Людмила Борисовна Корнеева стояла у окна своей трехкомнатной квартиры на Ленинском проспекте, разглядывая знакомый до мелочей дворик. Октябрьское солнце косо падало на асфальт, где когда-то, лет двадцать назад, играла ее дочь Алена. Сейчас там гоняли мяч совсем другие дети, а Алена, уже тридцати двух лет от роду, сидела за кухонным столом и нервно теребила ручку своей замшевой сумочки.
— Мам, ну послушай меня спокойно, без эмоций, — Алена говорила ровно, но Людмила Борисовна, не поворачиваясь, чувствовала напряжение в голосе дочери.
— Мы с Сергеем все продумали, все просчитали. Дачу утеплим как следует, газовое отопление проведем, нормальный санузел построим, душевую кабину поставим. Там же участок большой, шесть соток, можешь огород разводить, цветы какие хочешь сажать. Малину, смородину. Воздух чистый, тишина. А здесь… ну что тебе здесь одной в такой-то квартире?
Людмила Борисовна медленно обернулась, и в этом движении была вся ее натура — степенная, основательная, привыкшая к тому, что ее мнение весомо и окончательно. Она была женщина плотная, с крупными чертами лица и всегда накрученными на коклюшки волосами цвета «махагон».
Даже дома, даже в воскресенье утром она не позволяла себе выглядеть неряшливо. На ней был домашний халат в мелкий цветочек, но и в нем она умудрялась выглядеть респектабельно.
— Аленушка, — она произнесла имя дочери с особенной интонацией, растягивая гласные, как делала всегда, когда была категорически не согласна. — Ты что себе позволяешь? Какую дачу? Какой огород в мои-то годы? Ты видела, как я этим летом еле управлялась с тремя грядками помидоров?
— Мам, тебе только шестьдесят три! — Алена встала из-за стола. Она была похожа на мать чертами лица, но гораздо меньше ростом и изящнее сложением. — Бабушка в восемьдесят еще огород держала! И потом, мы же не выгоняем тебя на улицу.
Мы предлагаем реальный, хороший вариант. А эта квартира… ну честно же, мам, она нам очень нужна. Мы уже четыре года снимаем, сорок пять тысяч в месяц просто на ветер выбрасываем, а тут своя крыша над головой была бы.
Людмила Борисовна выпрямилась во весь рост. Когда она так делала, становилось ясно, откуда у нее появилось прозвище «генерал», которым наделили ее соседи по подъезду. Ростом она была под метр семьдесят, плечи широкие, осанка военная.
— Эту квартиру я своим трудом заработала и отдавать никому не собираюсь! — голос у нее был сильный, поставленный, привычный к тому, чтобы его слушались без возражений. Тридцать пять лет работы на заводе в планово-экономическом отделе научили ее говорить так, чтобы споров и пререканий не возникало.
Алена опешила от такого тона. Она ожидала сопротивления, но не такого категоричного отказа. Лицо ее исказилось от возмущения:
— Да каким трудом, мам? О чем ты вообще говоришь! Эта квартира тебе досталась от родителей папы, дедушки Коли и бабушки Веры! Им завод дал жилье по очереди в восемьдесят четвертом году! Ты тут вообще причем?
— Как это причем? — Людмила Борисовна всплеснула руками, и золотые браслеты на запястьях звякнули. — Я в этой квартире живу уже сорок лет! Я ее содержала, ремонты делала, коммунальные платила! Думаешь, это все само собой делалось?
— Ну и что с того? — Алена не отступала, хотя мать возвышалась над ней почти на голову. — Любой человек, который где-то живет, содержит свое жилье! Сейчас своими силами квартиру купить практически нереально! Проценты по ипотеке под тридцать процентов, цены космические просто. Двухкомнатная в нашем районе стоит как самолет! А у нас есть возможность получить нормальное жилье, и мы готовы тебе взамен дачу обустроить как надо!
— А вы не думали работать больше? Побольше зарабатывать? — Людмила Борисовна скрестила руки на груди. — В наше время люди не ныли, а вкалывали.
— Мам! — Алена даже всплеснула руками. — Сергей работает на СТО, я — бухгалтером. У нас нормальные зарплаты, но не космические! Чтобы накопить на квартиру, нам лет десять копить надо только на первоначальный взнос, а за это время цены еще в два раза вырастут!
Людмила Борисовна подошла к дочери вплотную. В молодости ее сравнивали с Людмилой Гурченко — тот же разрез глаз, та же горделивая посадка головы. Сейчас, в свои шестьдесят три, она по-прежнему была внушительной женщиной, от которой веяло уверенностью и непреклонностью.
— Слушай меня внимательно, дочь, — она понизила голос, но от этого он стал еще более весомым. — Это мой дом. Я здесь хозяйка. И никто, слышишь меня, никто не будет мне диктовать, где мне жить и что мне делать. Ваши проблемы с жильем меня не волнуют. Это ваши проблемы — вот и решайте их сами, как взрослые люди.
— Мама… — Алена попыталась смягчить тон, в голосе появились умоляющие нотки. — Ну подумай здравомысленно. Тебе здесь одной что делать? Соседей толком не знаешь, друзей рядом нет. А там, на даче, воздух, природа…
— Все! — Людмила Борисовна резко махнула рукой. — Разговор окончен. Можешь идти отсюда со своими предложениями. И больше мне мозги не заговаривай на эту тему.
Алена молча взяла сумочку, натянула осеннюю куртку. Лицо ее было бледным, губы сжаты. У двери она обернулась, и в глазах блеснули слезы:
— Знаешь что, мам? Ты права. Это твоя квартира, твое решение. Только учти — это и твоя жизнь тоже. Твоя одинокая жизнь в этих стенах.
Дверь захлопнулась с таким звуком, который эхом отдавался в трехкомнатной квартире еще долго.
Людмила Борисовна прошла в гостиную, села в свое любимое кресло-качалку у телевизора. Включила программу «Время», но не слушала, что говорил диктор. В голове крутились слова дочери, и от них становилось неприятно. «Каким трудом?».
Да как она смеет так говорить! Конечно, квартира досталась от родителей Коли, от свекра со свекровью. Но разве она, Людмила Борисовна, не вкладывала в эту квартиру свою душу, свои силы, свои деньги?
Разве не она делала капитальный ремонт в девяносто втором году, когда денег не было вообще ни у кого, продавала мамины золотые серьги и кольцо с бриллиантом, чтобы купить хорошую плитку в ванную и на кухню?
Разве не она каждый месяц исправно платила коммунальные, никогда не задерживала, не экономила на отоплении зимой, следила, чтобы все было в порядке, чтобы краны не текли, чтобы обои не отклеивались?
А когда прорвало трубу у соседей сверху и затопило спальню, кто ремонт делал? Кто обои переклеивал, потолок белил, паркет менял? Она, Людмила Борисовна, своими руками и на свои деньги. Сергей, между прочим, тогда пальцем не пошевелил, хотя уже с Аленой встречался.
А теперь они хотят ее в какую-то деревню сослать. «Огород разводить»! Да она всю сознательную жизнь прожила в городе, привыкла к комфорту, к близости магазинов, поликлиники, автобусных остановок. В десяти минутах ходьбы метро «Ленинский проспект», в пяти минутах — продуктовый «Перекресток», через дорогу — аптека и почта. И что, теперь все это бросить ради молодых?
Да еще и «огород разводить» в ее-то годы! Спину гнуть, на коленях ползать, пальцы в земле пачкать. Нет уж, увольте.
К вечеру Людмила Борисовна успокоилась и даже почувствовала некоторое удовлетворение. Она отстояла свое право на собственную жизнь, не дала собой помыкать. В конце концов, она взрослый самостоятельный человек, и никто не может заставить ее менять привычный уклад.
Приготовила себе ужин — котлеты с гречкой, как любила, посмотрела любимый сериал «Следствие ведут знатоки». В десять легла спать в свою просторную спальню, в свою удобную кровать с ортопедическим матрасом, который купила два года назад.
Засыпая, она думала о том, что поступила правильно. Молодые должны сами добиваться своего места в жизни, а не рассчитывать на всё готовенькое от родителей.
Первые дни после скандала прошли спокойно.
Людмила Борисовна даже обрадовалась тишине. Никто не звонил, не приезжал с непрошенными советами, не пытался перестроить ее жизнь. Она могла смотреть свои программы до поздней ночи, завтракать когда хочется, не подстраиваться ни под кого.
Через неделю позвонила Алена. Голос был натянутый, официальный:
— Мам, как дела? Как самочувствие?
— Все нормально, — отвечала Людмила Борисовна сухо. — А у вас?
— Тоже нормально. Может, в воскресенье приедем?
— Если хотите — приезжайте. Только предупреждайте заранее.
Но в воскресенье они не приехали. И в следующее воскресенье тоже. Звонки стали реже, разговоры короче. А через месяц звонки прекратились совсем.
Людмила Борисовна поначалу даже обрадовалась. Наконец-то полная свобода! Никто не лезет с расспросами, не критикует ее образ жизни, не пытается что-то изменить. Она встает когда хочет, ест что хочет, смотрит какие хочет программы. Красота!
Соседка Валентина Ивановна, с которой они иногда сидели на лавочке у подъезда, через некоторое время спросила:
— Людочка, а что это Алену не видно? Раньше каждые выходные приезжала с мужем.
— У молодых свои дела, — отвечала Людмила Борисовна, старательно делая равнодушное лицо. — Работа, друзья. Не до старой матери им.
— Да что ты говоришь! — удивилась Валентина Ивановна. — Хорошая девочка всегда была, воспитанная. И зять вежливый такой.
— Воспитанная, как же — согласилась Людмила Борисовна, но в голосе промелькнула едва заметная горечь.
— А внуков-то когда ждать? — продолжала соседка. — Им уже пора бы.
— Не знаю, — Людмила Борисовна встала с лавочки. — Мне пора, я там суп на плите оставила.
Никакого супа на плите не было.
Время шло неспешно.
Осень плавно перетекла в зиму. Людмила Борисовна привыкла к размеренному одиночеству, но постепенно оно начало давить на нее своей тяжестью. В квартире стояла такая тишина, что отчетливо было слышно, как тикают настенные часы в прихожей, как гудит холодильник на кухне, как шумит вода в трубах у соседей.
По вечерам она ловила себя на том, что прислушивается к звукам в подъезде — не поднимается ли кто-то по лестнице к ней на четвертый этаж. Шаги на лестнице всегда заставляли ее сердце учащенно биться — а вдруг это Алена? Но шаги неизменно проходили мимо, к соседям.
В декабре выпал первый снег, и Людмила Борисовна вспомнила, как в детстве Алена лепила снежную бабу во дворе, приходила домой вся мокрая и счастливая. Тогда это казалось обычным, повседневным, а теперь воспоминание отзывалось странной болью где-то в груди.
Она несколько раз набирала Аленин номер, но каждый раз, услышав длинные гудки, вешала трубку, не дождавшись ответа. Гордость не позволяла первой идти на контакт.
В январе случилось то, что заставило ее по-настоящему задуматься. Возвращаясь из магазина с сумкой продуктов, Людмила Борисовна поскользнулась на обледенелой дорожке возле подъезда и упала. Сумка разлетелась, молоко разлилось, яйца разбились. Помогали подняться совершенно чужие люди — молодая женщина с ребенком и какой-то мужчина лет пятидесяти.
— Вы не ушиблись? — спрашивала женщина, поддерживая ее под руку. — Может, скорую вызвать?
— Нет, нет, все нормально, — бормотала Людмила Борисовна, чувствуя, как болит ушибленное колено.
Ее проводили до подъезда, помогли подняться на четвертый этаж. Дома Людмила Борисовна долго сидела на кухне, растирая ушиб и размышляя. А что если бы она сломала ногу? Или руку? Или, не дай Бог, ударилась головой? Кто бы узнал? Соседи не сразу бы хватились — она не настолько общительная, чтобы ее каждый день видели.
Эта мысль засела в голове и не давала покоя долгими зимними вечерами.
Зима выдалась суровая, с морозами под тридцать. Людмила Борисовна почти не выходила из дома, заказывала продукты через интернет. Квартира казалась то слишком большой, то слишком маленькой. Слишком большой — когда эхо ее шагов отдавалось в пустых комнатах. Слишком маленькой — когда накатывало чувство, что стены давят, что воздуха не хватает.
В феврале она впервые за много лет заболела — подхватила грипп. Температура поднялась до тридцати девяти, голова раскалывалась, тело ломило. Лежала в постели три дня, питалась чаем с сухарями, потому что готовить не было сил. И все эти три дня думала: вот если бы сейчас кто-то был рядом, принес бы лекарство из аптеки, сварил бы куриный бульон, просто посидел рядом…
Но никого рядом не было.
Выздоравливала она долго, почти две недели. И впервые за всю свою взрослую жизнь почувствовала себя по-настоящему беспомощной.
Весна пришла рано.
В марте уже таял снег, звенела капель, а в мае зацвели яблони во дворе. Людмила Борисовна стояла у окна, смотрела на белые цветы и вспоминала, как маленькая Алена собирала опавшие лепестки, говорила, что сделает из них духи для мамы. Тогда это казалось милой детской забавой, а теперь воспоминание причиняло острую боль.
Она достала старые фотоальбомы, которые давно не открывала. Алена в песочнице, Алена с букетом к первому сентября, Алена-студентка на выпускном… На каждой фотографии она улыбалась, и улыбка была такая светлая, доверчивая. А потом что-то изменилось. Когда именно? Людмила Борисовна пыталась вспомнить, но точного момента назвать не могла.
Может быть, когда Алена вышла замуж и стала реже приезжать? Или еще раньше, когда начала жить отдельно, снимать квартиру? А может быть, изменилась не Алена, а она сама?
В июне Людмила Борисовна несколько раз набирала дочкин номер, но тут же сбрасывала, так и не решаясь довести дело до конца. Что сказать? С чего начать? «Прости, я была не права»?
Но ведь она не считала себя неправой. Квартира действительно ее, и она имела полное право распоряжаться ею по своему усмотрению.
А может быть, «Скучаю по тебе»? Но это прозвучало бы как слабость, как признание поражения.
Июль выдался жарким. Кондиционера в квартире не было, и Людмила Борисовна страдала от духоты. Окна выходили на солнечную сторону, и к вечеру в комнатах стояла настоящая баня. Она представляла, как хорошо было бы сейчас на даче, под яблонями, с прохладным ветерком…
Но это была всего лишь фантазия.
В августе у Людмилы Борисовны начались проблемы с давлением. Сначала она не обращала внимания — голова кружится, ну и что такого, возраст. Потом стало хуже. Несколько раз теряла сознание дома — приходила в себя на полу в прихожей или на кухне, не помня, как туда попала.
Один раз упала прямо в очереди в магазине у кассы. Очнулась уже в машине скорой помощи.
— У вас гипертонический криз, — объяснял врач в больнице, молодой парень лет тридцати с усталыми глазами. — Давление подскочило до 200 на 120. Нужно постоянно принимать препараты, соблюдать диету, исключить стрессы. И очень желательно, чтобы кто-то присматривал за вами. Вы живете одна?
— Одна, — кивнула Людмила Борисовна.
— Родственники есть?
— Дочь есть.
— Свяжитесь с ней обязательно. В вашем состоянии опасно оставаться без присмотра. Может случиться инсульт.
Людмила Борисовна молча кивала, но ничего не обещала.
Дома она долго стояла перед зеркалом в прихожей. Отражение ее поразило. Когда успела так постареть? Лицо осунулось, под глазами залегли глубокие фиолетовые тени, щеки обвисли. Даже волосы потускнели, хотя она по-прежнему регулярно подкрашивала их.
Раньше она всегда следила за собой, считала это обязательным. А теперь… даже губы красить перестала. Зачем? Некому показываться, некого радовать.
Выписанные врачом таблетки помогали, но ненадолго. Приступы повторялись раз в неделю, потом чаще. Людмила Борисовна начала бояться выходить из дома — а вдруг упадет на улице, а вдруг никто не поможет?
Продукты заказывала через интернет, лекарства просила привозить из аптеки. Мир сужался до размеров трехкомнатной квартиры.
Однажды ночью в сентябре Людмила Борисовна проснулась от того, что сердце колотилось так бешено, будто хотело выскочить из груди. Дышать было трудно, в висках стучало, перед глазами плавали черные круги. Она лежала в темноте и думала: вот сейчас умру от сердечного приступа, и найдут меня только через неделю, когда запах пойдет. Соседи вызовут слесаря, тот вскроет замок…
До утра она не спала, боясь закрыть глаза.
А утром, когда рассвело и приступ отпустил, Людмила Борисовна все-таки набрала Аленин номер.
Долгие гудки показались ей вечностью. Потом знакомый голос, но какой-то осторожный, настороженный:
— Да, мам, я слушаю. Что случилось?
— Алена… — Людмила Борисовна вдруг поняла, что не знает, что сказать. За полтора года молчания накопилось столько слов, но все они застряли в горле. — Как… как у вас дела?
— Нормально. А у тебя? Ты же не звонила полтора года.
— Я… у меня проблемы со здоровьем начались.
Пауза. Длинная, неловкая пауза.
— Серьезные?
— Давление скачет. Врач говорит, нежелательно одной оставаться.
Еще одна пауза, еще более долгая и тяжелая.
— И что ты предлагаешь?
И тут Людмила Борисовна произнесла то, что еще вчера казалось ей совершенно невозможным:
— Может быть… может быть, вы все-таки переедете ко мне? Что же вы в съемной квартире ютитесь, места мало, денег на аренду уходит уйма, да и мне помощь нужна стала.
— Переедем к тебе? — в голосе Алены послышалось что-то странное, что-то холодное. — То есть как это? В твою квартиру, которую ты своим трудом заработала и отдавать никому не собираешься?
— Алена, пожалуйста…
— А ты, мам, не помнишь, что ты мне сказала полтора года назад? Дословно? «Ваши проблемы с жильем меня не волнуют. Это ваши проблемы — вот и решайте их сами.»
— Я не то имела в виду тогда…
— А что ты имела в виду? — голос Алены становился жестче с каждым словом. — Когда мы предлагали тебе дачу, хорошую, обустроенную, ты сказала, что никому ничего отдавать не собираешься. А теперь, когда тебе стало плохо и страшно, ты хочешь, чтобы мы прибежали по первому зову?
— Я твоя мать! — в голосе Людмилы Борисовны прорвалось отчаяние.
— Да, мать. Которая полтора года назад выбрала квартиру вместо дочери. Которая предпочла одиночество общению с семьей.
Людмила Борисовна почувствовала, как что-то холодное и тяжелое опускается ей на грудь:
— Алена, я была не права тогда, я признаю. Но неужели нельзя все забыть, начать сначала?
— Мам, — голос дочери стал спокойным, почти равнодушным, и от этого спокойствия стало еще страшнее, — знаешь, есть такая поговорка: не плюй в колодец, из которого планируешь еще водички похлебать. Ты тогда очень ясно дала мне понять, что мы тебе не нужны. Что тебе важнее твои квадратные метры, чем отношения с семьей. Ну так и живи теперь со своими квадратными метрами.
— Ты не можешь так со мной поступить! Я же болею!
— Могу. И поступаю. Мы с Сергеем, кстати, купили квартиру три месяца назад. Взяли ипотеку на сорок два года, будем до пенсии платить, но зато это наше жилье. И знаешь что самое интересное? Я даже благодарна тебе за тот урок. Если бы ты тогда согласилась отдать нам квартиру, я бы всю жизнь чувствовала себя обязанной, зависимой. А так — мы сами всего добились, своим трудом.
— Алена, постой, не клади трубку…
— Мам, я не злопамятная и не жестокая. Если с тобой что-то случится — скорую вызову, врачей найду, в больницу устрою, все что положено дочери. Но жить вместе мы не будем. Ты сделала свой выбор полтора года назад, теперь живи с ним.
— Но я же одна! Совсем одна!
— А мы с Сергеем полтора года назад тоже были одни. Когда нам нужна была поддержка семьи, твоя поддержка. А ты выбрала свой комфорт.
— Жестокая ты…
— Есть в кого.
Гудки отбоя прозвучали как удары молота.
Людмила Борисовна долго сидела с трубкой в руках, потом медленно положила ее на место. Прошла в гостиную, села в свое кресло. Квартира показалась ей огромной и пугающе пустой. За окном шумел осенний дождь, капли стекали по стеклу, как слезы.
Она попыталась представить, что будет дальше. Болезнь прогрессирует, это понятно. Врач предупреждал — без лечения и наблюдения может случиться инсульт. А дальше что? Лежать парализованной в этой же квартире? Или в больнице, если повезет?
Людмила Борисовна встала, прошлась по комнатам. Гостиная — двадцать метров. Спальня — пятнадцать, вторая — восемнадцать. Кухня — двенадцать. Столько квадратных метров общей площади. Для одинокой больной старой женщины — целый дворец. Для молодой семьи — возможность начать нормальную жизнь.
А она выбрала квадратные метры.
На следующий день она снова позвонила Алене. Не потому что надеялась что-то изменить, а потому что молчание стало невыносимым.
— Да, мам — голос был настороженный, усталый.
— Алена, я хотела еще раз поговорить с тобой…
— Мам, мы вчера все выяснили. Я не хочу больше возвращаться к этой теме.
— Но ведь я же твоя мама! — слова вырвались сами собой. — Единственная! Неужели ты можешь просто вычеркнуть меня из своей жизни?
— Мам, — Алена помолчала, потом продолжила с какой-то странной усталостью в голосе, — это ты меня вычеркнула. Полтора года назад. Помнишь свои слова? «Ваши проблемы меня не волнуют. Идите отсюда со своими предложениями.»
— Я не то имела в виду…
— А что ты имела в виду? Объясни мне, пожалуйста, что именно ты имела в виду, когда сказала, что тебя не волнуют наши проблемы?
Людмила Борисовна попыталась найти слова, но их не было. Потому что тогда она действительно имела в виду именно то, что сказала. Их проблемы ее не волновали. Волновала только собственная неприкосновенность.
— Я… я испугалась, что меня хотят лишить дома.
— Мам, да кто тебя чего лишить хотел? Мы предлагали тебе не худшее жилье, а другое! Дачу, которую были готовы обустроить лучше любой городской квартиры! Мы не хотели тебя лишить крыши над головой, мы хотели, чтобы всем было хорошо!
— Но я же привыкла здесь жить…
— А мы привыкли выбрасывать на съемное жилье половину семейного бюджета! Но это же были наши проблемы, которые тебя не волновали!
Людмила Борисовна понимала, что Алена права. Понимала, что сама себя загнала в угол своей принципиальностью и нежеланием идти на компромиссы. Но признать это вслух было выше ее сил.
— Хорошо, — сказала она наконец. — Понимаю твою позицию. Но может быть, хотя бы изредка… ну хотя бы по праздникам приезжать будешь? Новый год, день рождения… Я стол накрою, как раньше…
— Мам, — голос Алены стал мягче, но не теплее, — знаешь, мне тоже больно от того, что так получилось. Мне больно, что мы не общаемся. Но я не могу делать вид, что ничего не случилось. Не могу притворяться, что мы дружная семья, после того как ты мне четко объяснила, что я тебе не нужна.
— Но я же твоя мать! Родная мать!
— Да. И я твоя дочь. Единственная дочь, которая полтора года назад пыталась найти решение, подходящее всем. А ты выбрала решение, подходящее только тебе одной. Теперь и наслаждайся результатом.
— Алена, пожалуйста…
— Мам, все. Мне больше нечего сказать. Живи, как хотела. В своей квартире, которую заработала своим трудом. Одна.
Длинные гудки. Людмила Борисовна поняла, что больше звонить бессмысленно. Не потому что не хочет, а потому что Алена права. Нельзя сначала оттолкнуть человека, а потом требовать, чтобы он вернулся по первому зову.
Она подошла к окну, посмотрела на двор. Тот же двор, те же деревья, те же дорожки. Только раньше, глядя в окно, она видела свой мир, свою территорию, место, где она хозяйка. А теперь видела чужую жизнь, к которой не имеет никакого отношения.
Квартира была ее.
Полностью, безраздельно ее. Никто не мог ее отсюда выгнать, никто не мог диктовать свои условия, никто не мог посягнуть на ее собственность. Она добилась того, чего хотела полтора года назад.
Но зачем ей эта квартира, если в ней только эхо собственных шагов? Зачем эта независимость, если не от кого быть независимой? Зачем эта свобода, если не для кого жить?
За стеной у соседей работал телевизор — слышался смех из какой-то комедии. Снизу доносились голоса детей во дворе. Где-то играла музыка. Жизнь кипела вокруг, а она сидела в центре этой жизни, как в безвоздушном пространстве.
Людмила Борисовна прошла на кухню, села за стол, где полтора года назад сидела Алена и предлагала свой план. Тогда ей казалось, что дочь хочет ее обмануть, выжить, лишить законного. А теперь она понимала — Алена хотела, чтобы они все были рядом. Семьей.
Но было поздно что-то понимать.
Людмила Борисовна достала из шкафа початую бутылку коньяка, налила рюмку. Выпила залпом, поморщилась. Налила еще одну.
— За мою принципиальность, — сказала она вслух в пустую кухню.
Коньяк обжег горло, но на душе не стало легче.
Вечером пришла соседка Валентина Ивановна, принесла домашних пирожков с капустой:
— Людочка, я слышала, ты опять в больнице лежала? Как здоровье?
— Да так, давление скачет, сердце пошаливает.
— Ой, знаю я это дело. Мне уже семьдесят четыре, а все равно страшно одной оставаться. Хорошо, что дети рядом живут, каждый день заглядывают, как дела. А у тебя Алена почему совсем не появляется? Раньше каждую неделю приезжала.
Людмила Борисовна долго молчала, потом сказала:
— Поссорились мы.
— Из-за чего? — Валентина Ивановна была любопытна, как все одинокие старые женщины.
— Из-за квартиры. Они хотели, чтобы я на дачу переехала, а им здесь место уступила.
— И что, согласилась бы! — тут же отозвалась соседка. — Молодым семью создавать надо, детей рожать. А тебе что в этой квартире одной делать?
— Это моя квартира, — машинально ответила Людмила Борисовна.
— Ну и что? Могила тоже будет твоя, но торопиться туда не надо. — Валентина Ивановна никогда не отличалась деликатностью. — Эх, Людка, глупости ты наделала. Что может быть важнее семьи? Деньги, квартиры — все это тлен и прах. А когда рядом родные люди — вот это настоящее богатство.
После ухода соседки Людмила Борисовна долго сидела на кухне и пыталась честно ответить себе на вопрос: а чего она, собственно, добивалась? Хотела сохранить право на квартиру — сохранила. Хотела независимости — получила полную независимость. Хотела, чтобы никто не диктовал ей условия — теперь никто и не диктует, некому.
Только зачем все это, если не с кем разделить ни радость, ни горе?
Она попыталась представить, как могла бы сложиться жизнь по-другому. Алена с Сергеем переехали бы в эту квартиру, а она отправилась бы на дачу. Конечно, первое время было бы непривычно, трудно. Но они же обещали все обустроить, газовое отопление провести, нормальный туалет сделать.
А летом к ней внуков привозили бы, она учила бы их грядки полоть, ягоды собирать. Рассказывала бы сказки на ночь, как когда-то Алене рассказывала. А зимой в город приезжала бы, с внуками нянчилась, дочери по хозяйству помогала.
Семья. Настоящая большая семья, где каждый нужен каждому.
Вместо этого у нее есть трехкомнатная квартира на Ленинском проспекте, которую она «заработала своим трудом», и абсолютное одиночество в придачу.
Людмила Борисовна встала, прошлась по квартире. Везде идеальный порядок, все на своих местах. Никто ничего не разбросает, не передвинет, не нарушит установленного ею порядка. Полная гармония и полный контроль над ситуацией.
И полная пустота.
На следующий день она снова набрала Аленин номер. В последний раз, как сама себе пообещала.
— Да — голос был уставший, почти равнодушный.
— Алена, я хотела сказать… — Людмила Борисовна запнулась, не зная, как продолжить. — Я хотела сказать, что понимаю тебя. И что ты права.
Пауза.
— Понимаешь в чем?
— В том, что я тогда выбрала квартиру вместо семьи. Что повела себя эгоистично.
— И что с того, что понимаешь?
Людмила Борисовна не ожидала такого вопроса. Она ждала, что дочь обрадуется, что они помирятся, что все образуется.
— Как что? Может быть, мы могли бы… ну, попробовать наладить отношения?
— Мам, ты меня извини, но какой смысл налаживать отношения с человеком, который отказал тебе в трудную минуту, а потом, когда сам попал в беду, пришел просить о помощи? Это называется не налаживанием отношений, а использованием.
— Но я же признаю, что была неправа!
— Признаешь теперь, когда тебе плохо стало. А полтора года назад ты была права?
— Я ошибалась тогда…
— Мам, ты не ошибалась. Ты поступила так, как считала правильным. Ты защищала то, что считала важным. А то, что теперь тебе неудобно жить с последствиями своего выбора — это уже твои проблемы.
Людмила Борисовна почувствовала, как внутри все холодеет.
— Значит, ты никогда меня не простишь?
— Мам, я тебя уже простила. Давно простила. Но прощение не означает, что я готова снова подставляться под удар. Ты один раз показала мне, что я тебе не нужна. Этого урока мне хватило.
— Но ведь люди меняются…
— Люди меняются, когда им это нужно для себя, а не когда им это становится выгодно.
Разговор длился еще несколько минут, но по существу все было сказано. Людмила Борисовна поняла, что мостов больше нет. Она их сожгла полтора года назад, и восстанавливать никто не собирается.
Повесив трубку, она села в свое кресло и стала смотреть в окно на осенний двор. Листья опадали с деревьев, дворник сметал их в кучи, дети прыгали по лужам после дождя.
Жизнь продолжалась. Для всех, кроме нее.
Людмила Борисовна достала из комода документы на квартиру, расправила их на столе. Вот она, трехкомнатная квартира общей площадью семьдесят восемь квадратных метров, принадлежащая ей на правах собственности. Заработанная, как она говорила, ее трудом.
Только теперь, глядя на эти бумаги, она понимала, что заработала она не квартиру. Она заработала право умереть в одиночестве среди этих стен, которые так старательно защищала от посягательств собственной дочери.
За окном уже стемнело. В окнах соседних домов зажегся свет — люди возвращались с работы, собирались семьями за ужином, рассказывали друг другу о прошедшем дне.
А у нее есть трехкомнатная квартира и тишина. Оглушительная, мертвая тишина, которую не нарушает ничего, кроме тиканья часов и ударов собственного сердца.
Людмила Борисовна выключила свет и пошла спать. Завтра будет новый день, такой же пустой и одинокий, как сегодняшний. И послезавтра тоже. И все остальные дни, которые ей отпущены.
Она заработала это одиночество честно, своим упрямством и принципиальностью. Теперь ей остается только наслаждаться результатом до самого конца.
