– Ванька-то наш… – Марья Петровна прищурилась, разглядывая соседку через забор. – Совсем одичал со своей матерью. Сорок лет мужику, а всё как дитё малое.
– И не говори, – поддакнула Нина Степановна, поправляя выбившийся из-под платка седой локон. – Евдокия его совсем под колпаком держит. Ни одной бабе близко подойти не даёт.
Весеннее солнце заливало деревенскую улицу. Грязь подсыхала, оставляя причудливые узоры на земле. Откуда-то доносился запах свежеиспечённого хлеба, смешанный с ароматом распускающихся почек.
Иван в это время возился в сарае – чинил старый мотоцикл «Урал», доставшийся от отца. Руки были в мазуте, а в голове – привычная пустота. Только железки, да знакомый с детства запах бензина и машинного масла. Он и не слышал, как мать окликнула его три раза.
– Ваня! Оглох, что ли? – Евдокия встала в дверях сарая, подбоченившись. – Обедать пора.
– Сейчас, мам… – Иван вытер руки ветошью. – Дай только гайку докручу.
– Всё с этим мотоциклом возишься. На что он тебе? Лучше б в город съездил, может, невесту бы какую присмотрел…
Иван только вздохнул. Этот разговор повторялся из года в год, как смена времён года. Весной – про невесту, летом – про то, что пора своё хозяйство заводить, осенью – про одиночество в старости. А зимой мать словно затихала, будто копила силы для новых весенних наступлений.
– Мам, ну какая невеста… – он поднялся, отряхивая колени. – Кому я такой нужен?
– Как это кому? – всплеснула руками Евдокия. – Работящий, непьющий, дом свой… Вон Верка Кузнецова заходила намедни, всё про тебя расспрашивала.
– Верка? – Иван усмехнулся. – Та, что от мужа сбежала с продавцом заезжим? Нет уж, спасибо…
День катился привычной колеёй – обед, работа в огороде, вечерняя дойка коровы. Всё как всегда, как вчера, как год назад. Только вот что-то щемило в груди, будто воздуха не хватало. Иван сам не понимал, что с ним творится последнее время. Вроде всё есть – дом, хозяйство, мать рядом. А на душе – как в том сарае: темно и пыльно.
Вечером, сидя на крыльце и покуривая единственную за день сигарету (больше мать не разрешала – «здоровье береги!»), Иван услышал необычный для их деревни звук – музыку. Современную, городскую, с ритмичными басами. Звук доносился со стороны старого дома Петровых, что пустовал последние пять лет.
– Никак новые соседи появились, – произнесла мать, выглядывая из-за занавески. – Господи, что ж за музыка такая… Как в клубе каком.
Иван затушил сигарету и встал. Любопытство – единственное, что ещё иногда нарушало привычный ход его жизни.
– Пойду гляну, кто там…
– Куда на ночь глядя? – всполошилась мать. – Утро вечера мудренее!
Но Иван уже шёл по улице, чувствуя, как сердце отчего-то начинает биться чаще. Музыка становилась громче, а вместе с ней слышался детский смех и женский голос, напевающий что-то весёлое.
За покосившимся забором он увидел «Газель» с московскими номерами, а рядом… Рядом стояла она. Женщина лет тридцати, в джинсах и белой футболке, с копной рыжих волос, которые пылали в лучах закатного солнца как настоящий костёр. Она танцевала с маленькой девочкой, кружила её, смеялась – так легко и свободно, будто вокруг не было ни забора, ни любопытных глаз, ни самой деревни с её вековыми устоями.
Иван застыл, не в силах отвести взгляд. А потом женщина заметила его и… подмигнула. Просто так, играючи, как будто они были старыми знакомыми.
– Эй, сосед! – крикнула она. – Не поможешь коробки занести? А то грузчики укатили, а у меня тут целый склад.
Иван кивнул, не в силах произнести ни слова. Он шагнул во двор, и в этот момент его прежняя жизнь треснула, как весенний лёд на реке. Начиналось что-то новое, неизведанное и… страшное.
А в окне его дома застыла тёмная фигура матери, и пальцы её до боли сжимали занавеску.
Утро встретило Ивана непривычной суетой. Мать металась по кухне, то и дело выглядывая в окно.
– Ты глянь, глянь! – шептала она, хотя их никто не мог услышать. – Девчонка-то у неё… чернявая совсем. Видать, от негра прижила, бесстыжая!
Иван молча жевал яичницу, стараясь не поддаваться на материны провокации. Перед глазами всё ещё стоял вчерашний вечер: как помогал заносить коробки, как рыжая (он уже про себя так её называл) угостила его чаем с городским печеньем, как её дочка Алиса, смешная пятилетняя егоза с кудрявыми тёмными волосами, показывала ему своих кукол.
– Анна меня зовут, – представилась она вчера. – Или просто Аня. А фамилию можешь не запоминать, всё равно все будут звать «рыжей», – и рассмеялась, запрокинув голову.
Смех у неё был особенный – звонкий, заразительный. Как будто колокольчики на ветру звенят.
– Ванька! – голос матери вырвал его из воспоминаний. – Ты меня слушаешь вообще? Говорю, надо бы забор подправить, а то неровён час…
– Какой забор, мам?
– Наш, какой же ещё! Чтоб эта… городская к нам не заглядывала. Мало ли что у неё на уме.
Иван отодвинул недоеденную яичницу: – Пойду я, мам. Дела…
Дела действительно были – надо было копать огород под картошку. Но лопата сегодня казалась особенно тяжёлой, а мысли всё убегали за покосившийся забор соседнего дома.
– Доброе утро, сосед! – раздался знакомый голос, и сердце Ивана застучало в висках.
Аня стояла у своей калитки, держа в руках какие-то папки.
– Слушай, выручи, а? Мне в сельсовет надо, документы отнести, а я тут как слепой котёнок – не знаю, куда идти.
– Я… это… – Иван воткнул лопату в землю. – Я провожу.
– Спасительный ты мой! – улыбнулась она. – Алиска, солнышко, побудь у тёти Маши часок, ладно? Я быстро!
Соседка, Марья Петровна, с готовностью закивала – новости сами шли в руки.
Они шли по деревенской улице, и Иван физически чувствовал, как за ними следят из каждого окна, из-за каждого забора. Аня, казалось, этого не замечала – щебетала про то, как ей нравится деревенский воздух, как хорошо, что здесь нет городской суеты, как Алиска уже подружилась с соседскими котятами.
– А ты давно здесь живёшь? – спросила она вдруг.
– Всю жизнь, – ответил Иван.
– И не скучно?
– А чего скучать? Работы много…
– Работа – это хорошо, – кивнула Аня. – Но жизнь-то не только в работе, правда?
Иван промолчал. А что тут скажешь?
В сельсовете Аня быстро решила свои дела – оказывается, она устроилась работать в местную библиотеку. «Представляешь, – радовалась она, – всего три часа в день, а платят прилично. И Алиску есть куда брать с собой!»
На обратном пути она вдруг остановилась у старого пруда: – Красота какая! Слушай, а тут рыба водится?
– Водится… Караси, окуньки…
– А научишь меня рыбачить? – она посмотрела на него так просто и прямо, что у Ивана перехватило дыхание. – Я всю жизнь мечтала научиться!
– Научу, – выдохнул он.
Вечером мать встретила его молчанием. Только когда он уже собирался идти спать, сказала в спину: – К Нюрке сегодня заходила… Говорит, видели твою рыжую в городе. С мужиками якшается.
– Неправда это, – тихо, но твёрдо ответил Иван.
– А ты почём знаешь? – взвилась мать. – Влюбился, что ли? В эту… городскую бесстыдницу?
Иван развернулся и впервые за много лет посмотрел на мать тяжёлым, злым взглядом: – Не смей. Слышишь? Не смей так о ней говорить.
Евдокия охнула и осела на табуретку: – Господи, сынок… Да что ж она с тобой сделала-то…
А сделала она вот что: научила его улыбаться. Просто так, без причины. Научила смотреть на мир другими глазами. Как в тот день, когда они втроём – он, Аня и Алиска – поехали в районный цирк. Купил билеты, достал из гаража старый отцовский «Москвич», который берёг для особого случая…
Алиска визжала от восторга, глядя на клоунов, Аня хлопала в ладоши, а он… он смотрел на них и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
А потом была рыбалка. И совместные вечера в библиотеке, где он помогал ей расставлять книги. И тот случай с дыней, когда они возвращались с райцентра, и дыня вдруг выскользнула у Ани из рук, покатилась по дороге, а они бежали за ней, смеясь как дети…
Слухи расползались по деревне, как змеи по весенней траве. Шипящие, ядовитые.
– Видали? В город опять укатила… – К хахалю небось… – А наш-то Ванька совсем голову потерял… – Да она его просто использует! Небось, деньги тянет…
Евдокия больше не кричала. Она будто постарела за эти месяцы – ссутулилась, почернела лицом. Молилась часами перед иконами, шептала что-то. А потом пошла к бабке Нюре – той самой, что славилась своим знанием всех деревенских тайн и грехов.
– Непростая она баба, твоя рыжая, – качала головой бабка Нюра. – Говорят, видели её в городе… с разными. И ребёнок-то у неё… сама знаешь какой.
Евдокия сжимала в руках платок: – Что же делать-то, Нюра? Погибнет ведь сын…
– А ты ему правду расскажи. Всю, как есть. Пусть знает, на кого свою жизнь тратит.
В тот вечер Иван вернулся поздно. От него пахло речной водой и дымом костра – снова был у Ани, рыбачили. На губах играла непривычная улыбка, в глазах – какой-то новый свет.
– Сынок, – Евдокия встала в дверях кухни. – Поговорить надо.
– Мам, давай завтра, а? – он потянулся, счастливый и усталый. – Спать хочу…
– Нет уж, сейчас! – в голосе матери зазвенела сталь. – Садись. Сказать тебе что-то должна.
И она рассказала. Про то, что «рыжая» каждую неделю ездит в город. Про то, что видели её там с мужчинами. Про то, что деньги она получает неизвестно откуда. Про то, что дочка её – живое доказательство её распутства…
Иван слушал, бледнея с каждым словом. Что-то ломалось внутри, трещало, осыпалось острыми осколками.
– Неправда, – прошептал он. – Всё неправда…
– Правда, сынок. Вся деревня знает. Опомнись, пока не поздно!
Он вышел из дома, не помня себя. Ноги сами принесли к знакомой калитке. В окнах горел свет, слышалась музыка.
«А может, и правда?» – червячок сомнения уже грыз его сердце. – «Зачем я ей? Такой… деревенский, простой. А она… она как птица. Вольная, красивая…»
Он не вошёл. Постоял, глядя на освещённые окна, и побрёл домой.
А утром слёг. Температура под сорок, бред, метания. Мать плакала, прикладывала компрессы, шептала молитвы.
Аня приходила. Стучала в дверь, звала. Евдокия не пустила: – Уходи! Довела парня, теперь уходи! Чтоб ноги твоей…
Через неделю Аня уехала. Просто собрала вещи, посадила Алису в машину и уехала. Даже записки не оставила.
Иван выздоровел. Внешне. А внутри что-то умерло, замёрзло. Он снова работал, снова возился с мотоциклом, снова слушал мать. Только улыбаться разучился.
Прошёл месяц. Потом второй.
А потом…
Потом он проснулся однажды утром и понял – всё. Хватит.
Целый день провозился с мотоциклом. Выкатил его со двора, проверил каждый винтик.
– Ты куда это собрался? – всполошилась мать, увидев его сборы.
– В город, мам.
– Зачем?!
Иван посмотрел на неё – спокойно, твёрдо: – За счастьем своим, мам. Пора уже.
– Да какое счастье?! – задохнулась Евдокия. – Опозоришь меня на старости лет! Люди что скажут?
– А пусть говорят, – он завёл мотоцикл. – Наговорились уже. Хватит.
Солнце клонилось к закату, когда он выезжал из деревни. За спиной оставались привычная жизнь, материны слёзы, судачащие соседи. Впереди была неизвестность.
Он не знал, найдёт ли Аню. Не знал, простит ли она его. Не знал, что будет дальше.
Знал только одно – больше не будет жить чужой жизнью и чужими страхами.
Мотоцикл урчал ровно, словно одобряя его решение. Встречный ветер трепал волосы, высушивал непрошеные слёзы.
А где-то там, в городской квартире, рыжая женщина укладывала спать темнокожую девочку. И может быть… может быть, она тоже иногда вспоминала неуклюжего деревенского мужчину, который так трогательно учил её рыбачить.
Дорога стелилась вперёд, в сумерки, в неизвестность. И это было правильно.
Уважаемые читатели, как Вы думаете должна ли мать вмешиваться в отношения сына? Давать ему советы? Или если избранница ей не нравится, то делать все возможное, чтобы оградить сына неугодной пассии?
