— А масло-то сливочное нынче, Полинка, ты видела почём? Золотое, ей-богу, золотое… Я вчера в «Пятерочку» зашла, глянула на ценник, так у меня аж в левом боку закололо, пришлось за корзинку хвататься.
Ирина Васильевна говорила скрипучим, надтреснутым голосом, специально растягивая гласные, чтобы звучать еще жалостнее. Она сидела на самом краю мягкого кухонного стула, сгорбившись так неестественно сильно, словно на её плечах лежал невидимый мешок с цементом. Старуха держала чашку с чаем обеими руками, обхватив её узловатыми пальцами с темной, въевшейся под ногти каймой, и каждый глоток сопровождала громким, демонстративным хлюпаньем, от которого у Полины сводило скулы.
— Пришлось спред брать, маргарин этот проклятый, — продолжала свекровь, вытирая губы тыльной стороной ладони, хотя рядом лежала стопка белоснежных салфеток. — Трава травой, пальма одна, а что делать? Жрать-то хочется, а пенсия — кот наплакал. На хлеб намажешь, глаза зажмуришь и жуешь, представляешь, что масло вологодское.
Полина стояла у раковины, методично нарезая овощи для ужина. Нож ритмично стучал по деревянной доске, но этот звук не мог заглушить монотонное нытье за спиной. Кухня была просторной, светлой, с глянцевыми фасадами цвета слоновой кости и встроенной техникой — предметом гордости Полины и вечной зависти свекрови. И сейчас, на фоне этой стерильной чистоты и современного комфорта, Ирина Васильевна выглядела как грязное пятно, которое хотелось немедленно затереть тряпкой.
Свекровь была одета в свою любимую «гастрольную» кофту. Серая, бесформенная, связанная, кажется, еще при Брежневе, она местами свалялась в неопрятные катышки, а на локтях лоснилась от старости. От Ирины Васильевны исходил тяжелый, удушливый запах: смесь дешевых сердечных капель, нафталина из старого шкафа и давно немытого тела. Полина знала наверняка: вода у свекрови не отключена, колонка работает исправно, а в шкафу висят три новых кардигана, подаренных сыном на праздники. Но для визитов к невестке выбирался исключительно этот костюм городской нищенки.
— Вы же знаете, Ирина Васильевна, что маргарин вам нельзя, у вас холестерин, — сухо заметила Полина, не оборачиваясь. Она сбросила нарезанные огурцы в миску и взялась за помидоры. — Игорю я говорила на прошлой неделе, чтобы он вам продукты заказал доставкой. Хорошие продукты, фермерские. Он разве не заказывал?
— Ой, да какой там Игорь! — свекровь махнула рукой, едва не расплескав чай на дорогую бежевую плитку пола. — Ему сейчас не до матери. У него работа, карьера, ты вот… запросы у вас молодые, ипотеки, машины. Куда ему о старухе думать? Я ж понимаю, я ж не лезу. Подыхаю потихоньку в своем углу, да и ладно. Лишь бы у сыночки всё хорошо было.
Полина сжала рукоятку ножа чуть сильнее, чем требовалось. Лицемерие свекрови было настолько густым, что его можно было резать тем же ножом вместо помидоров.
— Он звонил вам позавчера, — ровным голосом произнесла Полина. — Я была рядом. Спрашивал, нужно ли чего, может, лекарства закончились. Вы в трубку кричали, что у вас всё есть, что вы богаче всех живете.
— Ну так… неудобно же, — Ирина Васильевна отвела глаза, забегав колючим взглядом по столешнице, где блестела хромом кофемашина. — Стыдно у родного сына просить. Он же сам догадаться должен, сердце подсказывать должно. Мать-то одна. А я… Я вот сапоги зимние третий год ношу, подошва на правом отошла, так я клеем «Момент» подклеила, скотчем перемотала и хожу. Ноги мокрые, стынут, суставы крутит по ночам так, что хоть на стену лезь… А лекарства? Ты видела, сколько сейчас «Терафлекс» стоит? Как крыло от самолета! Откуда у бабки такие тыщи?
Полина медленно вытерла руки полотенцем и повернулась. Она оперлась поясницей о столешницу, скрестив руки на груди, и посмотрела на свекровь сверху вниз. Этот спектакль повторялся из месяца в месяц с завидной регулярностью, менялись только декорации бедствий: то цены на ЖКХ, то гречка, то вот теперь сапоги.
— Ирина Васильевна, давайте без театра, — сказала Полина, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, хотя внутри закипало глухое раздражение. — У вас пенсия выше средней по региону, плюс ветеранские надбавки. Плюс субсидия за квартиру. Плюс Игорь. Вы прекрасно знаете, что он переводит вам деньги каждое пятое число. Стабильно. Без пропусков.
Свекровь шмыгнула носом, полезла в карман растянутой кофты и извлекла оттуда застиранный, серый носовой платок. Она начала промокать им сухие глаза, изображая глубокую обиду.
— Переводит… Скажешь тоже. Подачки это, а не переводы. Копейки бросит, чтоб совесть свою очистить, и рад. А что эти копейки сейчас? Пыль! Один раз в аптеку зайти — и нету. А кушать хочется каждый день. Я вот сегодня утром проснулась, открыла холодильник, а там мышь повесилась. Полбанки огурцов соленых, что еще с позапрошлого года стоят, да корка хлеба заплесневелая. Я эту плесень ножичком соскребла, в водичке размочила и съела. Вот и весь завтрак.
Она замолчала, ожидая реакции. Взгляд её маленьких, глубоко посаженных глаз, обычно тусклый, сейчас цепко сканировал лицо невестки, выискивая признаки жалости или вины. Но Полина смотрела холодно, как смотрят на нашкодившего кота, который гадит в тапки не первый раз.
— Вы пришли пожаловаться на жизнь или вам что-то конкретное нужно? — прямо спросила Полина. — У меня мало времени, мне еще отчет по работе доделывать.
Ирина Васильевна тяжело вздохнула, всем своим видом показывая, как ранит её эта черствость. Она осторожно поставила чашку на блюдце, звякнув фарфором, и снова сгорбилась, превращаясь в комок старых тряпок.
— Да какое там конкретное… Просто тяжело, Поля. Тяжело одной. Страшно. Думала, зайду, с родными людьми посижу, чаю попью, душу отведу. А ты сразу «что нужно, что нужно»… Я вот думаю, может, ты мне с собой хоть хлеба дашь? Буханочку. Или полбуханочки. И картошки пару штук, если не жалко. Сварю супчик пустой, хоть горячего похлебаю. А то до пенсии еще неделя, я уж и не знаю, доживу ли, ноги совсем не носят от голода.
Полина смотрела на этот цирк уродов и чувствовала, как к горлу подступает тошнота. Она отлично помнила, как неделю назад встретила свекровь в городе — та бодро выходила из банка, пряча пухлый конверт в сумку, и выглядела совсем не так жалко, как сейчас. Но здесь, на этой кухне, правила игры диктовала Ирина Васильевна.
— Хлеба дам, — кивнула Полина. — И сыра кусок отрежу. И колбасы палку положу, у нас всё равно никто «Докторскую» не ест, Игорь по ошибке купил. Но денег я вам не дам. Даже не просите.
При слове «деньги» Ирина Васильевна на секунду замерла. Её лицо дрогнуло. Скорбная маска на мгновение сползла, обнажив хищное выражение лица человека, которого поймали за руку, но он еще надеется выкрутиться.
— А я разве просила денег? — вкрадчиво, почти шепотом спросила она, и в её голосе прорезались визгливые, неприятные нотки. — Я разве сказала хоть слово про деньги? Я просто делюсь. Материнским горем делюсь. Что сын родной забыл, что невестка как сыр в масле катается, а мать корки грызет и водой запивает. Зачем ты меня обижаешь, Полина? Зачем клевещешь на бедную женщину?
— Никто тебя не клевещет, Ирина Васильевна, — устало вздохнула Полина, наконец отвернувшись от столешницы. — Просто я люблю точность. А ваши рассказы с реальностью расходятся так же сильно, как берега у океана.
Свекровь поджала губы, собрав их в куриную гузку. Она поняла, что первый раунд — с жалобами на голод и холод — прошел не так гладко, как она рассчитывала. Но отступать было не в её правилах. Она поерзала на стуле, устраиваясь поудобнее, и решила сменить тактику. Если на жалость к желудку невестка не реагирует, может, сработает угроза здоровью?
— Точность… — прошамкала она, глядя в свою пустую чашку, на дне которой остались чаинки. — Хорошо тебе рассуждать о точности, когда у тебя муж молодой, здоровый, зарабатывает. А я вот сегодня в аптеку зашла… У меня, Поленька, давление скачет, как бешеное. Врач выписал таблетки заграничные, говорит, без них инсульт долбанет в любой момент. Я цену увидела — и чуть прямо у кассы не легла. Три тысячи! Три тысячи за пачку, представляешь?
Она выдержала паузу, ожидая вопроса, но Полина молчала, глядя на неё немигающим взглядом.
— В общем, — Ирина Васильевна кашлянула, прочищая горло, — ты мне, дочка, одолжила бы, а? Тыщи три. Ну, или пять, чтоб уж наверняка, еще капель купить надо сердечных. Я понимаю, у вас свои траты, но не чужие же люди. Игорь в этом месяце совсем про мать забыл, ни копейки не прислал, как отрезало. Видать, трудности у него, я ж не зверь, я понимаю, звонить не стала, тревожить… А помирать-то страшно.
Полина медленно подошла к кухонному столу. Её движения были плавными, почти хищными. Она взяла свой смартфон, лежавший экраном вниз, и этот жест заставил свекровь напрячься. В воздухе повисло электрическое напряжение.
— Значит, ни копейки? — переспросила Полина, разблокируя экран.
— Ни гроша ломаного! — с жаром подтвердила свекровь, прижимая руку к груди, туда, где под засаленной кофтой прятался нательный крестик. — Клянусь, Поля! Забыл он мать, закрутился.
Полина несколько секунд молча тыкала пальцем в экран, открывая банковское приложение. Свекровь вытянула шею, пытаясь заглянуть в светящийся прямоугольник, но Полина держала телефон так, чтобы видеть могла только она сама.
— Странно, — произнесла невестка ледяным тоном. — А вот история операций говорит об обратном. Пятое число текущего месяца. Перевод клиенту «Мама Сбер». Сумма: двадцать пять тысяч рублей. Статус: исполнено.
Она развернула телефон экраном к свекрови, сунув его почти под самый нос старухе. Яркие цифры на белом фоне сияли как неоновая вывеска во тьме.
— И это только официальный перевод, — продолжила Полина, не давая свекрови опомниться. — А еще была оплата коммуналки через приложение — пять тысяч четыреста рублей. И заказ лекарств на «Аптека.ру» на прошлой неделе, который курьер привез вам прямо к двери. Там, кстати, был тот самый препарат от давления, на который вы сейчас просите деньги. Игорю пришло уведомление о вручении.
Ирина Васильевна отшатнулась, словно телефон был раскаленным утюгом. Её лицо пошло красными пятнами. Секундная растерянность сменилась злобой — той самой, настоящей, которую она обычно прятала за маской дряхлой немощи.
— Ты… ты что, шпионишь за нами? — зашипела она, и голос её перестал дрожать, став неожиданно твердым и визгливым. — В чужой карман лезешь? Деньги считаешь?
— Я считаю семейный бюджет, Ирина Васильевна. И эти тридцать с лишним тысяч ушли из нашей семьи. Это деньги, которые Игорь заработал, сидя за компьютером по двенадцать часов в сутки.
— И что?! — взвизгнула свекровь, ударив сухой ладонью по столу. — Что?! Это обязанность сына — мать содержать! Он мне должен! Я его родила, я его вырастила, я ночей не спала! А эти деньги… — она запнулась, подбирая слова, — это другое!
— Что «другое»? — Полина убрала телефон, скрестив руки на груди. — Деньги — это деньги. На них покупают еду и лекарства. Почему вы врете, что он вам не помогает? Зачем вы приходите сюда, в этой грязной кофте, и просите у меня пять тысяч, когда у вас на карте лежит свежий перевод?
— Потому что те деньги трогать нельзя! — выпалила Ирина Васильевна, и в её глазах мелькнул фанатичный блеск. — Нельзя, ты, глупая баба! Это — НЗ! Неприкосновенный запас! А вдруг война? А вдруг болезнь страшная? А похороны? Ты знаешь, сколько сейчас стоит место на кладбище? А памятник? Я что, должна как собака под забором лежать, в мешке целлофановом? Я коплю! Я себе на достойный уход коплю, чтобы вам, дармоедам, потом не пришлось кредиты брать!
Полина смотрела на неё с брезгливостью исследователя, обнаружившего новый вид паразита.
— То есть, — медленно проговорила она, расставляя слова как шахматные фигуры, — логика такая: деньги, которые дает Игорь, вы складываете на «гробовой» счет и не тратите ни копейки. Живете впроголодь, едите маргарин, портите себе желудок, ходите в рваных сапогах. А чтобы выжить здесь и сейчас, вы приходите ко мне и требуете наличные из моего кошелька? Вы хотите, чтобы я спонсировала ваше ежедневное существование, пока вы набиваете кубышку деньгами моего мужа?
— Не твоего мужа, а моего сына! — рявкнула Ирина Васильевна. Она вскочила со стула, и теперь её сгорбленность куда-то исчезла. Перед Полиной стояла крепкая, жилистая баба, готовая горло перегрызть за свою копейку. — И не смей указывать мне, как распоряжаться моим накоплением! Это святое! Это на черный день!
— Ваш черный день наступает каждый раз, когда вы заходите в этот дом и начинаете врать, — отрезала Полина. — Вы превратили свою жизнь в накопительство ради смерти. Вы живете ради того, чтобы красиво лежать в гробу. А Игорь из кожи вон лезет, думая, что спасает мать от голода.
— Да что ты понимаешь! — свекровь начала нервно ходить по кухне, шаркая стоптанными тапками. — Молодая еще, зеленая! Жизни не нюхала! Вот доживешь до моих лет, узнаешь, как это — когда каждой копейки боишься. А деньги… деньги должны лежать. Они душу греют. А ты, — она резко остановилась и ткнула в Полину пальцем с обломанным ногтем, — ты просто жадная! Тебе для старухи жалко бумажки! У вас их вон сколько, полные карманы, небось! Вон, ремонт какой отгрохали, техника вся заграничная, жрете сладко. А матери — шиш?
— Мы работаем, Ирина Васильевна. Оба. А вы занимаетесь финансовыми махинациями на уровне семьи.
— Махинациями?! — задохнулась от возмущения свекровь. — Я экономлю! Я берегу! А ты транжира! Только и знаешь, что тратить. На себя тратишь, на тряпки, на ерунду всякую! И еще… — она прищурилась, и её лицо приняло совсем уж неприятное, злорадное выражение. — Я же знаю, куда еще денежки утекают. Думаешь, я слепая? Думаешь, Игорь мне не проговаривался?
Полина напряглась. Она поняла, куда сейчас свернет этот разговор, и почувствовала, как холодная ярость начинает затапливать сознание.
— О чем вы? — тихо спросила она.
— О родителях твоих! — торжествующе выплюнула Ирина Васильевна. — О твоих драгоценных папочке и мамочке! Им-то ты помогаешь! Им-то ты денежки суешь, не считая! А как свекрови родной — так сразу выписку из банка в нос тычешь! Думаешь, это справедливо? Из семьи тащить, от мужа отрывать, чтобы своих стариков кормить, а меня, значит, побоку?
Свекровь победоносно уперла руки в боки, считая, что нашла, наконец, тот самый козырь, который заставит невестку замолчать и открыть кошелек. Но она ошиблась. Она нажала не на ту кнопку. Вместо того чтобы смутиться, взгляд Полины стал абсолютно пустым и страшным. В этом взгляде больше не было ни капли уважения к возрасту, ни грамма родственной теплоты. Там была только брезгливость.
Полина медленно, с пугающим спокойствием положила нож на столешницу. Металлический звяк лезвия о камень прозвучал как гонг, возвещающий начало финального раунда. Она выпрямилась во весь рост, и теперь, несмотря на свою хрупкую фигуру, казалась выше и значительнее сгорбленной свекрови. В её глазах, обычно теплых и смешливых, сейчас стыла вековая мерзлота.
— Не смейте, — тихо, но отчетливо произнесла она, чеканя каждое слово, — даже упоминать моих родителей своим грязным языком.
Ирина Васильевна, почувствовав, что задела за живое, хищно оскалилась. Желтоватые зубы блеснули в торжествующей ухмылке. Она поняла, что нащупала болевую точку, и теперь собиралась давить на неё со всей силы, чтобы выжать желаемое.
— А что такое? — пропела она язвительно, делая шаг вперед и упирая руки в костлявые бока. — Правду слышать неприятно? Глаза режет? Конечно, неприятно! Как же так: сыночка мой горбатится, здоровье гробит, а денежки его утекают в чужую семью! На лекарства твоему папаше, на санатории твоей мамаше! А родная мать должна маргарин жрать и помалкивать?
— Мой отец, — голос Полины стал жестким, как наждачная бумага, — перенес тяжелейший инсульт полгода назад. Он лежит, Ирина Васильевна. Он не ходит. Он не может сам поесть. Моя мать срывает спину, ворочая его по пять раз на дню, меняя памперсы и простыни.
— И что?! — перебила свекровь, махнув рукой с таким пренебрежением, будто речь шла о сломанном стуле, а не о живом человеке. — У всех свои болячки! У меня вон сердце! У меня давление! А ты моего сына обкрадываешь ради чужого мужика! Это твой отец, а Игорю он кто? Никто! Седьмая вода на киселе! С какой стати мой сын должен его спонсировать?
— Игорь не спонсирует моих родителей, — отрезала Полина. — Я работаю, если вы забыли. Я веду три крупных проекта, я пашу не меньше вашего сына. И со своей зарплаты я покупаю отцу подгузники и лекарства. Со своей! А Игорь переводит деньги вам. Вам, здоровой женщине, которая симулирует немощь!
— Здоровой?! — взвизгнула Ирина Васильевна, хватаясь за сердце. — Да как у тебя язык поворачивается? Я инвалид! Я старая больная женщина! А ты… ты просто змея! Ты специально всё так выкручиваешь, чтобы меня виноватой сделать! Ты свои деньги в семью должна нести, а не на сторону разбазаривать! Всё, что ты заработала, будучи замужем — это общее! А значит — и Игоря! А значит — и мое!
Полина посмотрела на неё с искренним изумлением. Логика свекрови была настолько извращенной, что восхищала своей чудовищной простотой. В этой картине мира существовал только один центр вселенной — сама Ирина Васильевна, и все ресурсы вокруг должны были стекаться в её бездонную черную дыру.
— Ваше? — переспросила Полина. — С какой стати наши деньги — ваши?
— С такой! — рявкнула старуха, брызгая слюной. — Я его родила! Я его воспитала! Я в него вложилась! Он — моя инвестиция! И теперь он обязан мне дивиденды платить! Пожизненно! А ты присосалась, пиявка, и тянешь из него соки! И еще родню свою притащила на его шею!
— Вы сейчас серьезно? — Полина шагнула к ней, заставив свекровь инстинктивно отшатнуться. — Вы называете сына «инвестицией»? Не человеком, не сыном, а банковским вкладом?
— Не цепляйся к словам! — отмахнулась Ирина Васильевна, но в её глазах мелькнул страх. Она чувствовала, что перегнула палку, но остановиться уже не могла — жадность и злоба несли её вперед, как разогнавшийся локомотив. — Суть одна! Денег в семье должно быть много. А ты их транжиришь на памперсы для овоща! Лучше бы мне отдала, я бы сохранила! У меня бы они целее были! Лежали бы на счете, проценты капали!
Полина усмехнулась. Это была страшная усмешка, лишенная всякого веселья.
— Вот мы и дошли до сути, — сказала она тихо. — Вам плевать на Игоря. Вам плевать на меня. Вам даже на себя плевать, раз вы живете в грязи при наличии денег. Вам просто нравится видеть цифры на счете. Вы — Скупой рыцарь в юбке. Вы коллекционируете нули. Мой отец не выбирал болезнь. Моя мать не выбирала быть сиделкой. Они нуждаются по-настоящему. А вы… вы — паразит. Обычный, жирный паразит, который присосался к совести сына и пьет его кровь, прикрываясь материнским долгом.
— Замолчи! — заорала Ирина Васильевна, лицо её пошло багровыми пятнами, шея надулась от напряжения. — Заткнись, дрянь! Не смей меня оскорблять в доме моего сына! Я сейчас Игорю позвоню! Я ему всё расскажу! Как ты меня тут унижаешь, как ты меня голодом моришь, как ты его деньги воруешь! Он тебе устроит! Он мамочку любит, он тебе не простит!
Она лихорадочно начала шарить по карманам своей растянутой кофты, пытаясь найти телефон. Её руки тряслись не от старости, а от бешенства.
— Звоните, — равнодушно бросила Полина. — Звоните прямо сейчас. Включите громкую связь. Пусть он послушает. Расскажите ему, как вы требовали у меня пять тысяч, имея тридцать на карте. Расскажите, как вы назвали его тестя «овощем». Давайте, Ирина Васильевна. Я даже настаиваю.
Свекровь замерла с телефоном в руке. Она понимала, что звонить Игорю сейчас — самоубийство. Сын, конечно, мягкий, но он не идиот. И если Полина расскажет про «инвестицию» и про оскорбления в адрес больного отца… Ирина Васильевна медленно опустила руку. Злоба в её взгляде сменилась холодной, расчетливой ненавистью.
— Ты думаешь, ты победила? — прошипела она. — Думаешь, самая умная? Ничего… Ночная кукушка дневную всегда перекукует, но мать — это навсегда. Я найду на тебя управу. Я сделаю так, что он тебя бросит. Останешься одна со своим паралитиком, тогда по-другому запоешь! Приползешь ко мне милостыню просить!
— Вон из моего дома, — тихо сказала Полина.
— Что?! — свекровь опешила, словно получила пощечину. — Ты меня гонишь? Мать мужа?
— Я гоню из своего дома чужую, злобную, жадную женщину, которая потеряла человеческий облик, — отчеканила Полина. — Вы не мать. Мать не желает зла семье своего ребенка. Мать не пытается рассорить сына с женой из-за пяти тысяч рублей. Вы просто старая, зацикленная на деньгах эгоистка.
Ирина Васильевна стояла, открывая и закрывая рот, как рыба, выброшенная на берег. Она привыкла к тому, что невестка всегда терпела, сглаживала углы, пыталась быть вежливой. Этот бунт, этот жесткий отпор сломал её привычную картину мира. Но вместо того, чтобы испугаться, она взорвалась окончательно.
— Ах ты, сука крашеная! — взревела она, забыв про образ интеллигентной страдалицы. — Да я тебя прокляну! Да чтоб у тебя руки отсохли! Да чтоб ты сдохла под забором! Отдай деньги! Отдай то, что мне причитается! Сейчас же! Пять тысяч! За моральный ущерб! За то, что нервы мне истрепала!
Она сделала шаг вперед, протягивая руку ладонью вверх, и это требование звучало уже не как просьба, а как прямой грабеж. В её глазах горел безумный огонь алчности, который сжигал последние остатки разума. Она реально верила, что имеет право требовать компенсацию за то, что её план провалился.
Полина посмотрела на эту протянутую, трясущуюся руку, на грязные ногти, на перекошенное злобой лицо. И в этот момент последняя нить терпения, которая еще связывала её с правилами приличия, лопнула с оглушительным звоном. Больше не было «Ирины Васильевны». Было враждебное существо, вторгшееся на её территорию.
— Ты мне заплатишь! За каждое слово поганое заплатишь! — визжала Ирина Васильевна, брызгая слюной на чистую поверхность кухонного острова. — Я сейчас такой хай подниму! Я соседям расскажу, что вы меня бьете! Я в опеку напишу, хоть у вас и нет детей, я придумаю, что есть! Я вам жизнь адом сделаю!
Её лицо, еще минуту назад изображавшее вселенскую скорбь, теперь напоминало перезрелый, лопнувший помидор. Глаза выкатились, жилы на шее натянулись, как канаты. Она схватила со стола салфетницу — тяжелую, металлическую — и замахнулась, но не бросила, а с грохотом опустила обратно, пытаясь просто напугать, создать шум, хаос, в котором легче манипулировать.
Полина наблюдала за этой истерикой с пугающим спокойствием патологоанатома. Внутри неё что-то щелкнуло и окончательно встало на свои места. Жалость, уважение к сединам, семейные узы — всё это сгорело в топке чудовищной жадности, которую продемонстрировала эта женщина. Перед ней стоял враг. Не родственник, не бабушка будущих внуков, а враг, покушающийся на самое святое — на благополучие её настоящей, страдающей семьи.
Полина молча шагнула вперед, сокращая дистанцию до минимума. Она была выше, моложе и, как выяснилось, гораздо сильнее духом. Ирина Васильевна инстинктивно отпрянула, упершись поясницей в подоконник.
— Хватит, — тихо сказала Полина. Это слово прозвучало тяжелее, чем крик. — Спектакль окончен. Занавес. Аплодисментов не будет.
Она резким движением сгребла со стула хозяйственную сумку свекрови — ту самую, бездонную торбу, в которую обычно перекочевывали продукты из их холодильника. Сейчас сумка была пуста и жалко обвисла в руках Полины.
— Ты что делаешь?! — взвизгнула свекровь, пытаясь выхватить своё имущество. — Отдай! Там проездной!
— Я возвращаю вам вашу независимость, Ирина Васильевна, — Полина не отдала сумку, а наоборот, сунула её прямо в руки оторопевшей старухе, жестко прижав к груди. — Вы же так любите копить? Вот и идите, копите. В своей квартире, на своей кухне, со своим маргарином.
Она схватила свекровь за локоть. Не больно, но железной хваткой, не терпящей возражений. Пальцы погрузились в рыхлую шерсть вонючей кофты.
— Не трогай меня! — завопила Ирина Васильевна, пытаясь упереться ногами в пол. — Я никуда не пойду! Я буду здесь сидеть, пока Игорь не придет! Я ему всё расскажу! Я голодовку объявлю!
— Объявляйте, — равнодушно бросила Полина, буквально таща упирающуюся женщину к выходу из кухни. — Это будет даже полезно для вашей фигуры и кошелька. Меньше потратите на еду — больше отложите на гроб с музыкой.
Они двигались по коридору странным, уродливым тандем. Ирина Васильевна цеплялась свободной рукой за стены, за косяки, шаркая стоптанными подошвами по ламинату и оставляя на нем грязные следы. Она сыпала проклятиями, переходя с визга на хрип, поминая чертей, бога и всех святых одновременно.
— Будьте вы прокляты! — хрипела она. — Чтоб вам пусто было! Чтоб тебя муж бросил! Чтоб ты в нищете сдохла!
У входной двери Полина разжала пальцы и толкнула свекровь вперед. Та, потеряв равновесие, пролетела пару метров и ударилась плечом о вешалку. Ирина Васильевна развернулась, тяжело дыша, её лицо перекосило от ненависти. Она поняла, что проиграла. Что кормушка захлопнулась. Что больше не будет бесплатных продуктов, которые можно съесть, сэкономив свои драгоценные тысячи. И от этого осознания её прорвало последним потоком желчи.
— Ты жадная тварь! — выплюнула она, сверля невестку взглядом. — Тебе жалко для матери! Сын обязан! Сын должен! Почему он не дает мне денег на руки?! Почему я должна унижаться?!
Полина стояла, положив руку на ручку открытой двери. Холодный воздух с лестничной клетки ворвался в душную, пропитанную скандалом квартиру. Она посмотрела на эту женщину, и в её взгляде не осталось ничего человеческого — только холодная сталь.
— Это ваша проблема, Ирина Васильевна, что ваш сын не даёт вам денег, мне не надо об этом жаловаться! А попрошайничать тем более! У меня самой есть родители, которым я помогаю, и вы тут явно лишняя!
— Лишняя?! — задохнулась свекровь. — Я?!
— Вы. Вы — черная дыра. Вы не мать, вы паразит. А паразитов травят. Вон отсюда.
Ирина Васильевна открыла рот, чтобы изрыгнуть очередную порцию гадостей, возможно, про отца Полины, или про её неспособность родить, или про что-то еще более больное, но Полина не дала ей этого шанса.
Она сделала шаг вперед, буквально вытесняя старуху своим телом на лестничную площадку. Ирина Васильевна, пятясь и спотыкаясь о придверный коврик, вывалилась наружу, едва не выронив свою драгоценную сумку. Она оказалась на холодном бетоне подъезда, жалкая, злобная, в своей нелепой грязной кофте.
— Я полицию вызову! — крикнула она уже с лестницы, чувствуя себя в безопасности. — Я скажу, что ты меня ограбила!
Полина не ответила. Она смотрела на свекровь еще секунду, запоминая этот момент окончательного разрыва. Момент, когда она вырезала из своей жизни раковую опухоль.
Полина взялась за ручку тяжелой металлической двери. Она не стала её придерживать. Она вложила в движение всю свою злость, всё своё отвращение, всю накопившуюся за годы боль от несправедливых упреков. Она с силой толкнула полотно от себя.
Дверь захлопнулась перед самым носом манипуляторши с таким чудовищным грохотом, что стены затряслись, а с потолка в коридоре посыпалась мелкая белая побелка, оседая на плечах Полины как снег.
Щелкнул замок. Один оборот. Второй. Третий. Лязгнула задвижка.
На лестничной клетке воцарилась тишина, прерываемая лишь тяжелым, сиплым дыханием за дверью. Потом послышался смачный плевок в дверной глазок и удаляющиеся шаркающие шаги.
Полина стояла в коридоре, глядя на закрытую дверь. Она стряхнула с плеча побелку. Руки её не дрожали. Сердце билось ровно и мощно. Она не чувствовала вины. Она не чувствовала страха перед разговором с мужем. Она чувствовала только невероятную, звенящую легкость и чистоту, словно в квартире наконец-то открыли окна после долгой болезни. Воздух стал чистым.
Она развернулась и пошла на кухню. Нужно было вымыть пол в коридоре. Там остались грязные следы, которые нужно было срочно стереть, чтобы от них не осталось и памяти…
