— Супчик у тебя, Лерочка, сегодня какой-то… диетический. На воде, что ли?
Голос Антонины Павловны был ровным и даже ласковым, но каждое слово падало на дно Лериной души ледяным камешком. Она почувствовала, как свело скулы, но заставила себя растянуть губы в подобие улыбки. Свекровь, явившаяся без единого звонка ровно к тому моменту, когда Лера раскладывала по тарелкам ужин, сидела за столом с прямой спиной и изучающим взглядом хозяйки, инспектирующей чужое владение.
— С куриной грудкой, Антонина Павловна. Для желудка полезно, — ответила Лера, стараясь, чтобы её голос звучал как можно более нейтрально.
Стас, казалось, ничего не заметил. Он с оглушительным усердием работал ложкой, погружая её в тарелку и отправляя в рот с таким звуком, будто это была последняя еда на планете. Его массивные плечи были ссутулены над тарелкой, весь его мир сузился до этого куриного бульона и куска хлеба, который он методично макал в жидкость. Он был островом безмятежности в море сгущающегося напряжения. Островом, который Лера отчаянно хотела бы потопить.
— А ты, смотрю, в теле стала, — продолжила свекровь, переводя взгляд с тарелки на невестку. — Хорошо питаешься, значит. Стасик не обижает.
Лера опустила ложку. Удар был нанесён с той же обманчивой лёгкостью. Не прямое оскорбление, а ядовитая шпилька, завёрнутая в заботу. Она посмотрела на мужа. Стас, не отрываясь от тарелки, коротко кивнул, словно подтверждая материнские слова. Да, вот она, моя жена, поправляется. Да, я её хорошо кормлю. Он был соучастником, глухим и немым соучастником, который за свою порцию супа был готов одобрить любое унижение.
— Работа сидячая, — сухо бросила Лера.
— Ах, да, работа… — протянула Антонина Павловна, и в её тоне прозвучала вся глубина презрения к тому, чем занималась невестка. — Это твоё… дизайнерство… оно хоть что-то приносит? А то столько времени за компьютером сидишь и со твоими ватманами, глаза портишь.
Стук ложки Стаса на секунду замер. Он проглотил и потянулся за вторым куском хлеба. Для него этот разговор был лишь фоновым шумом, не более значимым, чем гудение холодильника.
— Приносит, Антонина Павловна. На отпуск в прошлом году хватило, — отчеканила Лера. Она чувствовала, как внутри неё медленно закипает что-то тёмное и вязкое.
Но свекровь было не сбить. Она виртуозно парировала любой ответ, выворачивая его наизнанку.
— Отпуск — дело наживное. Главное, чтобы в доме был достаток. Чтобы мужик чувствовал себя мужиком, опорой. А не придатком к женским увлечениям.
Это был уже прямой выпад. Лера посмотрела на Стаса с последней, отчаянной надеждой. Скажи хоть что-нибудь. Просто подними голову. Но он лишь доел суп и с громким стуком поставил пустую тарелку на стол, вопросительно глядя на жену в ожидании второго блюда.
Антонина Павловна с удовлетворением оглядела эту сцену. Её сын, сытый и довольный, и его нервная, дёрганая жена. Картина была полной и ясной. Она откинулась на спинку стула и произнесла свою коронную фразу, приговор этого вечера.
— Хорошо хоть сын у меня мужик, семью тащит. А то с некоторыми хозяйками давно бы по миру пошёл.
И вот тут Стас отреагировал. Он не сказал ни слова. Он просто посмотрел на мать и довольно хмыкнул. Это был тихий, утробный звук полного согласия и самодовольства. В этом звуке было всё: и подтверждение её правоты, и полное пренебрежение к чувствам женщины, сидевшей напротив.
И в этот момент что-то в Лере окончательно остыло. Словно тяжёлый механизм, долго и со скрежетом проворачивавшийся внутри, наконец встал на своё место с глухим, финальным щелчком. Она медленно, без единого лишнего движения, положила вилку и нож на стол.
Лера встала. Она сделала это не резко, не в порыве гнева. Её движения были медленными, выверенными, почти ритуальными, словно она была хирургом, готовящимся к сложной, но необходимой ампутации. Стас и его мать одновременно замолчали. Звук его усердно работающих челюстей прекратился. Он замер с вилкой на полпути ко рту, где уже лежала горка картофельного пюре с подпалённой корочкой от котлеты. Его лицо выражало не гнев и не обиду, а лишь тупое, животное недоумение. Так смотрит пёс, у которого внезапно отняли миску с едой.
Антонина Павловна, напротив, мгновенно оценила ситуацию. Её лицо окаменело, губы сжались в тонкую, недовольную нить. Она восприняла это молчаливое вставание невестки как акт вопиющего неповиновения, нарушение всех мыслимых правил приличия.
Лера, не глядя ни на одного из них, обошла стол и подошла к мужу. Она молча наклонилась и взяла его тарелку. Добротная, ещё почти полная тарелка с пюре и котлетой, ради которой он продал её достоинство этим вечером. Стас дёрнулся, инстинктивно пытаясь защитить свою еду, но его рука застыла в воздухе под холодным, пустым взглядом жены. Она не смотрела на него, она смотрела сквозь него.
Так же молча она пронесла тарелку через всю кухню. Каждый её шаг отдавался в наступившей пустоте гулким эхом. Она подошла к раковине и одним плавным, выверенным движением свалила пышное пюре и румяную котлету прямо в металлическую чашу. Затем повернула ручку крана. Холодная, жёсткая струя воды ударила по еде, размывая картофель, превращая ужин в неприглядное серое месиво. Шум воды был единственным звуком в комнате, и он резал слух своей неуместностью.
Закрыв кран, Лера повернулась. Она не стала кричать. Её голос был пугающе спокойным, лишённым всяких эмоций.
— Эй… Ты чего творишь? Зачем ты еду мою забрала?
— Мама права. Ты так хорошо кушаешь, когда она рядом.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в ошарашенное сознание Стаса.
— Ну, так что ты тогда тут…
А потом её голос окреп, налился сталью и той холодной яростью, что копилась в ней месяцами, если не годами. Она больше не смотрела на свекровь. Её взгляд был прикован к лицу мужа.
— Да твоя мать меня тут унижает во всю при тебе, а ты только и делаешь, что молча жрёшь и киваешь ей в согласие! Хочешь вернуться к ней под крылышко, так я тебе это устрою!
Слово «жрёшь» она произнесла с особым, злым нажимом, вкладывая в него всё презрение к его животному аппетиту, который был для него важнее собственной жены. И только после этой оглушительной фразы она перевела взгляд на застывшую свекровь. В её глазах больше не было страха или желания угодить. Только лёд.
— Антонина Павловна, забирайте своего сына. Завтра утром его вещи будут у вас под дверью. Будете ему супы варить и рубашки гладить. Вы же лучше знаете, как надо.
Она не стала дожидаться ответа. Ей было неинтересно, что они скажут. Она развернулась и пошла в спальню. Её спина была идеально прямой. Она не бежала, не спешила. Она уходила с поля боя, на котором только что одержала сокрушительную победу. Дверь в спальню закрылась за ней с тихим, финальным щелчком замка. Щелчком, который разделил их жизнь на до и после.
Щелчок замка прозвучал в оглушительной пустоте кухни как выстрел. Стас вздрогнул, словно пуля попала именно в него. Он всё ещё сидел в той же позе, ссутулившись над столом, на котором теперь зияла постыдная пустота на месте его тарелки. Рука с вилкой безвольно опустилась на скатерть. Он медленно поднял глаза на мать.
Антонина Павловна смотрела не на него, а на закрытую дверь спальни. В её глазах не было ни страха, ни растерянности. Только холодный, оценивающий расчёт. Она проиграла этот раунд, но война, как она считала, ещё не была окончена. Первой она нарушила молчание, и голос её был обманчиво спокоен, пропитан показной скорбью.
— Ну вот, сынок. Видишь, как оно… Пригрели на груди, а она…
Она не закончила, позволив Стасу самому додумать окончание. Она знала своего сына. Ему не нужны были прямые команды или громкие обвинения. Ему нужно было сочувствие. Ему нужно было, чтобы его пожалели. Он был большим, сильным мужчиной, который внутри остался маленьким мальчиком, нуждающимся в материнском утешении.
— Она… она никогда так себя не вела, — растерянно пробормотал Стас, глядя то на мать, то на дверь спальни. Его мир, такой простой и понятный, состоявший из работы, ужина и дивана, только что треснул пополам.
— Люди меняются, Стасик. Особенно когда у них появляются свои… увлечения, — Антонина Павловна произнесла слово «увлечения» с тем же едва уловимым презрением, что и раньше. — Ты работаешь, стараешься, а она в своём компьютере сидит. Думаешь, я не вижу? Устаёшь ведь, голодный домой приходишь, а тут… даже поесть спокойно не дают.
Она осторожно, но настойчиво смещала фокус. Проблема была не в её словах, не в его молчании. Проблема была в Лере. В её нервах, в её «увлечениях», в её неблагодарности. Стас слушал, и в его голове начинало что-то проясняться. Действительно. Он устал. Он хотел есть. А вместо ужина получил скандал. Мать говорила правильные, понятные вещи. Она возвращала его мир в привычное русло, где он был жертвой обстоятельств, а не пассивным соучастником унижения.
— Я, может, пойду… поговорю с ней? — неуверенно предложил он, хотя сама мысль о разговоре за этой закрытой дверью вызывала у него почти физический дискомфорт.
Антонина Павловна мягко положила свою сухую, прохладную руку на его массивное предплечье.
— Зачем, сынок? Чтобы она на тебя ещё накричала? Ей сейчас остыть надо. Побудет одна, подумает. А ты себя не мучай. Поехали ко мне. Отдохнёшь, в себя придёшь. Я тебе своих котлет нажарю, настоящих, мясных. Посидим спокойно, как раньше.
Предложение было спасительным. Оно предлагало ему не просто еду, а целый мир, из которого его так грубо вырвали. Мир, где не нужно было выбирать слова, не нужно было думать о чужих чувствах. Мир, где его просто кормили и жалели. Это был путь наименьшего сопротивления, и Стас, никогда не отличавшийся способностью к борьбе, с готовностью шагнул на него.
Он медленно поднялся из-за стола. Его движение было тяжелым, словно он нёс на себе всю усталость мира. Он не посмотрел на дверь спальни. Он больше не хотел туда смотреть. Там было сложно, непонятно и холодно. Он посмотрел на мать, и в её глазах увидел тихое, понимающее одобрение.
Молча он прошёл в прихожую. Скрипнула дверца шкафа. Он снял с вешалки свою куртку. Антонина Павловна стояла рядом, наблюдая за ним с выражением тихого материнского триумфа на лице. Она не торопила, не говорила ни слова. Она просто была рядом, готовая принять своего заблудшего сына обратно под своё крыло. Стас натянул куртку, повертел в руках ключи от машины и сунул их в карман. Выбор был сделан.
В тот самый момент, когда рука Стаса легла на дверную ручку, чтобы уйти, дверь спальни бесшумно открылась. Лера вышла в коридор. Она не была заплаканной или взъерошенной. Напротив, она выглядела пугающе собранной. Её лицо было бледным, но спокойным, словно она только что приняла важное лекарство, которое сняло и боль, и лихорадку. В руках она держала две большие спортивные сумки, которые, судя по тому, как были напряжены её руки, были набиты до отказа.
Стас замер, его рука повисла в воздухе в сантиметре от холодной металлической ручки. Антонина Павловна, уже готовая с материнской заботой подтолкнуть сына к выходу, резко обернулась. Их заранее отрепетированный, полный праведного гнева и обиды уход был прерван самым прозаичным образом.
Лера молча прошла мимо них, её шаги были лёгкими и тихими. Она не удостоила их даже взглядом. Она подошла к входной двери и с глухим стуком поставила обе сумки на пол у порога. Звук этот, тяжелый и окончательный, стал последним гвоздём, забитым в крышку гроба их брака. Затем она выпрямилась и повернулась к мужу.
— Вот, Стас. Я всё собрала, — её голос был ровным, без малейшей дрожи. Голос человека, отдающего распоряжения на работе. — Здесь твоя одежда на все сезоны, обувь, твои компьютерные игры. В маленьком кармане бритвенные принадлежности и твоя любимая кружка с дурацким енотом. Я ничего не забыла. Чтобы ты там ни в чём не нуждался. У мамы.
Последние два слова она произнесла без всякого ехидства, просто констатируя факт. Стас смотрел на неё, потом на сумки, потом снова на неё. Его сознание отчаянно пыталось сопоставить эту холодную, деловитую женщину с той Лерой, которая ещё час назад раскладывала по тарелкам его ужин. Он открыл рот, словно рыба, выброшенная на берег, но не смог произнести ни слова. В его голове не было ни одной подходящей мысли. Он ожидал слёз, упрёков, криков, мольбы. Он был готов ко всему, кроме этой ледяной, безупречной эффективности.
— Лера… — наконец выдавил он. Это было не вопросом и не упрёком. Это было просто беспомощное бормотание.
Тут в разговор вмешалась Антонина Павловна. Она не могла позволить, чтобы последняя сцена прошла не по её сценарию. Её лицо исказилось от возмущения, она сделала шаг вперёд, заслоняя собой сына.
— Как же можно так… с живым человеком! Вещи ему собрала! Вышвыриваешь, как щенка, из его же дома! Бессовестная!
Лера медленно перевела взгляд на свекровь. И в этом взгляде не было ненависти, только безмерная, вселенская усталость. Она чуть заметно покачала головой, словно объясняя что-то очевидное неразумному ребёнку.
— Я не вышвыриваю, Антонина Павловна. Я возвращаю. Вы же его таким воспитали. Мужчиной, который не может заступиться за свою женщину, который прячется за вашу юбку и ждёт, пока ему набьют тарелку. Беспомощным. Забирайте, вам виднее, как с этим обращаться. А дом этот… — она сделала паузу, обводя взглядом стены коридора, — наполовину мой. И я, в отличие от вашего сына, умею за себя платить.
Это был сокрушительный удар. Антонина Павловна отшатнулась, словно получив пощёчину. Все её заготовленные обвинения рассыпались в прах перед этой спокойной, жестокой правдой.
Лера отступила на шаг назад, вглубь коридора, освобождая им проход. Она прислонилась плечом к стене, скрестив руки на груди. Она больше не была участницей этой сцены. Она стала зрителем.
Стас посмотрел на мать, ища поддержки, но увидел лишь растерянность на её лице. Потом он снова посмотрел на Леру, но в её глазах не было ничего, за что можно было бы зацепиться. Ни сожаления, ни злости, ни любви. Пустота. С тяжёлым вздохом он наклонился, подхватил сумки. Они оказались тяжёлыми, и он неловко перехватил их, согнувшись под их весом. Он не сказал ни слова. Молча повернулся и дёрнул на себя дверь. Антонина Павловна, бросив на Леру последний ядовитый взгляд, семенящей походкой последовала за сыном.
Дверь захлопнулась. Щелкнул замок.
И тишина, наступившая после, была совсем другой. Она не давила, не звенела в ушах. Воздух в квартире вдруг стал чище и легче, словно из неё вынесли что-то громоздкое и душное. Лера медленно сползла по стене на пол. Она не плакала. Она закрыла глаза и впервые за много лет глубоко, полной грудью, вздохнула. Она была одна. И это было не одиночество. Это была свобода…
