— Да с какой стати, мама, вы с отцом купили квартиру этой малолетке, а не мне?! Я же ваш первенец! А она вообще не должна была появится!!!
Дверь в комнату распахнулась так, будто её ударили ногой, и на пороге вырос Стас. Его лицо было не просто красным — оно налилось тёмным, нездоровым багрянцем, а на шее вздулась жилка, пульсирующая в такт его тяжёлому дыханию. Он не вошёл, он вторгся в пространство, заполняя его своим возмущением, как ядовитый газ.
Елена, сидевшая за старым письменным столом и перебиравшая какие-то квитанции, даже не вздрогнула. Она лишь на мгновение замерла, держа в руке тонкий листок бумаги, а затем медленно, с едва заметной усталостью, повернула голову. Она видела эту гримасу на лице сына сотни раз. Это было лицо человека, которому мир задолжал всё, но почему-то не спешил отдавать долги.
— Ты о чём говоришь, Стас? Потрудись хотя бы объяснить, с чем ты врываешься, — её голос был ровным, почти безразличным, и это спокойствие подействовало на него, как искра на порох.
— О чём я говорю?! — взревел он, делая шаг в комнату. — Не надо делать вид, что ты не понимаешь! Мне только что позвонила тётя Света и поздравила! Поздравила меня с тем, что моя сестричка теперь будет жить отдельно! В собственной квартире, которую вы ей на блюдечке принесли!
Он остановился посреди комнаты, широко расставив ноги, словно пытаясь казаться больше и значительнее. Его руки были сжаты в кулаки. Вся его поза кричала об оскорблённом достоинстве, о попранных правах, о вселенской несправедливости, эпицентром которой он себя сейчас ощущал.
Елена положила квитанцию на стол. Точно. Аккуратно. Параллельно краю стопки бумаг. Это было её единственное движение. Она не встала, не повысила голос. Она смотрела на него так, как смотрят на что-то непонятное, на сбой в системе, который требует анализа, а не эмоций.
— Мы не купили Кате квартиру. Мы помогли ей с первым взносом на ипотеку. Это маленькая студия в спальном районе. И это была наша общая с отцом идея, — произнесла она, чеканя каждое слово.
Но Стас не слышал деталей. «Первый взнос», «студия», «ипотека» — для него всё это было лишь шумом, словесной шелухой, за которой скрывалась ужасающая суть. Его обошли. Его, старшего сына, наследника, отодвинули в сторону ради неё.
— Да какая разница! Вы вложили в неё деньги! В неё, а не в меня! Я жду уже сколько лет! Я жду, когда вы наконец поймёте, что мне нужно своё жильё, своё пространство! Я же ваш первенец! — он ткнул себя большим пальцем в грудь, будто это был неоспоримый козырь. — А она вообще не должна была появиться!
Эта фраза, последняя, самая уродливая, повисла в воздухе. Она была квинтэссенцией всей его обиды, всего его эгоизма, который он взращивал в себе двадцать пять лет, как редкий и драгоценный цветок.
Елена медленно подняла на него глаза, и в них больше не было ни капли той привычной материнской усталости, которая прощала ему всё. В них был лёд. И металл. Она смотрела на своего взрослого сына, на этого крупного, дышащего гневом мужчину, и видела перед собой нелепого, капризного ребёнка, который только что сломал самую важную игрушку. Её терпение.
Последние слова Стаса не растворились, а застыли в воздухе комнаты, превратившись в нечто твёрдое и уродливое. Елена смотрела на него, и её лицо, казалось, превратилось в маску. Спокойную, непроницаемую, высеченную из камня. Она медленно, с выверенной точностью, сложила руки на столе, одна на другую. Движение было таким же окончательным, как удар судейского молотка.
— Квартиру нужно заслужить, Стас.
Её голос прозвучал так тихо, что ему пришлось напрячь слух. Но в этой тишине была сталь. Никаких криков. Никаких упрёков. Просто факт, озвученный с бесстрастностью диктора, зачитывающего биржевые сводки.
— Твоя сестра, — продолжила она, не отрывая от него взгляда, — которую ты так любезно назвал «малолеткой», с пятнадцати лет по выходным мыла полы в парикмахерской, чтобы купить себе нормальный телефон, помнишь? А потом давала уроки английского детям из соседнего подъезда, чтобы оплатить себе репетитора для подготовки к экзаменам. Она не просила у нас ни копейки. Она приходила домой в десять вечера, садилась за учебники и до часу ночи решала свои дурацкие логарифмы.
Елена сделала паузу, давая словам впитаться. Она не рассказывала, она составляла протокол. Каждый пункт этого протокола был гвоздём, вбиваемым в раздутое эго её сына.
— Она сама поступила на бюджет в один из лучших вузов страны. Сама. Без репетиторов, которых мы оплачивали тебе три года подряд и на которых ты просто плевал, прогуливая занятия. Все деньги, которые она заработала за эти годы, она принесла нам. Положила на стол и сказала: «Это всё, что у меня есть. Давайте вместе подумаем, что можно сделать». Понимаешь? Она пришла с решением. С собственным вкладом.
Стас слушал, и багровая краска медленно начала сходить с его лица, уступая место бледной растерянности. Его праведный гнев, такой монолитный и несокрушимый минуту назад, начал трескаться под напором этих холодных, неоспоримых фактов. Он хотел что-то возразить, что-то крикнуть, но слова застревали в горле. Все его аргументы сводились к одному: «Я первый». А она методично доказывала ему, что это ничего не значит.
— А что сделал ты, Стас? — вопрос прозвучал не как упрёк, а как запрос данных для отчёта. — Ты двадцать пять лет лежишь на диване и считаешь, что тебе все должны просто по праву рождения. Ты еле окончил школу, завалив все экзамены, которые только можно было завалить. Ты не работаешь. Ты не учишься. Ты ничем не интересуешься, кроме новых игр для своей приставки, которую, кстати, тебе на прошлый день рождения купила Катя. На свои заработанные деньги.
Его растерянность начала перерастать в панику. Он чувствовал, как земля уходит из-под ног. Он попытался огрызнуться, обесценить, как делал это всегда.
— Да что она там заработала… копейки! Зубрила… всегда знала, к кому надо подлизаться!
Но это прозвучало жалко и неубедительно даже для него самого. Это был последний писк утопающего.
Елена криво усмехнулась, но глаза её остались ледяными.
— Да, ты первенец, — добила она его холодным, ровным голосом. — И ты получил всё первым. Наше внимание, наши надежды, наши возможности. Лучшие игрушки. Первые поездки на море. Репетиторов. Мы вложили в тебя всё, что у нас было. И всё это ты спустил в никуда. Так что пойми одну простую вещь. Мы покупаем квартиру не ей. Мы инвестируем в будущее. У неё оно есть. А у тебя — только претензии.
Растерянность на лице Стаса продержалась недолго. Это было зыбкое, неприятное чувство, от которого его мозг инстинктивно искал спасения. И он его нашёл. Когда логика бессильна, когда факты бьют наотмашь, остаётся последнее оружие — яд. Он выпрямился, и на его губах появилась кривая, злая усмешка. Он нашёл новую точку опоры для своего гнева.
— Инвестиции… Будущее… Как красиво ты всё обставила, мам. Прямо как в бизнес-школе. А на деле всё гораздо проще. Вы просто всегда её любили больше.
Это был удар ниже пояса, рассчитанный на то, чтобы вызвать вину, заставить оправдываться. Но Елена даже не моргнула. Её лицо оставалось непроницаемым. Она ждала продолжения, позволяя ему самому вырыть себе яму поглубже.
— Да, да, не смотри на меня так! — он завёлся снова, почувствовав, что перехватил инициативу. — Эта ваша Катенька — она же не такая простая, как кажется. Она с детства была хитрой выскочкой! Всегда знала, что нужно сделать, что сказать, как на вас с отцом посмотреть, чтобы получить своё. Её пятёрки, её олимпиады, её дурацкие подработки — это всё был спектакль! Долгая, продуманная игра, чтобы вы считали её идеальной дочерью!
Он ходил по комнате, жестикулируя, выплескивая наружу ту чёрную зависть, которая грызла его годами. Он не мог смириться с её успехами, поэтому единственным выходом было объявить их фальшивкой, хорошо срежиссированным представлением.
— А я? Я был настоящим! Я не притворялся! Не пытался вам понравиться! И за это меня нужно наказать? За то, что я не лицемер? За то, что не бегал за вами с отчётами о своих «достижениях»?
Елена молчала, но её молчание изменилось. Оно перестало быть холодным и отстранённым. Теперь оно было тяжёлым, как наковальня, на которой вот-вот начнут ковать приговор. Она медленно, почти незаметно, сжала пальцы, лежавшие на столе.
— Ты помнишь, Стас, как в седьмом классе она принесла домой грамоту за победу в городской олимпиаде по математике? — вдруг тихо спросила она.
Он остановился, сбитый с толку этим внезапным вопросом.
— Ну, помню, и что?
— А ты помнишь, что ты сделал в тот вечер? Ты сломал её любимый циркуль. Который она купила на свои сэкономленные карманные деньги. Просто взял и согнул пополам. Сказал, что случайно сел на него. А я видела из-за двери, как ты это сделал. Специально. С ненавистью на лице.
Стас замер. Он не ожидал такого точного, убийственного воспоминания. Он что-то пробормотал про то, что она всё выдумывает, что этого не было.
— Или, может, ты помнишь, как она год копила на свой первый простенький фотоаппарат? А ты взял его без спроса «погонять с пацанами» и вернул с разбитым объективом. И даже не извинился. Сказал, что такая дешёвка всё равно бы скоро сломалась.
Её голос не дрожал. Он стал твёрже, острее. Она больше не защищалась. Она нападала, вскрывая его натуру слой за слоем, как гнилую луковицу.
— Её «хитрость» заключалась в том, чтобы вставать в шесть утра и готовиться к контрольным. Её «лицемерие» — в том, чтобы после школы бежать помогать бабушке с продуктами, пока ты спал до обеда. Её «спектакль» — это реальная, тяжёлая работа, на которую ты никогда не был способен. Ты называешь её выскочкой, потому что она двигалась вперёд, пока ты гнил на месте. Тебе не квартиру жалко, Стас. Тебя бесит сам факт её существования. Факт того, что она — живое доказательство твоей никчёмности.
Обвинение в никчёмности ударило Стаса сильнее, чем любая пощёчина. Оно было точным, выверенным и, что самое страшное, — справедливым. На мгновение в его глазах мелькнул первобытный ужас ребёнка, которого поймали на чём-то постыдном. Но этот ужас быстро сменился последней, отчаянной попыткой защитить своё эго. Он прибег к самому древнему и жалкому оружию — манипуляции.
— Значит, вот так, да? — его голос зазвучал иначе, в нём появились плаксивые, шантажирующие нотки. — Значит, ты просто выбираешь её. Своего любимого, идеального ребёнка. А на первенца, на своего сына, можно просто наплевать? Это твой окончательный ответ? Она или я?
Он задал этот вопрос с трагическим надрывом, ожидая, что мать дрогнет, испугается этого ультиматума, бросится его разубеждать. Он всё ещё верил в свою исключительность, в безусловную силу сыновнего статуса.
Елена посмотрела на него. Долго. Это был не взгляд матери на сына. Это был взгляд оценщика на товар, не оправдавший ожиданий. Взгляд инженера на механизм, который безнадёжно сломан. В её глазах не было ни гнева, ни обиды. Только холодная, исчерпывающая констатация.
— Выбирать приходится между чем-то равноценным, Стас. А ты и она — не равноценны. Это не выбор между двумя детьми. Это выбор между будущим и прошлым. Между созиданием и потреблением. Между человеком, который отдаёт, и паразитом, который только берёт.
Каждое слово было камнем, брошенным на весы, и эти весы с оглушительным грохотом склонялись не в его пользу. Его ультиматум рассыпался в пыль, не успев произвести эффекта.
— Ты думаешь, дело в этой студии? В деньгах? — она усмехнулась, но в этой усмешке не было веселья, только презрение. — Эта квартира — просто символ. Это материальное выражение того, чего ты никогда не поймёшь. Ответственности. Зрелости. Она доказала, что готова к этому. А ты за двадцать пять лет не доказал ничего, кроме того, что тебе удобно сидеть у нас на шее.
Он хотел что-то крикнуть, возразить, но не мог. Он был парализован её спокойствием. Это было страшнее любого крика. Это было спокойствие хирурга, который ампутирует поражённую гангреной конечность, чтобы спасти остальной организм.
Елена медленно поднялась из-за стола. Она не подошла к нему. Она просто встала, возвышаясь над ним морально, и произнесла последние, самые страшные слова. Голос её был ровным, без единой трещинки, без единой эмоции.
— Ты не просто меня разочаровал, Стас. Разочарование — это чувство. А у меня к тебе не осталось чувств. Ты — моя ошибка. Мой самый провальный проект, в который было вложено больше всего ресурсов и который дал нулевой результат. Мы с отцом всегда думали, что родительская любовь — это безусловная вещь, которая даётся по факту рождения. Мы ошибались. Есть одно условие — чтобы было, кого любить. Чтобы за формой было содержание.
Она замолчала. И в этой тишине Стас наконец понял, что произошло. Она не просто отказала ему в квартире. Она отказала ему в нём самом. Она вычеркнула его из своей жизни, оставив на его месте пустоту. Она не выгоняла его, не лишала наследства, не кричала проклятий. Она сделала хуже. Она вынесла вердикт о его полной, абсолютной незначительности.
Не говоря больше ни слова, Елена вернулась к своему столу, села в кресло и взяла в руки квитанцию, с которой всё началось. Она посмотрела на цифры, будто ничего не произошло. Будто в комнате никого, кроме неё, и не было.
А Стас так и остался стоять посреди комнаты. Большой, двадцатипятилетний мужчина, который только что перестал существовать для собственной матери. Он был больше не первенец, не сын, не разочарование. Он стал просто пустым местом в старой родительской квартире…
