— Пирог-то хороший, Мариночка, не сухой. Сразу видно, старалась, — Нина Петровна аккуратно отломила вилкой крошечный кусочек, словно проводила экспертизу. Она поднесла его ко рту, прожевала с видом знатока, а потом с тёплой, ностальгической улыбкой посмотрела на сына. — А вот Леночка, помнишь, Антон, какие она пекла? С вишней. Тесто прямо во рту таяло, нежное такое, воздушное. Она ещё секрет какой-то знала, никому не говорила.
Марина почувствовала, как пальцы сами собой сжали вилку так, что костяшки побелели. Она заставила себя улыбнуться, но улыбка получилась тугой и неестественной, будто на лицо натянули резиновую маску. Она бросила быстрый, умоляющий взгляд на мужа, но Антон лишь беззаботно рассмеялся, подхватывая волну материнских воспоминаний.
— Да, мам, помню. У неё это здорово получалось, это правда, — он с аппетитом уплетал кусок пирога, приготовленного Мариной, совершенно не замечая яда, который только что был впрыснут в мирный вечерний воздух. Для него это были просто разговоры, приятные воспоминания о прошлом, не имеющие никакого отношения к настоящему.
Марина молча опустила глаза в свою тарелку. Она чувствовала себя лишней на этом празднике чужой жизни. Весь день она провела на кухне, старалась приготовить его любимый ростбиф, испечь этот яблочный пирог по новому рецепту. Она хотела создать уют, показать себя хорошей хозяйкой, сделать приятное и мужу, и его матери. Но вместо этого её раз за разом окунали лицом в прошлое Антона, в галерею его бывших женщин, каждая из которых, судя по рассказам Нины Петровны, была по меньшей мере богиней домашнего очага.
— Ты уж не обижайся, Мариночка, я же по-доброму, — свекровь будто прочла её мысли и поспешила нанести упреждающий удар, полный фальшивого участия. — Просто вспоминается. Столько лет прошло… Антон, а ты помнишь, как Катя за тобой ухаживала, когда ты с гриппом слёг? Она же от тебя не отходила. Бульончики куриные, морсы клюквенные, каждые полчаса температуру мерила. Пылинки сдувала, вот честное слово. Настоящая забота.
Антон кивнул, блаженно улыбаясь. Воспоминание о том, как за ним, взрослым тридцатилетним мужчиной, ухаживали как за младенцем, было ему явно приятно.
— Катя в этом плане была чемпион, — с какой-то дурацкой гордостью подтвердил он. — У неё всё по минутам было расписано, как в санатории.
Марина почувствовала, как к щекам приливает горячая волна. Это было уже не просто сравнение кулинарных талантов. Это был прямой упрёк в недостаточной заботе, в отсутствии того самого «женского» умения полностью раствориться в мужчине. Она вспомнила, как две недели назад Антон простудился. Она купила ему все лекарства по списку, готовила обычную еду, потому что он сам говорил, что не любит куриный бульон, и работала из дома, чтобы быть рядом. Но она не бегала вокруг него с градусником и не поила его с ложечки. Видимо, этого было недостаточно.
Она сделала глубокий вдох, пытаясь унять дрожь в руках. Она молчала. Она знала, что любое её слово будет истолковано как зависть, ревность или неуважение. Антон тут же встанет на защиту матери, и она окажется виноватой в том, что испортила семейный вечер. Поэтому она молчала, превращаясь в бессловесную мебель, фон для их уютного диалога.
Нина Петровна, удовлетворённая произведённым эффектом, сделала глоток чая и обвела гостиную оценивающим взглядом. Её глаза скользили по полкам, по дивану, по журнальному столику. Взгляд цепкий, хозяйский, будто она проводила инвентаризацию в чужой квартире. Она задержала взгляд на окне, потом на книжном шкафу. На её лице медленно расцветала всё та же снисходительная улыбка. Марина почувствовала, как внутри всё похолодело. Она знала, что сейчас будет. Сейчас будет главный удар.
— Знаешь, Антон, я вот смотрю на вашу квартиру… хорошо, просторно, — начала Нина Петровна, ставя пустую чашку на блюдце с едва слышным стуком. Её голос был вкрадчивым, медовым, но Марина знала этот тон. Это была прелюдия к казни. — Но вот у бывшей твоей, у Оли, конечно, был не дом, а картинка. Идеальный порядок. Ни пылинки, ни соринки. Она говорила, что женское лицо — это её дом. Сразу видно было, какая она хозяйка. Чистота просто стерильная.
И в этот момент внутри Марины что-то оборвалось. Не с треском, а с глухим, тяжёлым обвалом, как падает подточенная годами скала. Всё, что она сдерживала, весь этот концентрат унижения, который она по капле глотала весь вечер, всю их совместную с Антоном жизнь, хлынул наружу. Она почувствовала не обиду и не злость, а ослепляющую, холодную ярость. Ярость человека, которого долго и методично пытались стереть в порошок, и который наконец решил дать сдачи.
Она медленно положила свою вилку на тарелку. Движение вышло спокойным, почти церемониальным. Она подняла глаза и посмотрела прямо на свекровь. Не на сына, не в сторону, а в самые зрачки Нины Петровны, которые тут же испуганно моргнули от такой внезапной прямоты.
— Раз вам там так нравилось, Нина Петровна, — голос Марины прозвучал на удивление ровно и холодно, без малейшего намёка на срыв, и от этого он казался ещё более режущим. — То можете и дальше к ней в гости ходить. Адрес, я думаю, вы не забыли.
На секунду в комнате замер воздух. Антон застыл с куском пирога на полпути ко рту, его лицо выражало полное недоумение. А Нина Петровна, великая актриса малых домашних театров, поняла, что словесная дуэль проиграна. И мгновенно сменила тактику. Её лицо исказилось, будто от внезапного спазма. Она ахнула, схватившись рукой за левую сторону груди, туда, где предположительно находилось её «больное» сердце.
— Антоша… — выдохнула она, и её взгляд, полный вселенской скорби и мученичества, был устремлён исключительно на сына. Марина для неё в этот момент перестала существовать. Она была лишь жестоким орудием, причинившим боль невинному созданию. — Мне что-то нехорошо… Давление, наверное… Пойду я.
Она с трудом, опираясь на стол, поднялась. Каждый её шаг к выходу был тщательно выверенной сценой страдания. Она не смотрела на Марину, демонстративно игнорируя её, будто та была пустым местом. Антон подскочил, засуетился, пытаясь помочь матери, но та лишь слабо отмахнулась, показывая, что её обида слишком глубока даже для сыновней помощи.
Дверь за ней не хлопнула. Она закрылась мягко, с тихим щелчком замка. Этот звук стал гонгом, возвестившим о начале нового раунда.
Антон развернулся от двери. Его лицо, только что полное растерянной заботы, превратилось в застывшую маску гнева. Он смотрел на Марину так, будто видел её впервые. С ненавистью и презрением.
— Ты что наделала? — прошипел он, делая шаг к ней. Голос его был низким и угрожающим. — Ты довольна? Ты зачем обидела мою мать? Пожилую женщину! Ей плохо станет, а ты будешь виновата!
Марина даже не вздрогнула под его тяжёлым взглядом. Весь страх, вся неуверенность, которые копились в ней годами, сгорели дотла в том холодном пламени, что вспыхнуло внутри. Она смотрела на него так, словно он был чужим, неприятным человеком, который случайно зашёл в её дом и теперь предъявляет какие-то абсурдные претензии. Она медленно, с вызывающей аккуратностью, отодвинула свою тарелку с недоеденным пирогом.
— Обидела? — переспросила она. Её голос был таким же ровным и пустым, как и несколько минут назад. Это было не вопросительное удивление, а ледяное уточнение факта. — Ты серьёзно считаешь, что это я её обидела?
Антон сделал ещё один шаг, вторгаясь в её личное пространство, пытаясь подавить её своим ростом, своим праведным мужским гневом. Его кулаки сжались.
— Я не считаю, я это видел! Ты набросилась на неё! На мою мать! Она к нам в гости пришла, а ты её унизила! Ты должна её уважать, просто потому что она старше и она моя мать!
Он почти кричал, но Марина не отступила ни на сантиметр. Она чуть склонила голову набок, разглядывая его с откровенным, почти научным любопытством. Будто пыталась понять, как человек, с которым она спит в одной постели, может быть настолько слепым.
И тут её прорвало. Спокойствие исчезло, сменившись жёсткой, звенящей от презрения яростью. Она выпрямилась, и её голос ударил по нему, как хлыст.
— Да твоя мать только и делает, что сравнивает меня с твоими бывшими! А мне что, это надо просто проглатывать и мило улыбаться? Да не дождётесь!
— Марин…
— Весь вечер! Весь проклятый вечер я сижу и слушаю, какая Леночка была мастерица, какая Катенька была заботливая, какая Оля была чистюля! Ты сидел рядом! Ты слышал каждое слово и поддакивал, как болванчик!
Антон отшатнулся, ошеломлённый такой прямой атакой. Он привык к её молчанию, к её сдержанности. Этот ответный удар был для него полной неожиданностью.
— Что ты несёшь? Это просто разговоры! Она ничего плохого в виду не имела! Она просто вспоминала!
— Вспоминала? — Марина горько рассмеялась, и в этом смехе не было ни капли веселья. — Она не вспоминала, Антон, она била. Прицельно и по самым больным местам. А ты стоял рядом и подавал ей патроны! Ты хоть раз её остановил? Хоть раз сказал: «Мам, хватит, это неприятно моей жене»? Нет! Ты сидел и улыбался, слушая оды своим бывшим бабам в своём собственном доме!
Он смотрел на неё, и в его глазах боролись гнев и растерянность. Он не мог и не хотел признавать её правоту, потому что это означало бы признать собственное малодушие. Проще было продолжать обвинять её.
— Ты всё преувеличиваешь! Искажаешь! Она пожилой человек, у неё свои причуды! Неужели так сложно было просто промолчать? Сдержаться?
— А она меня должна уважать? — отчеканила Марина, и этот вопрос повис между ними, тяжёлый и неотвратимый. — Я — твоя жена. Я хозяйка в этом доме. А она приходит сюда и раз за разом вытирает об меня ноги, а ты это поощряешь своим молчанием! Так вот, я тебе скажу. Если ты не замечаешь, как она меня унижает, — это твоя проблема. Но в следующий раз я молчать не буду. Никогда. И если тебе это не нравится, можешь уходить вместе с ней. Прямо к идеальной Оле, у которой всегда стерильная чистота.
Ультиматум Марины повис в воздухе кухни, плотный и осязаемый, как дым от пожара. Антон смотрел на неё, и на его лице отразилась целая гамма чувств: удивление сменилось возмущением, а затем — холодной, расчётливой злостью. Он увидел перед собой не свою жену, а врага, который только что поставил под сомнение самую основу его мира — его право быть хорошим сыном без всяких условий.
Он усмехнулся. Это была мерзкая, кривая усмешка, которая не затронула его глаз.
— Значит, вот так? — процедил он, медленно качая головой. — Вот как мы теперь разговариваем? Ты ставишь мне условия в моём же доме? Выбирай, значит, да? Либо ты, либо моя мать?
— Я не просила тебя выбирать, — спокойно ответила Марина, хотя внутри у неё всё сжалось в ледяной комок. Она видела, куда он клонит, и готовилась к худшему. — Я просила уважения к себе. Если для тебя это равносильно выбору, то это говорит только о тебе, а не обо мне.
Антон сделал шаг назад, к столу, и обвёл взглядом остатки их несостоявшегося семейного ужина. Недоеденный пирог, остывший ростбиф, две чашки с чаем. Идеальная картина разрушенного вечера. Его взгляд остановился на тарелке Марины. Затем он перевёл его на неё, и в его глазах появилось что-то новое. Не просто злость, а презрительная оценка. Он смотрел на неё так, как смотрят на вещь, которая не оправдала ожиданий.
— Уважения… — повторил он слово, пробуя его на вкус и выплёвывая, как нечто гнилое. — Знаешь что, Марина? А может, она и права.
Каждое слово падало в тишину комнаты, как камень в глубокий колодец. Марина замерла. Это был удар, которого она не ждала. Не крик, не обвинение, а хладнокровное предательство, выданное за горькую правду.
— Может быть, у Оли и правда в доме было чище, — продолжал Антон, его голос становился всё более отстранённым, будто он рассуждал сам с собой, а Марина была лишь случайным слушателем. — И пироги у Лены были вкуснее. И Катя, чёрт возьми, действительно знала, как заботиться о мужчине, а не только требовать к себе какого-то особого отношения.
Он сделал паузу, давая своему яду впитаться. Он видел, как застыло её лицо, как из её глаз ушло последнее тепло. Он добил её, как и хотел.
— Может быть, всё это время я просто пытался убедить и себя, и её, что ты не хуже. Что ты сможешь. А ты даже этого не можешь — просто промолчать один вечер, чтобы не обидеть мою мать.
Всё. Это был конец. Марина почувствовала, как внутри неё что-то окончательно умерло. Не осталось ни обиды, ни злости, ни желания спорить. Только пустота. Огромная, звенящая пустота на месте того, что раньше было любовью к этому человеку. Она посмотрела на него так, как смотрела бы на трещину в стене или на пятно на скатерти. Безэмоционально.
Она молча развернулась, подошла к столу, взяла свою тарелку и тарелку Антона. Затем забрала чашки и блюдца. Без единого слова она отнесла их к раковине. Её движения были размеренными и будничными, и в этом автоматизме было что-то жуткое. Она не плакала. Она не кричала. Она просто убирала со стола.
Антон стоял посреди кухни, сбитый с толку её реакцией. Он ожидал слёз, истерики, ответных оскорблений — чего угодно, что подтвердило бы его правоту и её «женскую» неправоту. Но эта холодная, отчуждённая деятельность обезоруживала. Он выиграл спор, но проиграл всё остальное.
— Тогда собирайся и вали к ним, к этим идеальным бывшим! И мамашу свою прихвати с собой, чтобы она упивалась их дарами! А я просто подам на развод и буду жить для себя, а не для того, чтобы угождать тебе и твоей вечно ахающей и вздыхающей мамочке!
Марина открыла кран, и шум воды наполнил мёртвую тишину. Она начала мыть посуду. Спина прямая. Ни одного лишнего движения. Она не выгоняла его. Она не говорила ему уходить. Своим молчанием и своим действием она просто вычеркнула его из своей жизни. Он перестал для неё существовать как муж, как близкий человек. Он стал просто соседом по квартире, посторонним, чьё присутствие больше не имело никакого значения. Скандал был окончен. В этой войне не было победителей, только двое проигравших, застывших на руинах своего дома…
