— Да сколько ещё твоя мать будет переставлять мебель в нашей квартире, пока меня нет дома?! Ты вообще понимаешь насколько это ненормально?! – кричала Люба на мужа, когда пришла домой и в шестой раз за месяц обнаружила, что её гостиная превратилась в чужое, уродливое пространство.
Этот крик, полный накопившейся за месяцы горечи, ударился о спину Романа и разбился о стену его оглушительного равнодушия. Он сидел, сгорбившись над ноутбуком, и даже не подумал обернуться, лишь дёрнул плечом, словно отгоняя назойливого комара. На экране деловито ползли вверх какие-то зелёные столбцы — его мир, понятный и упорядоченный, в котором не было места её хаосу.
— Люб, ну не заводись. Ну, передвинула. Тебе сложно обратно поставить, что ли? — его голос был ровным, почти убаюкивающим. Это было не примирение, а анестезия. Укол успокоительного, который должен был утихомирить очередную её «вспышку».
Она застыла посреди комнаты. Сумка с продуктами выскользнула из ослабевших пальцев и глухо стукнулась о пол. Перед её глазами расстилалось поле битвы, на котором её вкус, её уют, её право на собственный дом были разгромлены и растоптаны. Её любимый, мягкий угловой диван, купленный после долгих споров и поисков, был изгнан в самый тёмный угол, как провинившийся родственник. Его место у окна, где она любила читать по вечерам, теперь занимали два монструозных кресла из прошлого века, обитые выцветшим гобеленом. Они стояли ровно, симметрично, с какой-то военной выправкой, превращая гостиную в зал ожидания на заштатном вокзале. Журнальный столик, прежде уютно примостившийся у дивана, теперь сиротливо торчал посреди комнаты, нелепый и бесполезный. Всё пространство дышало чужой волей, запахом полироли «Прогресс» и тотальным, всепоглощающим пренебрежением.
— Обратно поставить? — повторила она, но уже не кричала. Голос сел, превратившись в хриплый шёпот. Она медленно, как во сне, обвела взглядом комнату. Это был не её дом. Это была выставочная площадка для дизайнерских талантов Нины Павловны. И вот этот человек, её муж, сидит в двух метрах и предлагает ей молча убрать за его матерью. Не потребовать ключ, не устроить разговор, а просто подвигать мебель. Снова. В шестой раз.
Внутри неё что-то хрустнуло. Громко, сухо, как ломающаяся под сапогом ледяная корка на луже. Вся та кипящая ярость, что бурлила в ней последние полчаса, мгновенно испарилась, оставив после себя лишь выжженную, холодную пустоту. И в этой пустоте родилась кристальная, абсолютная ясность. Она посмотрела на ссутулившуюся спину Романа. Он не был её союзником. Он был частью вражеской армии. Её главным предателем.
Не проронив больше ни слова, она развернулась и твёрдой походкой прошла в спальню. Роман услышал, как по ламинату прогрохотали колёсики. Он наконец оторвался от монитора. Его лицо выражало лёгкое раздражение, смешанное с запоздалым любопытством. Заглянув в спальню, он увидел, как Люба вытащила из-под кровати их самый большой чемодан и с глухим стуком водрузила его на постель.
— Ты чего? В командировку собралась? — в его голосе прорезались первые нотки недоумения.
Она проигнорировала вопрос. Распахнула свою половину шкафа и принялась снимать с вешалок платья, блузки, брюки. Её движения были лишены суеты. Никакой истерики, никаких швыряний одежды. Она методично, аккуратно, складка к складке, укладывала вещи в чемодан. Словно робот, выполняющий давно заложенную программу. Эта её механическая точность пугала гораздо больше, чем любые слёзы и упрёки.
— Люба, я не понял, что происходит? Ты из-за кресел, что ли? Ну хочешь, я сейчас сам всё передвину! — он вскочил, подбежал к ней, попытался перехватить из её рук шёлковую блузку.
Она убрала его ладонь. Не оттолкнула, не вырвала руку, а просто отвела в сторону, как убирают случайное препятствие. Она подняла на него глаза, и он впервые увидел её взгляд таким — абсолютно пустым, лишённым любых эмоций. Взгляд патологоанатома, констатирующего смерть.
— Не трогай. Это больше не твоё дело.
Роман смотрел, как методично и неотвратимо, словно вода в тонущем корабле, чемодан на кровати поглощает их совместную жизнь. Вот шёлковая блузка, которую он подарил ей на годовщину, исчезает под стопкой джинсов. Вот кашемировый свитер, в котором она так смешно выглядела, свернувшись калачиком на диване — на том самом, что теперь стоял в углу позора. Каждый её жест был выверен и точен, лишённый малейшего намёка на театральность. Это было не представление для него, не манипуляция. Это было хирургическое удаление его из её жизни.
— Люба, прекрати! Я поговорю с ней, слышишь? Завтра же поеду и поговорю! Я заберу у неё ключ! — он схватил её за плечи, пытаясь развернуть к себе, заглянуть в глаза, найти там хоть что-то, за что можно уцепиться.
Она не вырывалась. Она просто перестала двигаться, превратившись в холодную статую. Её взгляд, направленный куда-то сквозь него, был абсолютно непроницаемым. Она дала ему договорить, донести свою запоздалую, вымученную ложь. Он и сам понимал, что врёт. Он никогда не заберёт ключ. Он никогда не сможет сказать своей матери то, что должен был сказать ещё три года назад, когда она впервые «сделала им сюрприз», перекрасив стены в коридоре в цвет больничной палаты.
— Поздно, Рома, — тихо сказала она и мягко сняла его руки со своих плеч.
И тут он запаниковал. По-настоящему, по-животному. Не из-за любви, не из-за страха её потерять, а из-за ужаса перед разрушением его привычного, удобного мирка. Мира, где ужинали вовремя, где рубашки были выглажены, а вечера проходили в предсказуемой тишине. Он понял, что его обычные инструменты — уговоры, обещания, отмалчивание — больше не работают. И он сделал то единственное, что всегда делал в безвыходной ситуации. Он выскользнул из спальни на кухню и судорожно набрал номер, который был спасательным кругом и якорной цепью одновременно.
— Мам, приезжай. Срочно. Люба… она вещи собирает.
Он не успел ничего добавить. В трубке послышались решительные гудки. Артиллерия была в пути.
Не прошло и пятнадцати минут, как в замке провернулся ключ. Не звонок в дверь, нет. Нина Павловна не приходила в гости. Она возвращалась к себе. Она вошла в квартиру с видом ревизора, прибывшего на убыточное предприятие. Её цепкий взгляд мгновенно оценил обстановку: растерянный сын на кухне, открытый чемодан в спальне и сама виновница переполоха, застёгивающая молнию на косметичке.
— Что здесь происходит? Ромочка, на тебе лица нет! — её голос был полон трагического участия, направленного исключительно на сына. Любу она будто не замечала, воспринимая её как часть интерьера, причём ту, которую явно следовало заменить.
— Мам, Люба расстроилась… из-за мебели, — промямлил Роман, выходя из кухни и вставая ровно посередине между двух огней.
Нина Павловна наконец соизволила перевести взгляд на невестку. В её глазах не было ни злости, ни удивления. Только холодное, учительское порицание.
— Расстроилась? Я целый день на ногах, спину сорвала, чтобы вам уютно было, как у людей! Ящики все перебрала, пыль протёрла там, куда твоя рука годами не добиралась. А она расстроилась. Неблагодарность — страшный грех, Любочка.
Люба застегнула чемодан. Щелчок замков прозвучал в наступившей тишине как выстрел. Она выкатила его в коридор и только после этого повернулась к свекрови.
— Нина Павловна, уютно — это когда ты приходишь в свой дом, а не в филиал вашего серванта. Я вам благодарна только за одно — что вы мне наконец-то открыли глаза.
— Ах, вот как мы заговорили! — Нина Павловна подбоченилась, превращаясь в гранитный монумент собственной правоты. — Я тебе глаза открыла! Да если бы не я, вы бы тут в грязи заросли! Он работает целыми днями, а ты? Что ты делаешь, чтобы в доме был порядок?
— Я живу здесь, Нина Павловна. А вы — приходите в гости. По крайней мере, так должно было быть, — отчеканила Люба. Её спокойствие выводило из себя гораздо сильнее любого крика.
Роман метнулся взглядом от жены к матери и обратно, словно теннисный мячик на чужом матче.
— Девочки, ну давайте не будем… Люб, мама же помочь хотела… Мам, ну ты тоже… может, не стоило… Он запнулся, так и не сумев закончить ни одной мысли. Он был лишним в этой битве. Бесполезным, жалким статистом, который сам же и вызвал на сцену главных действующих лиц.
Нина Павловна восприняла его беспомощное блеяние как индульгенцию. Она сделала шаг вперёд, вторгаясь в личное пространство Любы, и окинула её с ног до головы оценивающим взглядом, каким смотрят на некачественный товар.
— «Так должно было быть»? А как, по-твоему, должно быть? Чтобы сын мой приходил после работы в неубранную квартиру и ел вчерашний суп? Я на прошлой неделе приезжала, так у вас пыль на плинтусах лежала слоем! Стыдоба! Я своему сыну не такой жизни желала. Я его растила, чтобы его ценили, чтобы о нём заботились, а не чтобы он прислуживал женщине, которой лень лишний раз тряпкой махнуть!
Слова били наотмашь, жёстко и прицельно. Это уже не было спором о мебели. Это была прямая атака, объявление войны, где Люба выставлялась ленивой, неблагодарной эгоисткой, которая портит жизнь её драгоценному сыну. Роман стоял рядом, опустив голову, и его молчание было громче любых слов. Оно было знаком согласия.
Люба усмехнулась. Холодно, без тени веселья. Она сделала шаг назад, увеличивая дистанцию, словно боясь испачкаться. — Заботились? Нина Павловна, вы путаете заботу с контролем. Вам не нужен порядок в нашем доме. Вам нужна уверенность, что вы всё ещё хозяйка в жизни вашего сына. Эта мебель, — она обвела рукой изуродованную гостиную, — это не акт помощи. Это акт власти. Вы метите территорию, как кошка. Чтобы я помнила, кто здесь на самом деле главный.
— Что ты несёшь?! — взвилась Нина Павловна. — Да я… я ему жизнь посвятила! А ты пришла на всё готовенькое и ещё смеешь мне указывать? Рома, ты слышишь, что она говорит?! Она меня оскорбляет!
Вот он, тот самый момент. Момент, которого Люба ждала, сама того не осознавая. Сейчас он должен был сделать выбор. И он его сделал.
— Люба, прекрати! Извинись перед мамой! — выкрикнул он. Голос его сорвался, в нём смешались страх, раздражение и сыновний долг. Он посмотрел на неё так, будто она была сумасшедшей, несущей опасный бред.
Это было всё. Финальный аккорд. Она посмотрела на него, потом на торжествующее лицо свекрови, и картина сложилась окончательно. Она была чужой в этой паре. В этом странном, нездоровом симбиозе матери и её сорокалетнего ребёнка. Она была лишь функцией, приложением, которое оказалось бракованным и подлежало замене.
— Извиниться? — она медленно покачала головой, глядя прямо в глаза Роману. — Рома, ты не видишь? Дело ведь не в ней. Дело в тебе. Она не может отпустить тебя, потому что без этой роли — роли спасительницы и главной женщины в твоей жизни — её собственная жизнь пуста. А ты… ты не можешь повзрослеть, потому что тебе удобно быть маленьким мальчиком, за которого всегда всё решит мама. Она передвигает мебель в твоём доме, она решает, какая у тебя будет жена, она будет решать, как воспитывать твоих детей. А ты будешь стоять вот так, посередине, и просить всех «не ссориться».
Каждое слово было отточено, как лезвие. Она не обвиняла, она ставила диагноз. И этот диагноз был смертельным для их брака и невыносимым для мужского эго Романа.
— Замолчи! — его лицо исказилось. Это был не гнев мужа, а обида мальчика, чью самую сокровенную тайну выставили на всеобщее обозрение. — Просто замолчи, Люба. Ты хоть понимаешь, какую чушь ты несёшь? Это моя мать! Она для нас старается!
— Нет, Рома. Она старается для себя. А ты позволяешь ей это делать, потому что боишься взять на себя ответственность. За свою жизнь. За свою семью. За меня. Она произнесла это тихо, почти безэмоционально. А потом повернулась, взяла чемодан за ручку и покатила его к выходу. Нина Павловна и Роман остались стоять посреди комнаты, в идеальном порядке, созданном её руками. Они победили. Но их победа пахла пылью и одиночеством.
Люба стояла на пороге, крепко сжимая холодную пластиковую ручку чемодана. За её спиной, в глубине коридора, застыли две фигуры — её муж и его мать. Они стояли в центре идеально обставленной гостиной, как два экспоната в музее чужой жизни. Тишина, повисшая в воздухе, была плотной и тяжёлой, пропитанной невысказанными оскорблениями и запоздалыми прозрениями. Роман смотрел на неё, и его лицо, ещё минуту назад искажённое гневом, теперь выражало растерянность. Он словно только сейчас осознал, что это не очередной скандал, после которого всё вернётся на круги своя. Это был конец.
— И это всё? Ты просто уйдёшь? Из-за какой-то мебели? Ты просто ищешь повод! — выкрикнул он ей в спину. В его голосе не было сожаления, только злая, мальчишеская обида. Обвинение было его последним и единственным оружием, попыткой переложить вину, сделать её уход капризом, а не закономерным итогом.
Нина Павловна, напротив, расправила плечи. На её лице было написано чистое, незамутнённое торжество. Враг был повержен и отступал с поля боя. — Скатертью дорога! — бросила она с ядовитым удовлетворением.
— Пусть идёт! Найдём Ромочке другую жену. Нормальную. Хозяйственную. Которая будет ценить заботу и уважать старших.
Люба медленно повернула голову. Она не посмотрела на свекровь. Её взгляд, спокойный и до ужаса ясный, был прикован к мужу. Она смотрела на него так, как смотрят на человека, которого уже похоронили и теперь вспоминают, каким он был когда-то. В её глазах не было ни ненависти, ни обиды. Только холодная, отстранённая жалость.
— Да, Рома. Я ухожу. Потому что я хочу жить с мужем, а не с его мамой. А ты… ты ведь именно этого всегда и хотел, правда? — она говорила тихо, но каждое её слово резало воздух, как скальпель. — Ты наконец-то получил то, к чему стремился все эти годы. Больше не нужно разрываться. Не нужно врать мне и выгораживать её. Не нужно делать выбор. Теперь вы вместе.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в стены, в эту новую, чужую мебель, в сознание двух стоявших перед ней людей.
— Наслаждайтесь. Теперь вы наконец-то остались вдвоём. Она приготовит тебе твой любимый борщ, именно так, как ты любишь. Она разложит твои носки по цветам в комоде. Она будет двигать этот диван хоть каждый день, и никто не скажет ей ни слова против. Ты получил идеальную жизнь, Рома. Ту, в которой тебе не нужно ничего решать. Идеальный симбиоз. Просто помни об одном: когда она в следующий раз войдёт в твою спальню без стука, чтобы протереть пыль, на второй половине кровати уже никого не будет. Никогда.
Люба повернулась, открыла дверь и шагнула за порог. Она не хлопнула дверью. Замок щёлкнул тихо, почти деликатно, но этот звук прозвучал в квартире как выстрел контрольный.
Роман и Нина Павловна остались стоять посреди гостиной. Её победное выражение медленно сползало с лица, уступая место растерянности. Она хотела что-то сказать, подбодрить сына, но слова застряли в горле. Он медленно обвёл взглядом комнату. Кресла, стоявшие как солдаты на плацу. Диван, забитый в угол. Журнальный столик, одиноко торчащий в центре. Всё было на своих местах. На тех местах, которые выбрала его мать. В квартире царил идеальный порядок. Идеальная, мёртвая, звенящая тишина. Он только что выиграл главное сражение в своей жизни. И в ту же секунду понял, что проиграл всё…
