— Мам, папа опять! — Данька стоял в дверях спальни, растрепанный, в пижаме с человеком-пауком.
Яна вскочила. Три часа ночи. Из прихожей доносилась возня, маты, грохот.
— Иди к себе, солнышко. Я сейчас.
— Он упал. Там дядя Витя с дядей Колей.
Дядя Витя с дядей Колей. Собутыльники. Притащили, бросили у порога, как мешок с картошкой.
Яна вышла в прихожую. Герман лежал на полу, обнимая ботинок. Перегар на весь подъезд.
— Забирай своего, — буркнул Витя. — Еле дотащили.
— Спасибо, — автоматически ответила она.
Спасибо. За что? За то, что привели пьяного мужа домой? За то, что не бросили где-нибудь в подворотне?
Мужчины ушли. Яна смотрела на Германа и видела отца. Тот же запах, та же поза, то же бессмысленное лицо.
Двадцать лет назад она стояла точно так же. Только смотрела мама, а валялся папа.
— Сколько можно это терпеть?! — кричала пятнадцатилетняя Яна. — Выгони его! Пусть катится!
Мама молчала. Подняла отца, потащила в ванную. Умыла, переодела, уложила.
— Дура ты, мам! Я бы на твоем месте давно послала!
— Вырастешь — поймешь, — отвечала мама.
— Никогда! Слышишь? Никогда я не буду терпеть алкаша!
Яна подняла Германа под мышки. Тяжелый, скотина. Восемьдесят килограмм мертвого веса.
— Янка… — пробормотал он. — Прости… Я больше…
— Заткнись.
Дотащила до ванной. Сунула голову под холодную воду. Он взвыл, замахал руками.
— Тихо! Ребенка разбудишь!
Ребенок не спал. Стоял в дверях, смотрел. Теми же глазами, какими когда-то смотрела она. Осуждающими. Злыми.
— Дань, иди спать.
— Зачем ты на папу кричишь?
— Папа пьяный.
— Он болеет. Нельзя на больных кричать.
Болеет. Ее мама тоже так говорила. «Папа болеет, Яночка. Это болезнь такая — алкоголизм.»
— Иди в кровать. Завтра в школу.
Данька ушел, хлопнув дверью. Как она когда-то.
Яна стащила с мужа грязную одежду, кое-как вытерла, надела трусы и майку. Герман бормотал что-то невнятное. Обещал. Клялся. Как отец когда-то.
В спальне он рухнул поперек кровати. Захрапел сразу. Яна села на край, обхватила голову руками.
Когда это началось? Полгода назад? Год?
Сначала пиво по вечерам. «Устал на работе.» Потом водка по выходным. «С мужиками посидеть.» Потом — запои. Трехдневные, недельные.
Работу потерял два месяца назад. Пришел пьяный, нахамил начальнику. Теперь сидит дома, пьет на ее зарплату.
Шестьдесят тысяч. Продавец в супермаркете. На троих — смех, а не деньги.
Утром Герман проснулся с похмелья. Полез в холодильник — искать пиво.
— Нет больше пива, — сказала Яна.
— Купи.
— На какие деньги? Ты вчера последние пропил.
— Не ори на меня!
— Я не ору. Я констатирую факт. Денег нет. До зарплаты неделя.
Герман полез в карманы. Нашел мятую тысячу.
— На, сходи купи.
— Это на хлеб ребенку.
— Да что ты как моя мамаша! Пилишь и пилишь!
Мамаша. Его мать — золотая женщина. Всю жизнь терпела пьяницу-мужа. Вырастила троих детей. Двое — алкоголики, как папаша.
— Я ухожу на работу. Данька в школу собрался. Проводи его.
— Сам дойдет.
— Ему семь лет!
— И что? Я в семь лет один по всему району бегал!
Яна махнула рукой. Бесполезно. Собрала сына, отвела в школу, побежала на работу.
Восемь часов на ногах. Улыбайся покупателям, пробивай товар, не ошибись со сдачей. А в голове — одни мысли. Как жить дальше? Куда бежать? К маме?
Мама жила в той же двушке, где Яна выросла. С новым мужем — непьющим, слава богу. Места нет.
Снимать? На что? Залезть в кредиты? И так долгов по уши — Герман набрал, пока работал.
Дома Герман спал на диване. Рядом — две пустые бутылки водки. Где взял деньги?
Яна полезла в шкаф. Заначка исчезла. Три тысячи на еду до зарплаты.
— Сволочь! — не выдержала она.
Герман проснулся:
— Че орешь?
— Деньги где?
— Какие деньги?
— Которые я спрятала! На еду ребенку!
— А, эти… Взял. Отдам.
— Когда отдашь? Когда работать пойдешь?
— Отвали! Достала!
Встал, пошел в туалет. Яна слышала, как его рвет. Потом — звук смываемой воды. Вышел бледный, трясущийся.
— Дай опохмелиться.
— Нечего дать. Ты все пропил.
— Зараза!
Первый раз назвал ее так. Яна отшатнулась.
— Что ты сказал?
— Что слышала! Зараза! Пилишь, пилишь! Работу потерял — пилишь! Выпил — пилишь!
— А что мне делать? Радоваться?
— Поддержать можно! Я же трудный период переживаю!
Трудный период. Отец тоже так говорил. Тридцать лет был трудный период. Пока не помер от цирроза.
Вечером Яна уложила сына, села на кухне. Достала телефон. Мамин номер знала наизусть, но давно не звонила. Стыдно было.
Гудки. Один, два, три…
— Алло?
— Мам, это я.
— Яночка! Как ты? Как Данюша?
Голос теплый, родной. Слезы потекли сами.
— Мама, прости. Прости, что осуждала тебя за папу.
Молчание. Потом тихий вздох:
— А что случилось?
— Герман пьет.
— Знаю. Валя с третьего этажа рассказала. Видела, как его приволокли.
— Мам, я не знаю, что делать. Как ты терпела? Двадцать лет!
— А знаешь что, Яночка? Ты была права тогда. Надо было уходить. Сразу. Как только началось.
— Но ты же любила папу?
— Любила. И он меня любил. Трезвый. А пьяный любил только бутылку. Я двадцать лет ждала, что он бросит. А он взял и умер.
— Что мне делать, мам?
— А что я могла делать? Куда идти с ребенком? К родителям? Они бы не приняли — позор. Работала я копейки. Квартира — его. Вот и терпела. А ты не терпи.
— Но куда мне?
— Баба Катя из пятнадцатой квартиры комнату сдает. Недорого. Пятнадцать тысяч. Потянешь?
— Это четверть зарплаты…
— А алкаш — это вся зарплата. И вся жизнь. Выбирай.
Повесила трубку. Яна сидела, смотрела в окно. Там горели огни. Люди жили. Нормальные люди в нормальных семьях.
А она? Что ждет ее? Еще двадцать лет вот этого? Сын вырастет, будет стыдиться отца. Или сам начнет пить — яблоко от яблони.
Нет. Хватит.
Утром разбудила Даньку пораньше:
— Собирайся.
— Куда? Воскресенье же.
— К бабе Кате. Комнату смотреть.
— Зачем?
— Мы переезжаем.
Данька сел в кровати:
— А папа?
— Папа остается.
— Почему?
Как объяснить семилетнему? Что папа болен? Что не хочет лечиться? Что мама больше не может?
— Папа болеет, солнышко. А мы мешаем ему выздороветь.
— Он вылечится?
— Не знаю. Может быть. Если захочет.
Баба Катя показала комнату. Небольшая, но чистая. Окно во двор. Кухня общая. Туалет тоже.
— Пятнадцать тысяч. Коммуналка отдельно. Без животных и пьянок.
— Подходит. Когда можно въезжать?
— Хоть сейчас.
Яна отдала деньги — последние. До зарплаты три дня, проживут.
Вернулись домой. Герман проснулся, сидел на кухне. Трезвый. Небритый, помятый, но трезвый.
— Где вас носит?
— Комнату смотрели.
— Какую комнату?
— Мы переезжаем.
Он уставился на нее, не понимая.
— Куда переезжаете?
— К бабе Кате. Я больше не могу, Гера. Не хочу, чтобы сын видел тебя таким.
— Каким таким? Я не пью!
— Вчера две бутылки водки — это не пьешь?
— Это… это последний раз был! Я завязываю!
Сколько раз она это слышала. От отца. Теперь от мужа.
— Завязывай. А мы пока поживем отдельно.
— Ты с ума сошла? Это мой сын!
— Который вчера подрался, защищая тебя от правды. Его дразнят в школе, что папа — алкаш.
Герман вскочил:
— Кто дразнит? Я им покажу!
— Сядь. Ты им ничего не покажешь. Ты себе показать ничего не можешь.
— Дура! Крыса! Бросаешь в трудную минуту!
Трудную минуту. Которая длится полгода. Или год. Или всю жизнь.
Яна молча пошла собирать вещи. Немного — одежда, игрушки Даньки, документы. Герман ходил следом, то угрожал, то умолял.
— Я в суд подам! Ребенка отберу!
— Подавай. Расскажешь судье, как пропиваешь последние деньги.
— Янка, ну прости! Ну сорвался! С кем не бывает!
— Бывает. Но не каждый день.
— Я закодируюсь! Вот прямо завтра!
— Кодируйся. Позвонишь, когда год не пить будешь.
К вечеру переехали. Комната показалась дворцом. Своя. Без запаха перегара. Без страха, что придет пьяный.
Данька обследовал новое жилье:
— Мам, а телевизор где?
— Нет телевизора. Зато есть мы с тобой.
— А папа придет?
— Если вылечится — придет в гости.
— А если не вылечится?
Яна обняла сына:
— Тогда мы будем жить вдвоем. И будем счастливы.
— Без папы?
— Знаешь, солнышко, иногда без папы лучше, чем с папой, который болеет и не хочет лечиться.
Первая ночь в новом доме. Данька спал на раскладушке, Яна — на старом диване, который баба Катя дала в придачу. Скрипучий, неудобный. Но свой.
Утром пошли в школу. Учительница удивилась:
— Новый адрес? Переехали?
— Временно снимаем. Ремонт дома.
Врать не хотелось, но правду говорить — еще хуже.
На работе начальница заметила:
— Яна, ты какая-то другая сегодня.
— Выспалась просто.
— Первый раз за полгода улыбаешься.
Первый раз за полгода. А может, за год. Когда последний раз она улыбалась искренне?
Герман звонил каждый день. То пьяный — материл, угрожал. То трезвый — плакал, умолял. Яна перестала брать трубку.
Через месяц встретила маму в магазине.
— Как вы?
— Нормально. Данька в школе подтянулся. Я на вторую работу устроилась — по вечерам в кафе. Баба Катя с ним сидит.
— А Герман?
— Не знаю. Не общаемся.
— Валя говорит, к нему женщина какая-то ходит.
— Пусть ходит.
Мама взяла ее за руку:
— Не жалеешь?
— Нет. Жалею, что раньше не ушла.
— Я вот двадцать лет жалею. Что не ушла. Сколько жизни потеряно.
— Но ты же любила папу?
— Любила. А он любил водку. И выбрал ее.
Вечером Данька делал уроки. Яна готовила ужин на общей кухне. Простой — макароны с сосиской. Но свой.
— Мам, а мы к папе пойдем?
— Хочешь?
— Не знаю. Вроде хочу. А вроде боюсь.
— Чего боишься?
— Что он опять пьяный будет.
Яна села рядом:
— Знаешь, мы можем сходить. Но если папа будет пьяный — сразу уйдем. Договорились?
— Договорились.
В воскресенье пошли. Яна позвонила в дверь — свои ключи оставила.
Открыла женщина. Молодая, красивая. В халате.
— Вам кого?
— Германа.
— Гера! К тебе пришли!
Герман вышел в трусах и майке. Небритый, но трезвый.
— Янка? Данька?
— Пап! — Данька кинулся к отцу.
Герман подхватил его, закружил:
— Сынок! Соскучился!
Женщина ушла на кухню. Яна осталась стоять в дверях.
— Заходи, — сказал Герман.
— Мы ненадолго. Данька хотел тебя увидеть.
— Понятно.
Прошли в комнату. Та же мебель, те же обои. Только бардак кругом. И запах чужих духов.
— Как живешь? — спросил Герман.
— Нормально.
— Где?
— Снимаем комнату.
— На что?
— Работаю.
Он усмехнулся:
— Небось еле концы с концами сводишь.
— Свожу. Зато спокойно.
— Мам, можно я с папой поиграю? — Данька притащил машинки.
— Конечно.
Пока они играли, Яна смотрела в окно. Там была ее прошлая жизнь. Двор, где гуляли с коляской. Песочница, где Данька делал первые куличики.
Все в прошлом.
— Яна, — позвала женщина с кухни. — Чай будете?
— Спасибо, не надо.
Женщина вышла, села напротив:
— Меня Светлана зовут. Я… мы с Германом…
— Я поняла.
— Он про вас много рассказывал.
— Хорошего?
— Разного. Но больше хорошего. Говорит, вы его бросили.
— Говорит, значит.
— Из-за того, что выпивал?
— Из-за того, что выпивал каждый день. И не собирался останавливаться.
Светлана кивнула:
— Он обещал мне не пить.
— Удачи.
— Вы не верите?
— А вы?
Светлана отвела взгляд. В глазах — сомнение. Знакомое. У мамы такое было. У нее самой.
— Света, я вам не враг. Просто совет — не тратьте жизнь на ожидание чуда. Они не меняются.
— Но должен же быть шанс?
— Должен. Но не за наш счет.
Собрались уходить. Данька не хотел:
— Пап, можно я еще приду?
— Конечно, сынок! Хоть каждый день!
— Нет, — сказала Яна. — Раз в неделю. По воскресеньям. Если папа будет трезвый.
Герман нахмурился:
— Это шантаж!
— Это условие. Принимаешь?
— А если не приму?
— Тогда увидишься с сыном, когда он вырастет. И сам решит.
Дома Данька спросил:
— Мам, а та тетя теперь вместо тебя?
— Наверное.
— А ты не ревнуешь?
— Нет, солнышко. Я желаю ей удачи.
— Почему?
— Потому что ей она понадобится.
Прошло два года. Яна вышла замуж. За хорошего человека. Который не пил. У которого была дочь-подросток.
— Тетя Яна, а моя мама тоже от папы ушла, — сказала девочка как-то. — Он пил. Она говорит, это было лучшее решение в жизни.
— Умная у тебя мама, — улыбнулась Яна.
— А вы почему от первого мужа ушли?
— По той же причине.
— И не жалеете?
— Ни секунды.
Герман звонил раз в месяц. Трезвый. Просил о встрече с сыном. Иногда Яна соглашалась. Иногда нет — чувствовала по голосу, что пил.
Светлана продержалась год. Потом ушла. Потом была Марина. Потом Оксана. Каждая верила, что именно она его изменит.
Не изменила никто.
А Яна? Яна жила. Растила сына. Любила мужа. Работала. Радовалась каждому дню без страха и стыда.
Однажды позвонила мама:
— Знаешь, я вчера альбом старый смотрела. Фотографии. Мне там тридцать лет. А выгляжу на пятьдесят.
— Ты и сейчас молодая, мам.
— Сейчас — да. А тогда… Тогда я была старухой. В тридцать лет. Хорошо, что ты вовремя сбежала.
— Мам, а если бы можно было вернуться назад?
— Ушла бы. Сразу. При первом запое. Забрала бы тебя и ушла. Но… страшно было. Одной, с ребенком. Вот и терпела. Дура.
— Не дура. Просто любила.
— Любила. А себя не любила. И тебя, получается, тоже. Раз позволяла тебе в этом расти.
Вечером муж спросил:
— О чем задумалась?
— О том, как хорошо, что история не повторилась.
— Какая история?
— Семейная. Про женщин, которые терпят алкоголиков.
Он обнял ее:
— Ты не стала терпеть.
— Почти стала. Еще немного — и осталась бы. Как мама. На двадцать лет.
— Но не осталась.
— Не осталась.
И это было лучшее решение в ее жизни.
