— Ну что, доездилась? Довольна? — голос Петра был похож на скрежет металла по металлу. Он стоял у распахнутого капота их почти новой машины, и его руки по локоть были в чёрной маслянистой грязи. На щеке алел свежий мазок, оставленный тыльной стороной ладони.
Алла молча подошла ближе. Она не смотрела на мужа, её взгляд был прикован к двигателю. От него шёл едва уловимый, едкий запах горелого, а в воздухе над ним всё ещё висела лёгкая сизая дымка. Она была не механиком, но даже ей было понятно, что случилось что-то необратимое, фатальное.
— Я тебе тысячу раз говорил — не гоняй! Не крути движок до отсечки! Но тебе же надо всем на светофоре показать, какая ты гонщица! — он выпрямился и злобно пнул колесо. Машина качнулась. — Теперь что? Теперь капиталка! Ты хоть знаешь, сколько это стоит? Отец меня убьёт! Он сказал смотреть за ней, как за ребёнком!
Он говорил много, громко и зло, перескакивая с одного на другое. Его речь была потоком паники, замаскированной под гнев. Он не пытался разобраться в причине, он уже вынес вердикт и назначил виновную. Это было проще, чем посмотреть правде в глаза. Алла продолжала молчать, обходя машину с другой стороны. Её спокойствие действовало на него как красная тряпка.
— Что ты молчишь? Сказать нечего, да? Осознала, что натворила? Это же не твои деньги, тебе легко было её убивать!
Она остановилась и подняла на него глаза. В её взгляде не было ни страха, ни вины. Только холодная, бесконечная усталость.
— Да это ты сломал нашу машину, потому что залил туда не то масло! Я туда даже не лезла, так что перестань приплетать меня вечно к этому!
Её голос был ровным, без единой дрогнувшей ноты, и от этого её слова звучали ещё весомее. Она кивнула на пластиковую канистру с дешёвой этикеткой, валявшуюся рядом с машиной.
— Тебе друг твой, Витька, сказал, что это «то же самое, только дешевле», и ты, как всегда, повёлся.
Петра передёрнуло, будто его ударили. Он попала в самую точку, и от этого его ярость вспыхнула с новой силой.
— Что ты несёшь? Какое ещё масло? Ты в этом вообще ничего не понимаешь, так что закрой свой рот! Я сам всё менял, всё делал по уму! А ты просто взяла и ушатала её за один день своей ездой! Я отцу так и скажу!
— Скажи, — спокойно согласилась она. — Только не забудь упомянуть, что ты три месяца врал ему, что прошёл плановое ТО у дилера. А сам решил сэкономить и полез туда своими руками, посмотрев ролик на ютубе. Он ведь просил тебя только об одном — обслуживать её вовремя и только в сервисном центре.
Он сделал шаг к ней, его лицо исказилось. На мгновение ей показалось, что он её ударит. Но он остановился. Страх перед отцом был единственным, что держало его в узде. Он понимал, что любой синяк на её лице станет неопровержимой уликой против него.
— Ты… — прошипел он. — Ты просто хочешь свалить всё на меня.
Алла отвернулась и достала из кармана телефон. Пётр, решив, что она демонстративно его игнорирует, снова повернулся к двигателю, громко проклиная свою жизнь, её, машину и весь мир. Он начал кому-то звонить, суетливо объясняя ситуацию и преувеличивая масштаб катастрофы, виновницей которой, разумеется, была его жена.
Алла, стоя к нему спиной, быстро набрала сообщение. Не длинное, без эмоций и обвинений. Всего несколько сухих фраз, констатация факта. Получателем был контакт «Игорь Геннадьевич».
«Игорь Геннадьевич, здравствуйте. У нас проблемы с машиной. Пётр говорит, что сломался двигатель. Приезжайте, пожалуйста, нужно ваше мнение».
Она нажала «отправить». И с лёгким гудком, подтвердившим доставку, поняла, что точка невозврата пройдена. Теперь это была уже не просто их ссора. Теперь это был суд.
Пётр с оглушительным грохотом захлопнул капот. Звук ударившегося о замок металла прокатился по сонному двору, заставив вздрогнуть сидевшую на лавочке старушку. Он не оглянулся. Широкими, злыми шагами он направился к подъезду, уверенный, что Алла покорно плетётся за ним. Она и вправду шла следом, но на расстоянии, не желая попадать в турбулентный поток его ярости.
В квартире воздух, казалось, загустел, стал вязким и трудным для дыхания. Привычное пространство их маленького мира превратилось в арену. Пётр скинул у порога кроссовки, оставив на светлом линолеуме грязные масляные следы, и начал мерить шагами единственную комнату. Из угла в угол, как зверь, запертый в тесной клетке. Его тактика изменилась. Прямые обвинения сменились давлением на самое больное — на деньги.
— Я позвонил Витьку. Он сказал, если поршневая, то это минимум сотка. Сотка, ты понимаешь? — он остановился и ткнул в её сторону грязным пальцем. — И это если повезёт, если там ещё что-нибудь не зацепило. А если зацепило, то можно сразу на свалку её везти.
Алла молча прошла на кухню, открыла кран и стала методично мыть руки, глядя на то, как вода уносит в слив мыльную пену. Её отстранённость выводила его из себя ещё больше, чем если бы она кричала в ответ.
— Откуда мы её возьмём? А? Откуда? — он вошёл следом за ней, его голос наполнил маленькое пространство кухни. — С твоего маникюра? Или с моих обедов? Забыли про отпуск. На море теперь только в телевизоре посмотрим. Спасибо тебе! Надеюсь, ты довольна своей быстрой ездой!
Он ждал слёз, упрёков, ответных обвинений. Чего угодно, только не этого демонстративного, ледяного спокойствия. Она выключила воду, тщательно вытерла руки полотенцем и прошла обратно в комнату. Алла села на край дивана, прямая, как струна. Она не смотрела на него. Её взгляд был устремлён в окно, на верхушки тополей, раскачивающихся на ветру.
Внутри неё было пусто и тихо. Словно какой-то важный механизм, отвечавший за эмоции, за желание спорить и оправдываться, щёлкнул и остановился навсегда. Его слова больше не ранили. Они были просто фоновым шумом, как гул холодильника или капающий кран. Она знала, что он врёт. И про скорость, и про её вину. И он знал, что она знает. Но ему нужно было выплеснуть свой страх и свою ничтожность на кого-то другого, чтобы самому не захлебнуться в них.
— А отцу что я скажу? — продолжал он, переходя на новый виток. — Что его подарок, его, блин, прощальный дар перед пенсией, мы пустили в расход за полгода? Он же мне голову оторвёт! Он же… он же не поверит, что это ты! Он решит, что это я, что я не уследил!
И в этой фразе прозвучала вся правда. Ему было плевать на деньги, на отпуск, на саму машину. Его до животного ужаса пугала только реакция отца. Его разочарование. Его гнев. И сейчас он пытался построить линию обороны, в которой крайней и единственно виноватой должна была стать она.
Алла просто ждала. Сообщение было отправлено. Часовой механизм был запущен. Теперь оставалось только дождаться, когда он сработает.
Пётр резко остановился посреди комнаты. Тишина, нарушаемая только его тяжёлым дыханием, вдруг стала для него невыносимой. Его монолог не работал. Он бился о стену её молчания и рассыпался пылью.
— Тебе вообще плевать, да? Сидишь, в окошко смотришь. Я тут распинаюсь, а тебе всё равно!
Он подошёл к дивану, нависая над ней. Он хотел увидеть в её глазах хоть что-то, за что можно было бы зацепиться: страх, мольбу, ненависть. Но не находил.
Она медленно, очень медленно повернула голову и посмотрела на него. Прямо в глаза. В её взгляде не было ничего — ни злости, ни обиды, ни страха. Только какая-то чужая, ледяная констатация. И Пётр впервые за всё время их ссоры почувствовал, что ситуация вышла из-под его контроля. Что он больше не режиссёр этого скандала. Он просто актёр, который забыл свою роль.
Резкий, дребезжащий звук домофона разорвал вязкую тишину. Он был настолько громким и требовательным, что казалось, вибрируют даже стены.
Пётр вздрогнул от неожиданности.
Алла — нет. Она этого ждала.
Пётр дёрнулся к домофону, но Алла уже нажала кнопку открытия двери. Её движение было плавным, лишённым всякой суеты. Она знала, кто там. Пётр замер на полпути, его лицо стало бледным, грязные мазки масла на коже теперь выглядели как боевая раскраска побеждённого воина. Он бросил на жену быстрый, полный ненависти и паники взгляд. Она встретила его спокойно, почти безразлично.
Шаги на лестничной клетке были тяжёлыми, размеренными. Не старческое шарканье, а уверенная поступь человека, который точно знает, куда и зачем идёт. Дверь в квартиру была не заперта. На пороге появился Игорь Геннадьевич. Высокий, сухой, с седыми волосами, аккуратно зачёсанными назад, и пронзительными, внимательными глазами бывшего инженера-конструктора. Он не вошёл в квартиру, а остановился на пороге, окинув сцену быстрым взглядом: мечущийся сын, застывшая у дивана невестка, грязные следы на полу.
— Пап, ты приехал! Тут такое дело, она… — начал лепетать Пётр, делая шаг навстречу и инстинктивно пытаясь запустить свою заготовленную версию событий.
— Здравствуй, Алла, — произнёс Игорь Геннадьевич, глядя поверх головы сына прямо на невестку. Это не было тёплым приветствием, скорее, подтверждением, что он получил её сигнал и явился на вызов. Затем его стальные глаза впились в Петра. — Где машина?
Вопрос был задан так ровно и холодно, что вся заготовленная Петром тирада рассыпалась, не успев оформиться. Не было смысла что-то объяснять здесь. Суд будет проходить там, на месте преступления.
— Во дворе, пап. Она не заводится. Совсем, — голос Петра стал жалким и тонким.
— Я понял. Идём.
Игорь Геннадьевич развернулся и начал спускаться по лестнице. Ему не нужно было дважды повторять. Пётр, спотыкаясь, кинулся за ним. Алла вышла следом, спокойно прикрыв за собой дверь. Их молчаливая процессия через двор была красноречивее любых криков. Отец, идущий впереди, — судья. Сын, семенящий сзади, — обвиняемый. Жена, идущая на почтительном расстоянии, — главный свидетель.
Игорь Геннадьевич подошёл к машине, обошёл её кругом, словно осматривая породистую лошадь перед покупкой. Затем без лишних слов протянул руку.
— Ключи.
Пётр послушно протянул брелок. Игорь Геннадьевич открыл капот. Он не стал брезгливо морщиться. Он засучил рукава чистой рубашки и наклонился над мёртвым сердцем автомобиля. Его движения были точными, выверенными годами работы со сложными механизмами. Он потрогал какие-то патрубки, провёл пальцем по крышке блока цилиндров.
— Ты говорил, плановое ТО было в мае, — это был не вопрос, а констатация.
— Да, пап, всё как ты говорил. У дилера. Есть бумаги, я потом принесу, — начал суетливо врать Пётр.
Игорь Геннадьевич не ответил. Он открутил крышку маслозаливной горловины и поднёс её к носу. Слегка принюхался. Затем его взгляд упал на канистру дешёвого масла, которую Пётр в спешке так и не убрал. Отец посмотрел на канистру, потом на сына. В его взгляде не было удивления, только тяжёлое, как могильная плита, разочарование.
— Какое масло залил? — спросил он тихо, но так, что этот шёпот прозвучал громче любого крика.
— Синтетику… 5W-40, как положено, — пробормотал Пётр, отводя глаза.
Кульминация наступила, когда Игорь Геннадьевич вытащил масляный щуп. Он не просто посмотрел на него. Он аккуратно стёр каплю с кончика большим и указательным пальцами и начал медленно растирать её. Он смотрел на свои пальцы, на то, как чёрная жижа размазывается по коже, и его лицо каменело. В этой густой, вязкой массе была вся правда.
— Здесь не синтетика, — произнёс он наконец, вытирая руки ветошью, которую предусмотрительно достал из своего багажника. — Здесь самая дешёвая минералка, в которой уже полно металлической стружки. Ты убил двигатель, сын.
Пётр молчал, сжавшись.
— Так вот почему ты три месяца не приезжал в гости, — продолжил Игорь Геннадьевич, глядя куда-то сквозь сына. — Ты не ТО пропустил. Ты уже тогда понял, что натворил, и просто тянул время, надеясь, что пронесёт. Врал мне каждую неделю по телефону, что у тебя всё хорошо.
Он не ругался. Он не повышал голоса. Он просто выносил приговор, холодный и окончательный. И это было страшнее любой пощёчины. Это было публичное унижение, демонстрация полной никчёмности и лживости Петра перед единственным человеком, чьё мнение он по-настоящему боялся. Игорь Геннадьевич бросил ветошь на землю, повернулся и посмотрел на Аллу. Он молча кивнул ей, словно говоря: «Ты была права».
Тишина, опустившаяся на них после слов Игоря Геннадьевича, была плотной и тяжёлой, как влажный асфальт. Она заполнила всё пространство, заглушила щебет воробьёв и далёкий гул города. Плечи Петра обмякли, голова опустилась, словно из него разом выпустили весь воздух. Вся его напускная ярость, все обвинения и самоуверенность стекли с него, как дешёвая краска под дождём, обнажив растерянного, напуганного мальчика, пойманного на лжи. Он стоял, глядя на свои ботинки, на трещинку в асфальте, на что угодно, только не на отца.
Игорь Геннадьевич, казалось, больше не видел своего сына. Его приговор был вынесен и обжалованию не подлежал. Он достал из кармана видавший виды мобильный телефон с кнопками, который выглядел таким же надёжным и устаревшим, как его владелец. Набрав номер по памяти, он приложил трубку к уху.
— Семёныч, привет. Это я, — его голос был ровным, деловым, будто он обсуждал чертежи нового моста, а не семейную катастрофу. — Да, нужна твоя помощь. Эвакуатор к дому сына моего пришли пришли. Тут… поломка. Серьёзная. Да, сейчас. Жду.
Он убрал телефон. Вся операция по спасению того, что осталось от машины, заняла у него меньше минуты. Без паники, без криков, без обвинений. Простое, методичное решение проблемы. Этот контраст с получасовой истерикой Петра был убийственным.
Пётр, наконец, поднял голову. В его глазах больше не было злости. Там плескалось отчаяние и последняя, слабая надежда. Он посмотрел на Аллу. Это был его последний ход, его единственное спасение — попытаться утащить её за собой в эту яму позора, сделать её соучастницей.
— Ну что, довольна? — прошептал он. Голос был хриплым, сломленным. — Ты этого хотела? Чтобы он меня растоптал?
Алла посмотрела на него. И впервые за долгие месяцы она увидела его по-настоящему. Не мужа, не партнёра, не опору. Она увидела слабого, инфантильного человека, который всю свою жизнь прятался — сначала за спиной матери, потом за авторитетом отца, а последние годы — за её терпением. Человека, для которого ложь была не проступком, а образом жизни, способом выживания в мире, который казался ему слишком сложным и требовательным. Сломанный двигатель был не причиной. Он был симптомом. Симптомом их прогнившего, насквозь фальшивого брака, который держался на её уступках и его обмане. И сейчас этот механизм тоже заглох. Окончательно.
Она не почувствовала ни злорадства, ни удовлетворения. Только безграничную, опустошающую усталость. Усталость от бесконечной лжи, от необходимости быть сильной за двоих, от ожидания, что он когда-нибудь повзрослеет.
— Дело не во мне, Петя, — сказала она тихо, но отчётливо. Каждое слово падало в тишину двора, как камень в воду. — Дело в том, что ты никогда не хотел брать на себя ответственность. Ни за что. Ни за машину, ни за свои слова, ни за нашу жизнь. Тебе всегда проще было найти виноватого.
Она сделала паузу, собираясь с мыслями. Игорь Геннадьевич стоял к ним спиной, глядя на дорогу в ожидании эвакуатора, но Алла знала, что он слышит каждое слово.
— Я устала быть виноватой во всём, — закончила она.
И с этими словами она повернулась. Не к нему. Не к свекру. Она повернулась к подъезду, но не пошла к нему. Она медленно пошла прочь, вдоль дома, в сторону остановки на углу улицы. Её шаги были ровными и спокойными. Это был не побег. Это был уход.
— Алла! Ты куда? — крикнул ей в спину Пётр. В его голосе прорезалась неподдельная паника. Он вдруг понял, что теряет не просто жену. Он теряет свой щит, своё алиби, своё последнее оправдание.
Она не обернулась. Она просто подняла руку в прощальном жесте и продолжила идти.
Пётр остался стоять один посреди двора. Между мёртвой машиной, символом его лжи, и суровой фигурой отца, символом его провала. Он был разоблачён, разбит и брошен. И впервые в своей жизни он остался один на один с последствиями своих поступков. Без никого, на кого можно было бы свалить вину…
