— Опять мама звонила, вся на нервах, — Антон бросил ключи на тумбочку в прихожей с таким звуком, будто они весили килограмм по пять каждый, и даже не повернул головы в сторону кухни, откуда доносился аромат жареного мяса и специй. Голос его, обычно спокойный, если не сказать флегматичный, сегодня был натянут, как струна, готовая вот-вот лопнуть.
— Давление у неё скачет, говорит, никто о ней не думает, никому она не нужна. А ты, значит, даже не поинтересовалась, как она там? За весь день ни одного звонка! Тебе что, совершенно плевать на мою семью, Вера?
Вера выключила конфорку под сковородой, где аппетитно шкварчали отбивные, и медленно вытерла руки о кухонное полотенце. Усталость, накопившаяся за длинный рабочий день, а потом ещё и у плиты, тяжёлым грузом давила на плечи.
Она так надеялась на спокойный вечер, на ужин вдвоём, без этих вечных материнских жалоб, передаваемых через Антона, как эстафетная палочка раздражения. Но, видимо, не судьба.
— Здравствуй, дорогой, — она постаралась, чтобы её голос звучал ровно, хотя внутри уже начинал закипать знакомый котёл негодования. — Я тоже рада тебя видеть. И нет, не плевать. Просто я, в отличие от некоторых, сегодня работала, потом бежала домой, чтобы приготовить ужин, который ты, судя по всему, есть не собираешься, раз с порога начинаешь с претензий.
Антон наконец вошёл на кухню, его лицо было хмурым, складка между бровей – резкой и неприятной. Он скинул пиджак на спинку стула, даже не потрудившись повесить его в шкаф.
— При чём здесь ужин? — он махнул рукой в сторону плиты, словно отмахиваясь от чего-то несущественного. — Речь о моей матери! Ей плохо, понимаешь? Она пожилой человек, ей внимание нужно, забота. А ты ведёшь себя так, будто её и не существует вовсе. Она же не чужая нам женщина, в конце концов!
Вера глубоко вздохнула, пытаясь удержать под контролем подступающее раздражение. Это был их вечный камень преткновения. Людмила Степановна, мать Антона, была женщиной ещё далеко не старой, вполне активной, когда дело касалось её собственных интересов или походов по магазинам с подругами.
Но стоило ей почувствовать малейшее недомогание или просто заскучать, как тут же начинались звонки сыну с пространными рассказами о её страданиях и полном одиночестве.
— Антон, твоей маме шестьдесят два года, а не восемьдесят два. И она не прикована к постели, — Вера повернулась к нему, её голос начал приобретать металлические нотки. — Да, у неё иногда скачет давление, как у многих в её возрасте. Но это не значит, что я должна бросать все свои дела и круглосуточно дежурить у телефона или у её постели.
— То есть как это получается… Тебе всё же плевать на неё! Да? Ты понимаешь, что тут дело даже не в возрасте! Ей нужен уход! Нужно, чтобы близкие люди…
— Если твоей матери так нужен уход, то занимайся этим сам или найми соответствующего человека для этого! Но не вешай это на меня!
Антон побагровел. Он явно не ожидал такого отпора, привыкнув, что Вера чаще всего отмалчивается или пытается сгладить углы.
— Да как ты можешь так говорить! — закричал он, и его голос сорвался. — Это же моя мать! Моя! А ты… ты просто чёрствая эгоистка! Тебе на всех наплевать, кроме себя!
— Ах, вот как! Я эгоистка? — Вера почувствовала, как последняя капля её терпения переполнила чашу. Усталость мгновенно сменилась злой, холодной яростью. Она подошла к столу, на котором уже стояли тарелки, и с силой отодвинула одну из них. — А ты, по-твоему, кто? Инфантильный эгоист, который свою сыновнюю ответственность пытается переложить на жену!
Я выходила замуж за тебя, Антон, а не за твою маму, чтобы быть её персональной бесплатной сиделкой, кухаркой и психотерапевтом в одном лице! У меня есть своя работа, свои обязанности, и, представь себе, я тоже устаю!
Она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни тени страха или желания отступить. Слова, копившиеся месяцами, если не годами, рвались наружу, резкие и беспощадные.
— Если тебя это не устраивает, — продолжила она, и её голос, хоть и негромкий, звучал в звенящей тишине кухни оглушительно, — если ты считаешь, что я недостаточно пресмыкаюсь перед твоей матерью и недостаточно жертвую своим временем и своими нервами ради её комфорта, то можешь собрать вещи и сам переезжать к ней.
Будешь ухаживать за ней круглосуточно. Мерять давление каждые полчаса, выслушивать её жалобы на неблагодарных детей и весь остальной мир. Может, тогда ты наконец поймёшь, чего требуешь от меня!
Антон стоял, как громом поражённый. Он открыл рот, чтобы что-то возразить, но не нашёл слов. Аромат так и не поданного ужина, ещё недавно такой уютный и манящий, теперь казался неуместным, почти издевательским. Он смешивался с тяжёлым запахом ссоры, повисшим в воздухе.
Первая, самая яростная волна скандала прокатилась по их маленькой кухне, оставив после себя звенящее напряжение и ощущение пропасти, которая только что разверзлась между ними. Вера отвернулась к окну, глядя на темнеющий город, чувствуя, как по телу пробегает мелкая дрожь от перенесённого напряжения.
Антон молча вышел из кухни, оставив так и нетронутым пиджак на стуле и остывающие на плите отбивные, которые сегодня уже никто не будет есть. Вечер был безнадёжно испорчен. И это было только начало.
— И ты так и собираешься дуться, как мышь на крупу? — голос Антона, прозвучавший из спальни ранним утром, был лишён вчерашней истеричности, но приобрёл новую, неприятную нотку – холодное, почти презрительное осуждение.
Он стоял в дверном проёме, уже одетый для работы, с чашкой кофе в руке, и смотрел на Веру, которая сидела за кухонным столом, механически размешивая сахар в своей чашке. Ночь не принесла облегчения; напряжение, повисшее в квартире, казалось, только сгустилось, превратившись в плотный, удушливый туман.
Вера медленно подняла на него глаза. Она почти не спала, прокручивая в голове вчерашний разговор, каждое его слово, каждое своё. Усталость смешивалась с глухой обидой и растущим отчуждением.
— А я, по-твоему, должна рассыпаться в извинениях за то, что не желаю быть бесплатным приложением к твоей матушке? — её голос был тихим, но твёрдым. Она отставила чашку, кофе больше не казался привлекательным. — За то, что имею собственную жизнь и работу?
Антон сделал несколько шагов на кухню, его лицо исказилось в гримасе раздражения.
— Дело не в этом, Вера. Дело в элементарном уважении. Моя мать – не чужой тебе человек. Она женщина в возрасте, и ей, чёрт возьми, элементарно нужно немного тепла и участия! Ты вчера вела себя… отвратительно.
Ты хоть понимаешь, как ей было больно слышать, что её собственный сын, возможно, передаст ей твои слова о «наёмных сиделках»? Ты должна ей позвонить. Извиниться. Предложить свою помощь. Хотя бы для вида, если уж на большее ты не способна.
«Для вида». Эти слова больно резанули Веру. Значит, он даже не допускал мысли, что она может быть искренней. Всё свелось к формальностям, к тому, чтобы его мать была довольна, а какой ценой – это уже неважно.
— Я не буду ни перед кем извиняться, Антон, — отрезала она. — Я не сказала ничего, что не соответствовало бы действительности. И уж тем более я не буду звонить и предлагать помощь «для вида». Это лицемерие, а я не привыкла унижаться.
Если Людмиле Степановне действительно так плохо, почему ты сам, её любящий сын, не помчишься к ней прямо сейчас, вместо того чтобы читать мне нотации? Или тебе важнее сохранить лицо перед ней, показав, какую «заботливую» невестку ты ей обеспечил?
Антон поставил чашку на стол так резко, что кофе выплеснулся на скатерть.
— Не переводи стрелки! Я о тебе говорю, о твоём отношении! Другие женщины, нормальные жёны, понимают, что семья мужа – это и их семья. Они стараются наладить отношения, помогают, заботятся. А ты? Ты только ищешь повод, чтобы отгородиться, чтобы показать свою независимость.
Ты хоть раз по собственной инициативе предложила ей помощь? Просто съездить, привезти продукты, убраться? Нет! Всё только после моих напоминаний, с таким видом, будто делаешь великое одолжение!
— «Другие женщины, нормальные жёны», — Вера медленно повторила его слова, и в её голосе зазвучала горькая ирония. — А ты не задумывался, Антон, что у этих «других, нормальных жён», возможно, и мужья другие? Такие, которые не пытаются заткнуть ими дыры в своих сыновних обязанностях? Такие, которые ценят своих жён не за то, как хорошо они обслуживают их родственников, а за то, какие они есть?
Я помню, как Людмила Степановна пришла к нам «помочь» с ремонтом, когда мы только переехали. И вместо помощи три дня указывала мне, что я не так держу молоток, не тем тоном разговариваю с рабочими и вообще «не хозяйка».
Или как она передаривала мне свои старые платья, «почти новые», с комментарием, что мне, с моей фигурой, всё равно ничего приличного не купить. Это, по-твоему, проявление тепла и участия с её стороны? И после этого я должна бежать к ней с извинениями и предложениями помощи?
Её слова застали Антона врасплох. Он нахмурился, пытаясь вспомнить те эпизоды, или, скорее, пытаясь найти им оправдание.
— Ну, мама у меня человек прямой, она говорит, что думает… Может, и резковато иногда, но не со зла же…
— Не со зла? — Вера усмехнулась. — Антон, ты либо наивен, либо просто не хочешь видеть очевидного. Твоя мама прекрасно умеет манипулировать и добиваться своего, выставляя себя жертвой. А ты ей в этом потакаешь. Ты сам редко проявляешь инициативу, чтобы по-настоящему ей помочь.
Тебе проще позвонить, выслушать её жалобы, а потом прийти домой и выместить своё раздражение и чувство вины на мне. Это ведь так удобно, правда? Найти виноватого в лице жены.
Пропасть между ними, обозначившаяся вчера вечером, стремительно расширялась, заполняясь взаимными упрёками и застарелыми обидами. Антон смотрел на Веру так, словно видел её впервые – не тихую, уступчивую женщину, какой она, возможно, казалась ему долгие годы, а решительного, бескомпромиссного противника. И этот новый образ ему явно не нравился.
— Значит, так, да? — процедил он сквозь зубы. — Значит, моя мать – манипулятор, а я – инфантильный слабак, который во всём виноват? Прекрасно. Просто прекрасно. Ты даже не пытаешься понять меня, не пытаешься войти в моё положение. Тебе просто наплевать.
Он схватил свой портфель, бросил на Веру последний тяжёлый взгляд и вышел из кухни, а затем и из квартиры, не попрощавшись. Звук захлопнувшейся входной двери прозвучал в утренней тишине кухни как выстрел. Вера осталась одна, глядя на пятно от кофе на скатерти – маленькое, но уродливое напоминание о только что разгоревшейся с новой силой ссоре. И она отчётливо понимала, что это далеко не конец.
— Ты пойми, Вер, ну что тебе стоит? — голос Антона, несколько дней спустя, звучал уже не так агрессивно, как утром после первой большой ссоры. Он сменил тактику, перейдя от прямого давления к вкрадчивым уговорам, отчего его слова казались ещё более фальшивыми и неприятными.
Они сидели в гостиной, Вера читала книгу, или, скорее, делала вид, что читает, потому что строки расплывались перед глазами, а мысли были далеки от печатных страниц. Антон подошёл и присел на подлокотник кресла, его рука легла ей на плечо, но прикосновение вызвало лишь внутреннее содрогание. — Мама совсем раскисла.
Звонит, плачет в трубку, говорит, что мы её бросили, что она одна-одинёшенька на всём белом свете. Сердце кровью обливается, понимаешь? Может, ты просто съездишь к ней? Ну, хотя бы на часок. Привезёшь ей фруктов, её любимых пирожных. Просто посидишь, поговоришь. Ей же много не надо, просто немного внимания. Она ведь женщина, ей важно чувствовать, что она не забыта.
Вера медленно закрыла книгу, положив её на колени. Она чувствовала, как к горлу подкатывает тошнота от этой нарочитой заботливости, от этих попыток сыграть на её «женской сострадательности», о которой он так любил рассуждать, когда ему это было выгодно.
— Антон, мы уже проходили это, — она постаралась, чтобы её голос звучал спокойно, но внутри всё клокотало. — Людмила Степановна прекрасно знает, как давить на жалость, и ты, как всегда, ведёшься на её представления. «Плачет в трубку», «одна-одинёшенька»…
А когда ей нужно было ехать на дачу к подруге на шашлыки на прошлых выходных, она была бодра, весела и полна сил. И давление её почему-то не беспокоило. Ты не находишь это странным?
Антон убрал руку с её плеча и тяжело вздохнул, изображая вселенскую скорбь.
— Ну что ты опять за своё? Вечно ты ищешь какой-то подвох, какую-то скрытую игру. Человек болеет, ему плохо! А ты… Ты как будто специально хочешь усугубить ситуацию, разорвать последние нити, которые нас связывают с моей матерью. Неужели тебе так трудно проявить немного человечности?
— Человечности? — Вера подняла на него взгляд, и в её глазах сверкнул холодный огонь. — А где была твоя человечность, Антон, когда твоя мама в очередной раз отчитывала меня при тебе, как нашкодившую школьницу, за то, что я «недостаточно хорошо» ухаживаю за тобой, её драгоценным сыночком?
Или когда она при гостях громко обсуждала мои кулинарные способности, сравнивая их, разумеется, не в мою пользу, со своими? Ты хоть раз заступился за меня? Хоть раз сказал ей: «Мама, это моя жена, и я не позволю тебе так с ней разговаривать»? Нет.
Ты всегда молчал, опустив глаза, или, ещё хуже, пытался обратить всё в шутку, делая вид, что ничего страшного не происходит. Так почему же я сейчас должна проявлять «человечность» к человеку, который никогда не проявлял её по отношению ко мне?
Антон вскочил с подлокотника, его лицо снова начало наливаться краской. Попытка «мягкого» подхода явно провалилась.
— Ты всё переиначиваешь! Мама просто… она такой человек! Она говорит прямо, что думает, не умеет льстить и лицемерить. Она желает нам только добра! Она беспокоится о нас!
— «Желает добра» и «беспокоится»? — Вера невесело усмехнулась. — Знаешь, Антон, есть такая поговорка: «Благими намерениями вымощена дорога в ад». Так вот, намерения твоей мамы, возможно, и «благие» в её собственном понимании, но ведут они прямиком к разрушению нашей семьи. Точнее, уже привели. Потому что ты позволяешь ей это делать. Ты сам, своими руками, помогаешь ей вбивать клин между нами.
Она встала, положив книгу на журнальный столик. Ей стало невыносимо находиться с ним в одной комнате, дышать одним воздухом, пропитанным этой ложью и манипуляциями.
— Я не поеду к твоей матери, Антон, — сказала она твёрдо, глядя ему прямо в глаза. — Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю. Если ей так плохо, если ей так нужна помощь – у неё есть сын. Ты. Вот и занимайся ею. Бери отпуск, сиди с ней, вози ей пирожные, выслушивай её бесконечные жалобы.
Это твоя обязанность, не моя. Моя работа, моё время, мои нервы – это мои ресурсы, и я не собираюсь тратить их на обслуживание капризов женщины, которая меня откровенно не уважает и не любит. И если тебя это не устраивает, то ты знаешь, где дверь.
Антон смотрел на неё с нескрываемой злостью, его кулаки сжимались. Он явно был на грани того, чтобы снова перейти на крик, но что-то в её ледяном спокойствии, в её непреклонном взгляде останавливало его.
— Ты… ты просто бессердечная, — процедил он, и в его голосе уже не было ни капли той вкрадчивости, с которой он начинал этот разговор. Теперь в нём звучала неприкрытая враждебность. — Ты разрушаешь всё. Ты эгоистка, которая думает только о себе. Ты никогда не умела любить, ни меня, ни мою мать, никого!
— А ты, Антон, так и не понял, что такое семья, — тихо ответила Вера. — Семья – это когда двое смотрят в одну сторону, а не когда один постоянно пытается заставить другого смотреть в сторону своей мамы. Семья – это когда муж защищает свою жену, а не приносит её в жертву материнским капризам.
Ты сделал свой выбор, Антон. Точнее, ты позволил своей матери сделать этот выбор за тебя. И теперь нам обоим придётся жить с его последствиями.
Она развернулась и вышла из гостиной, оставив его одного посреди комнаты, кипящего от бессильной ярости. Она больше не чувствовала боли, только холодное, опустошающее безразличие. Пропасть между ними стала такой широкой, что перекинуть через неё мост уже не представлялось возможным.
Каждый из них стоял на своём берегу, и ни один не собирался делать шаг навстречу. Компромиссы закончились. Впереди маячил только окончательный, бесповоротный разрыв.
— Так и будешь молчать? Делать вид, что меня не существует? — голос Антона, спустя ещё несколько дней тягостного, ледяного молчания, которое превратило их квартиру в склеп, прозвучал хрипло и зло. Он застал Веру в гостиной, она смотрела в окно на безразличный городской пейзаж, но её взгляд был устремлён куда-то внутрь себя, в пустоту, образовавшуюся там, где раньше были чувства к этому человеку.
Он подошёл, встал рядом, но на безопасном расстоянии, словно боясь её реакции или, наоборот, желая подчеркнуть дистанцию.
— Мама вчера опять скорую вызывала. Говорит, сердце так прихватило, думала, всё, конец. А тебе хоть бы что. Сидишь тут, в окошко пялишься, как будто ничего не произошло. Как будто это не твоя вина, что она на грани!
Вера медленно повернула голову. Её лицо было спокойным, почти бесстрастным, и это его спокойствие, казалось, бесило Антона ещё больше, чем любой крик или упрёк.
— Моя вина, Антон? — она произнесла это так тихо, что ему пришлось напрячь слух, чтобы расслышать. — Правда? Это я заставляю твою мать разыгрывать ежедневные спектакли? Это я не даю тебе, её единственному, обожаемому сыну, проявить о ней должную заботу? Кажется, ты что-то путаешь. Или сознательно перекладываешь ответственность, как ты это любишь делать.
Этот спокойный, почти равнодушный тон окончательно сорвал с Антона последние остатки самообладания. Он, видимо, ожидал чего угодно – слёз, криков, оправданий – но не этого холодного, убийственного презрения.
Его лицо исказилось, глаза сузились, и слова, которые он так долго сдерживал, или, возможно, которые только что сформулировались в его воспалённом мозгу под влиянием материнских жалоб и собственного бессилия, полились грязным, ядовитым потоком.
— Да ты… ты просто чудовище! — выкрикнул он, и его голос зазвенел от ненависти. — Ты самое худшее, что случилось в моей жизни! Я был недоумком, слепым щенком, когда женился на тебе! Думал, ты другая – мягкая, понимающая, заботливая. А ты оказалась… змеёй! Холодной, расчётливой, бессердечной тварью, которой плевать на всех, кроме себя!
Тебе доставляет удовольствие мучить меня, мучить мою мать! Ты просто не способна на любовь, на сострадание, на элементарную человеческую порядочность! Если бы я знал, какая ты на самом деле, я бы бежал от тебя, как от чумы, ещё на первом свидании!
Он тяжело дышал, его грудь вздымалась. Каждое слово было как удар хлыста, как плевок в душу. Но Вера не дрогнула. Она слушала его, и с каждым его оскорблением в ней умирало что-то последнее, что ещё теплилось по отношению к нему – может быть, остатки жалости или привычки. Теперь там была только выжженная земля.
— Наконец-то, Антон, — сказала она так же тихо, но в её голосе появилась сталь. — Наконец-то ты сказал то, что действительно думаешь. А то всё «мама, мама», «должна помочь», «прояви уважение». А дело-то, оказывается, во мне. В том, что я не оправдала твоих ожиданий быть покорной, удобной куклой, готовой обслуживать тебя и твою родительницу.
Она сделала шаг ему навстречу, и он инстинктивно отступил, словно это она была источником угрозы.
— А знаешь, что я думаю о тебе, Антон? — продолжила она, и её глаза смотрели на него с нескрываемым презрением. — Я думаю, что ты – слабый, безвольный, инфантильный мужчина, который так и не вырос из маминых пелёнок. Ты не способен принимать самостоятельные решения, не способен нести ответственность ни за свою жизнь, ни за свою семью.
Ты всегда прятался за мамину юбку, а когда её не стало рядом, попытался спрятаться за мою. Ты не мужчина, Антон, ты – жалкое подобие. И я презираю тебя. Презираю за твою слабость, за твою трусость, за то, что ты позволил своей матери разрушить то, что мы когда-то пытались построить. Ты говоришь, я худшее, что случилось в твоей жизни? Возможно.
Но ты, Антон, ты – моё самое большое разочарование. Я думала, что выхожу замуж за сильного, надёжного человека, а оказалось – за приложение к его матери.
Слова, как отточенные кинжалы, летели друг в друга, нанося глубокие, незаживающие раны. Они сказали друг другу то, что никогда не забывается, то, что невозможно простить. То, что окончательно и бесповоротно уничтожило все мосты между ними.
Антон смотрел на неё, и в его глазах была уже не просто злость, а какая-то смесь ужаса и ненависти. Он, кажется, понял, что перешёл черту, за которой нет возврата. Но и она перешла её.
— Я… я тебя ненавижу, — выдавил он из себя, и это прозвучало как приговор.
— Взаимно, Антон, — спокойно ответила Вера. — Можешь считать, что с этой минуты нас больше ничего не связывает. Живи своей жизнью, заботься о своей матери. А я буду жить своей.
Она отвернулась от него и снова посмотрела в окно. Но теперь она видела не серый городской пейзаж, а своё будущее – пустое, но свободное. В квартире воцарилась тишина, но это была не та тишина, которая бывает после бури, когда воздух свеж и чист. Это была мёртвая, давящая тишина разорванных связей, тишина выжженной пустыни, где когда-то, возможно, что-то и цвело.
Они продолжали находиться в одном физическом пространстве, но между ними пролегла бездна, которую уже ничто и никогда не сможет заполнить. Их брак, их отношения, их прошлое – всё это обратилось в пепел, развеянный последним, самым жестоким скандалом. И каждый из них остался наедине со своей правотой, своей ненавистью и горьким осознанием окончательного, бесповоротного конца…
