— Ну вот, Лидочка, прямо с пылу с жару. Как ты любишь, с капустой. А эти с картошкой, Игорю твоему.
Галина Ивановна с сноровкой опытного полководца, расставляющего на карте флажки, разместила на идеально чистой столешнице два объёмных свёртка из фольги. Аромат печёного теста и жареного лука, такой домашний, такой правильный, нагло вторгся в стерильное пространство кухни, где пахло только дорогим кофе и лимонным средством для мытья посуды. Она двигалась по этой кухне, залитой утренним солнцем, как по чужой, но очень богатой территории, которую она мысленно примеряла на себя. Одобрительно кивнула встроенному духовому шкафу, провела пальцем по гладкой поверхности индукционной плиты.
— Как же у тебя хорошо, дочка. Светло, просторно. Дышится легко. Не то что у нас в двушке, уже друг на друга натыкаемся.
Лида молча наблюдала за этим представлением, медленно помешивая ложечкой в своей чашке. Она знала этот зачин. Каждое слово матери было пробным камнем, брошенным в воду, чтобы измерить глубину её терпения. Она не торопилась отвечать, давая матери возможность развернуть всю свою партитуру.
Галина Ивановна тяжело вздохнула, присаживаясь на стул напротив. Вздох был мастерским — в нём смешались и вселенская усталость, и горькая материнская доля, и намёк на невысказанную обиду. Она отпила предложенный ей кофе и поморщилась, словно напиток был недостаточно сладким, хотя сама положила в него три ложки сахара.
— Устала я, Лид. Просто по-человечески устала. Ты-то вон какая, самостоятельная, жизнь свою устроила, муж надёжный, дом — полная чаша. А я… я ведь одна. Света… она же другая. Ей размах нужен, воздух. Она творить хочет, понимаешь? А какое творчество в её комнатушке два на три метра, где и мольберт поставить негде? Она же задыхается.
Лида продолжала молчать. Она смотрела на мать, на её ухоженные руки с ярким маникюром, на тщательно уложенные волосы, и не видела в её облике ни грамма той самой усталости. Она видела хорошо отдохнувшую женщину, которая приехала не делиться горем, а просить. Нет, не просить. Требовать. Просто форма требования была выбрана самая изощрённая.
— Ходит по квартире, как зверёк в клетке, — продолжала вещать Галина Ивановна, её голос приобрёл трагические нотки. — В глаза мне не смотрит. Я ей слово, она мне — десять. Я же понимаю, возраст такой. Ей свобода нужна. Отделиться, начать свою жизнь, почувствовать ответственность. А где её начинать, эту жизнь? На моей шее? Так я и не против, я же мать. Но для неё же это губительно. Она так и не повзрослеет никогда, если будет знать, что мама всегда рядом, всегда подстрахует.
Она сделала паузу, внимательно изучая лицо дочери. Но лицо Лиды было непроницаемым. Вежливая, чуть отстранённая маска. Тогда Галина Ивановна решила перейти к основной части своего плана. Она немного подалась вперёд, понизив голос до заговорщического шёпота.
— Я вот тут думала… У Игоря же твоего квартира та стоит, однушка на Речном. Вы ведь в ней не живёте, слава богу, вам и этой хватает. Сдаёте, поди? Копейки, небось, какие-то получаете. А для Светки — это был бы целый мир! Целая жизнь! Представляешь, она бы переехала, сама бы там всё обустроила, как ей нравится. Ответственность бы почувствовала. Друзей бы стала нормальных водить, а не этих своих… художников. Она бы расцвела, Лидочка! Человеком бы стала. Это же шанс для неё! Единственный.
Она откинулась на спинку стула, довольная произведённым эффектом. План был изложен. Красиво, благородно, с заботой о младшей, непутёвой дочери. Она смотрела на Лиду выжидающе, как игрок, сделавший решающий ход и уверенный в своей победе. Но Лида не спешила сдаваться. Она медленно поставила свою чашку на блюдце. Она просто смотрела на мать, на её горящие энтузиазмом глаза, и ждала. Она точно знала, что это было лишь вступление. И самое интересное начнётся сейчас.
Лида допила свой кофе, поставила чашку на блюдце с мягким, но отчётливым стуком, который прозвучал как точка в конце материнского монолога. Она подняла глаза. В её взгляде не было ни сочувствия, ни раздражения. Только спокойная, предельная ясность, которая всегда так выводила Галину Ивановну из себя. Это было спокойствие хирурга, а не дочери.
— Мама, мы сдаём эту квартиру, — ровно ответила она, и в её голосе не было ни капли сомнения. Это был не предмет для обсуждения, а констатация факта, как прогноз погоды.
Галина Ивановна на секунду замерла, словно не расслышав. Её лицо, только что исполненное благородной скорби, начало медленно меняться. Уголки губ поползли вниз, а в глазах погас свет показной заботы, уступив место холодному, оценивающему блеску.
— Что значит «сдаёте»? — переспросила она, и в её голосе уже звенел металл. — Что, мир рухнет от этих ваших копеек?
— Это не копейки. Это доход нашей семьи. Это деньги, на которые мы рассчитываем. Они уже заложены в наш бюджет — на отпуск, на крупные покупки, на ту самую подушку безопасности, о которой ты так любишь говорить, поучая других. Это часть нашей жизни, которую мы с Игорем построили. Своими силами.
Лида говорила это всё тем же ровным голосом, аккуратно расставляя слова, как фигуры на шахматной доске. Она не оправдывалась. Она объясняла правила игры, которые мать, по всей видимости, решила проигнорировать.
Запах пирожков с капустой, ещё пять минут назад казавшийся таким уютным, вдруг стал навязчивым и неуместным. Он не вязался с той ледяной атмосферой, что стремительно заполняла кухню.
— Доход… бюджет… — Галина Ивановна презрительно скривила губы, будто пробовала на вкус прокисшее молоко. — Какими же словами ты стала говорить, Лида. Чужими, бездушными. То есть я правильно понимаю? Ты сейчас ставишь на одну чашу весов какие-то свои заграничные поездки, а на другую — судьбу родной сестры? Тебе просто денег жалко для родной кровиночки? Так бы сразу и сказала, не прикрывалась бы этими вашими… бюджетами.
— Мам, хватит! Та квартира не для неё! Всё! Точка!
— Дочка, я же и приехала, чтобы уговорить тебя и твоего мужа отдать его квартиру, в которой вы не живёте, твоей сестре! Пусть девочка начинает жить свободно!
Маска заботливой матери была сброшена. Перед Лидой сидела не она, а злой, обиженный на весь мир человек, который не получил того, что хотел, и теперь переходил к прямому шантажу.
Лида медленно покачала головой. Она ожидала этого. Она знала, что после провала «благородного порыва» неизбежно последует обвинение в жадности. Это был самый старый и самый действенный приём в арсенале матери.
— Мне не денег жалко, — отрезала Лида, и её голос впервые стал жёстким. Он перестал быть голосом хозяйки дома и стал голосом человека, защищающего свою территорию. — Мне жалко квартиру моего мужа. Квартиру, в которую Игорь вложил свои силы и деньги, когда ты ещё говорила, что он бесперспективный. И я прекрасно понимаю, во что она превратится через месяц после того, как Света начнёт там «жить свободно».
Галина Ивановна дёрнулась, словно от пощёчины.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду её друзей, — чеканя каждое слово, продолжила Лида. — Я знаю, кто такие «эти её художники». Я знаю, чем они занимаются в гостях. И я прекрасно представляю, что в этой квартире будут не мольберты стоять, а совсем другие вещи. Ты ведь поэтому и хочешь её отселить. Не потому что ей нужна свобода. А потому что тебе стало страшно жить с ней под одной крышей. Ты просто хочешь избавиться от проблемы и повесить её на нас. На меня и на моего мужа.
Обвинение повисло в воздухе. Оно было прямым, безжалостным и, что самое страшное для Галины Ивановны, абсолютно правдивым. Она смотрела на старшую дочь, и в её глазах плескалась уже не обида, а чистая, незамутнённая ярость. Ярость человека, чью тайную, постыдную мысль вытащили на свет и озвучили во всеуслышание.
— Это ложь! — выкрикнула Галина Ивановна, но в её крике не было праведного гнева. Это был резкий, скрипучий звук, как у ржавого механизма, который пытаются провернуть силой. Она вскочила со стула, её лицо пошло красными пятнами, а ухоженные руки сжались в кулаки. — Ты клевещешь на родную сестру! Наговариваешь на неё, потому что всегда ей завидовала! Её таланту, её лёгкости!
Лида даже не шелохнулась. Она продолжала сидеть, спокойно глядя на мать снизу вверх. Этот спокойный, изучающий взгляд выводил из себя больше, чем любой ответный крик. Он обесценивал материнскую ярость, превращая её в дешёвый спектакль.
— Завидовала? — Лида чуть заметно усмехнулась. — Чему? Тому, что она в двадцать три года не имеет ни образования, ни работы? Тому, что её «лёгкость» — это всего лишь нежелание нести ответственность за что-либо в своей жизни? Или её «таланту» прожигать твои деньги и твои нервы? Уточни, мама, какому из этих достижений я должна завидовать.
Каждое слово было точным, выверенным ударом. Галина Ивановна задохнулась от возмущения. Она открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная на берег. Все её заготовленные аргументы о сестринской любви и родственных узах рассыпались в пыль под этим холодным, препарирующим взглядом. Она попыталась зайти с другой стороны, ударить по самому больному.
— Ты стала жестокой, Лида. Этот твой Игорь тебя такой сделал. Деньги тебя испортили. Ты сидишь в своей золотой клетке и судишь всех со своей высоты. Ты забыла, как мы жили? Как я вас двоих одна тянула? Как всё лучшее вам отдавала? А теперь ты считаешь деньги, которые могли бы спасти твою сестру!
— Спасти? — переспросила Лида, и в её голосе прозвучало неподдельное, почти научное любопытство. — Ты правда думаешь, что отдельная квартира, где её никто не будет контролировать, её спасёт? Ты правда веришь в эту сказку, которую сама же и придумала? Или тебе просто так удобнее думать?
Галина Ивановна поняла, что проигрывает. Её привычные манипуляции не работали. Старшая дочь выросла и научилась видеть её насквозь. Отчаяние и злость смешались в её взгляде, и она, отбросив последние остатки приличия, пошла ва-банк. Она больше не играла роль обиженной матери. Она превратилась в истца, требующего своё по праву.
— Да что ты вообще понимаешь! — зашипела она, нависая над столом. — Ты обязана помочь! Обязана! У вас всё есть, а у неё — ничего! Это несправедливо!
И тут, в этой высшей точке своего бессильного гнева, она совершила ту самую ошибку. Она произнесла слова, которые окончательно вскрыли её истинные мотивы, слова, которые уже нельзя было взять назад.
— Так что хватит тут ерепениться! Звони своему муженьку и быстро договаривайся с ним об этой квартире! Вы должны отдать её ей! Должны!
Фраза прозвучала оглушительно. Не из-за громкости, а из-за своей уродливой, неприкрытой сути. «Быстро звони». Не просьба. Не предложение варианта. А именно «должны отдать». Как ненужную вещь. Как дань. Как обязанность.
Для Лиды в этот момент всё встало на свои места. Это был не крик о помощи. Это был тщательно спланированный визит с одной-единственной целью: решить свою проблему за чужой счёт. Переселить источник своего стыда и страха подальше от своих глаз, в чужую квартиру, под чужую ответственность. Пусть с этим разбираются Лида и её муж. Пусть они потом выгребают последствия Светиной «свободной жизни».
Она смотрела на покрасневшее, искажённое злобой лицо матери и впервые в жизни не чувствовала к ней ничего. Ни любви, ни жалости, ни даже злости. Только холодное, отстранённое понимание. Словно перед ней был не родной человек, а чужая, неприятная женщина, которая пыталась её обмануть и потерпела неудачу. Спектакль был окончен. И теперь пришло время опустить занавес.
После этой ключевой фразы Лида медленно, без единого резкого движения, встала. Она больше не смотрела на мать снизу вверх. Теперь они стояли друг напротив друга, и всё преимущество — рост, спокойствие, правота — было на её стороне. Галина Ивановна, наоборот, будто съёжилась под её взглядом, её ярость сменилась растерянностью. Она поняла, что сказала что-то не то, но пути назад уже не было.
— Это правда, — произнесла Лида. Её голос был тихим, но он резал воздух на кухне лучше любого ножа. Это была не констатация факта. Это был приговор. — Ты действительно приехала только за этим. Не проведать дочь, не привезти пирожков. Ты приехала сбагрить Свету. Как надоевшую собаку, которая начала гадить в доме. Только ты решила сбагрить её не в приют, а в квартиру моей семьи.
Галина Ивановна открыла рот, чтобы возразить, но Лида подняла руку, и этот простой жест заставил её замолчать. Инициатива полностью перешла к старшей дочери. Она больше не оборонялась. Она наступала, методично и безжалостно.
— Давай я расскажу тебе, как всё было на самом деле, мама. Не ту версию, которую ты рассказываешь себе перед сном, а настоящую. Ты всегда видела во мне функцию. Удобную девочку, которая хорошо учится, не создаёт проблем, рано начинает работать. Я была твоей витриной, твоим доказательством того, что ты хорошая мать. А Света… Света была твоей отдушиной. Ей можно было всё. Ей прощались капризы, двойки, прогулы. Ты называла это «творческой натурой» и «тонкой душевной организацией». А на самом деле ты просто не хотела напрягаться. Ты потакала каждому её желанию, потому что так было проще. Проще дать денег, чем объяснить, почему их нет. Проще закрыть глаза на её ложь, чем заставить её посмотреть правде в глаза.
Лида сделала шаг к матери, и та инстинктивно отступила назад, упираясь в дорогую кухонную тумбу.
— Ты сама создала этого монстра, мама. Это твой личный провал. Не мой и не Игоря. Ты вырастила человека, который не приспособлен к жизни. Который считает, что ему все должны. Который уверен, что любая его прихоть — закон. А когда этот человек стал опасен для твоего собственного комфорта, когда от него стало пахнуть реальными проблемами, ты решила не решать их, а просто переместить в другое место. Подальше от себя.
На лице Галины Ивановны отразился ужас. Не от слов дочери, а от того, что она узнавала в них саму себя. Это было зеркало, в которое она боялась смотреть все эти годы, и вот теперь Лида держала его прямо перед её лицом.
— Ты говоришь, что я должна помочь? Нет. Я ничего тебе не должна. Я свой долг, если он и был, давно вернула. Когда оплачивала ваши кредиты, пока Света «искала себя». Когда покупала тебе путёвки в санаторий, потому что у тебя «расшатались нервы» от её выходок. Когда давала деньги ей на «курсы рисования», прекрасно зная, на что они пойдут на самом деле. Я покупала твоё спокойствие. Но больше не буду.
Лида подошла к входной двери и открыла её. Не рывком, а плавно и уверенно. Она не выгоняла мать. Она просто указывала ей единственно возможный путь.
— Дверь там. Уходи. И забери свои пирожки. В моём доме больше не будет ничего твоего. Ни еды, ни тебя, ни твоих проблем. Ты хотела, чтобы Света начала жить свободно? Вот и начинайте. Обе. Только без нас. Моя семья — это я, мой муж и мои будущие дети. А ты и Света — это твои воспитательные провалы. Разбирайся с ними сама.
Галина Ивановна стояла посреди кухни, совершенно раздавленная. Не криком, не скандалом, а этим ледяным, спокойным анализом всей её жизни. Она смотрела на старшую дочь, как на совершенно чужого человека. В этом взгляде не было ни капли тепла, ни шанса на прощение. Это была ампутация. Быстрая, точная и окончательная.
Молча, не глядя на Лиду, она подошла к столу, механически завернула свои остывшие пирожки обратно в фольгу, взяла сумку и, ссутулившись, пошла к выходу. Она не сказала ни слова. Она понимала, что любые слова теперь бессмысленны. Дверь за ней закрылась без хлопка. Просто щелчок замка, отрезавший одну часть жизни от другой. Навсегда…
