоциональное, не спонтанное. А холодное, взвешенное и окончательное. Как хирург, который ставит диагноз о несовместимости органа с телом.
Он дождался, когда она закончит, когда воздух перестанет дрожать от её слов. Затем он спокойно, без малейшей спешки, поднялся со стула. Инна отшатнулась, решив, что он уходит. Но он лишь обошёл стол. Он остановился прямо перед ней, так близко, что она могла почувствовать ровное тепло, исходящее от него.
— Дай руку, — сказал он. Голос был тихим, но в нём была такая абсолютная власть, что она подчинилась инстинктивно, как подчиняются силе, спорить с которой бессмысленно.
Он взял её левую ладонь в свою. Его пальцы были тёплыми и сухими. Он не сжимал её руку, а просто держал. Затем, глядя ей прямо в глаза, он двумя пальцами другой руки аккуратно обхватил помолвочное кольцо. То самое, с бриллиантом, которое стоило ему трёх зарплат и которое она с такой гордостью показывала всем подругам. Он медленно, с едва заметным усилием, стянул его с её пальца.
Инна ахнула, пытаясь выдернуть руку, но его хватка стала на мгновение железной. Кольцо соскользнуло.
Он разжал её ладонь и шагнул обратно к столу. Затем, так же медленно и методично, он положил кольцо на кипу бумаг, прямо на итоговую цифру «800 000». Маленький сверкающий предмет на листе с перечнем чужих амбиций.
— Вот, — его голос был ровным и холодным, как сталь инструмента. — Это твой стартовый капитал на свадьбу мечты. Можешь продать. Считай, я оплатил госпошлину за роспись и банкет для родителей. Остальное — твои проблемы. Или ищи другого спонсора для показухи.
Он не повысил голоса, не сделал ни одного резкого движения. Он просто стоял, глядя на неё, а потом на кольцо. И в этом его спокойствии было больше жестокости, чем в любом крике. Он только что взял её мечту, оценил её, оплатил её стартовую стоимость и закрыл проект. Окончательно и бесповоротно…
