— Эй, я дома! Чего так тихо?
Голос Виктора, бодрый и жизнерадостный, ворвался в квартиру и разбился о густую, плотную тишину. Он бросил ключи на тумбочку в прихожей — их бряцанье прозвучало неуместно громко, как смех на похоронах. Скинув ботинки, он прошёл вглубь квартиры, ожидая увидеть Марину, услышать её ответные шаги, почувствовать запах готовящегося ужина. Но запаха еды не было. В воздухе висел другой аромат — резкий, стерильный, запах чистящего средства с хлором.
Он нашёл её на кухне. Она сидела за столом, прямая как струна, и смотрела в одну точку перед собой. В её руке был стакан с водой, но она не пила. Её пальцы так крепко сжимали холодное стекло, что костяшки побелели. Свет от лампы падал на её предплечье, и Виктор заметил это сразу. Ярко-алая, свежая царапина, словно начерченная злым, неровным росчерком пера. Она была неглубокой, но её цвет кричал о недавней борьбе.
— Маришка? — он подошёл ближе, его весёлое настроение испарилось без следа. Он инстинктивно почувствовал холод, который исходил не от открытого окна, а от самой фигуры его жены. — Что случилось? Ты чего такая…
Он не закончил фразу. Он протянул руку, чтобы коснуться её плеча, но остановился на полпути, заметив, как она едва заметно напряглась, готовая к отражению атаки. Он медленно опустил руку и посмотрел на её предплечье.
— Это что? Откуда?
Марина не отвела взгляда от невидимой точки на стене. Она не вздрогнула, не заплакала. Её лицо было похоже на маску из слоновой кости — идеальные черты, лишённые всякого выражения. Она медленно, с каким-то механическим изяществом, поставила стакан на стол. Звук удара стекла о дерево был единственным звуком в мёртвой тишине кухни. Затем она так же медленно повернула к нему голову. Её глаза были пустыми и тёмными, как заброшенные колодцы.
— Твоя мать приходила.
Всего три слова. Произнесённые ровным, лишённым интонаций голосом. Но в них было всё: и ответ на вопрос о царапине, и объяснение стерильного запаха в квартире, и причина той ледяной стены, в которую он только что упёрся. Эти три слова были не сообщением. Они были обвинительным заключением. Виктор замер. Имя «мама», всегда ассоциировавшееся с теплом, пирогами и безграничной любовью, в устах его жены прозвучало как название стихийного бедствия, которое только что пронеслось по их дому, оставив после себя разрушения и эту страшную, звенящую пустоту. Он смотрел на царапину на её руке, и ему казалось, что он видит трещину, прошедшую не только по её коже, но и по фундаменту их общей жизни.
Виктор смотрел на жену, и его мозг лихорадочно искал правильный алгоритм действий. Предыдущие стычки научили его одному: любая попытка защитить мать в первые минуты разговора подобна подливанию бензина в огонь. Нужно было выждать, дать ей выговориться, а потом аккуратно, шаг за шагом, свести всё к бытовому недоразумению. Он медленно обошёл стол, открыл холодильник, достал бутылку с водой и налил себе в стакан. Это были не просто действия, это был ритуал, призванный заполнить тишину, выиграть несколько секунд, создать иллюзию нормальности.
— Марин, давай спокойно. Что случилось? — его голос прозвучал так, как он и хотел: ровно, рассудительно, как у врача, который просит пациента описать симптомы. Он сделал глоток воды, не сводя с неё глаз.
— А что-то случилось? — она едва заметно изогнула бровь. В этом вопросе было столько яда, что хватило бы отравить небольшой город.
— Ну, я вижу царапину. И вижу тебя. Ты не такая, как обычно. Она тебя обидела? Что-то сказала?
Вот он, первый пробный шар. Он намеренно свёл всё к словам, к «обидела». Слова — это всего лишь воздух. Их можно интерпретировать, переиначить, списать на дурное настроение. Царапина была фактом, но её можно было сделать случайностью.
— Марин, ты же знаешь мою мать, — начал он свою привычную, отточенную годами партию. Он поставил стакан и опёрся о столешницу, принимая позу человека, готового к долгому, терпеливому объяснению. — Она человек другой формации. У неё проявления заботы… своеобразные. Она не умеет по-другому. Она приходит не для того, чтобы тебя уколоть, а чтобы убедиться, что у её сына всё в порядке. Что его дом — это дом, а не просто ночлег.
Он говорил, и ему казалось, что слова ложатся правильно. Он не обвинял Марину, нет. Он лишь рисовал портрет своей матери — немного неуклюжей в проявлении чувств, старомодной, но в корне своей — любящей и заботливой. Он сознательно обходил стороной вопрос о физическом контакте, оставляя его на потом, как неприятный, но незначительный десерт.
Марина слушала его, не перебивая. Её лицо оставалось непроницаемым. Она дала ему закончить, дала ему расставить все фигуры на доске так, как ему было удобно. А потом сделала свой ход.
— Она пришла, когда знала, что я одна, — её голос оставался таким же тихим и ровным, но в нём появилась твёрдость металла. — Она не позвонила. Она открыла дверь своим ключом, который ты ей дал «на всякий случай». Она вошла на кухню и сказала, что пришла научить меня варить нормальную еду, потому что её сын, наверное, уже забыл вкус настоящей еды.
Она сделала паузу, глядя, как лицо Виктора начинает меняться. Его маска рассудительности дала первую трещину.
— Я ответила, что в её уроках не нуждаюсь. Тогда она подошла к плите, где я готовила ужин, и попыталась снять крышку с кастрюли. Я встала между ней и плитой. И сказала, чтобы она не трогала ничего на моей кухне.
Виктор открыл рот, чтобы что-то сказать, но Марина подняла руку, не глядя на него, и этот жест заставил его замолчать.
— Она сказала, что это не моя кухня, а кухня её сына, в которой я всего лишь временная хозяйка. А потом она схватила меня за руку, — она слегка повернула предплечье, снова демонстрируя алую полосу, — и попыталась оттащить меня от плиты. Чтобы показать, как «должна вести себя настоящая жена». Я вырвалась. И вытолкала её из квартиры. Просто взяла за плечи и выставила за дверь. А потом заперла замок. Вот, что случилось.
Она закончила. В её рассказе не было эмоций. Только сухие, отточенные факты, которые ложились на стол один за другим, как гирьки на весы правосудия. И эти гирьки неумолимо перевешивали все его рассуждения о «своеобразной заботе» и «старой закалке». Виктор смотрел на царапину, и теперь она была для него не просто ссадиной. Это была метка, оставленная в ходе прямого столкновения. Метка, которая доказывала, что его попытка представить всё семейной неурядицей провалилась. Его мать не просто пришла в гости. Она пришла воевать. И его жена дала ей бой.
Сухие факты, изложенные голосом автомагнитофона, ударили по Виктору сильнее, чем если бы Марина кричала или билась в истерике. Образ его матери, пожилой, но всё ещё крепкой женщины, которая физически пытается оттащить его жену от плиты на её же кухне, не укладывался в голове. Это выходило за рамки «своеобразной заботы». Это была прямая агрессия. Но его инстинкт самосохранения, отточенный годами жизни между двух огней, тут же начал искать лазейку, способ смягчить удар, перевести всё в другую плоскость.
— Послушай, я понимаю, что это… неприятно, — начал он осторожно, подбирая слова, как сапёр, идущий по минному полю. — Но вытолкать её… Марин, это же… это же моя мать. Может, не стоило так резко? Можно было просто…
Он не закончил. Он увидел, как что-то в её глазах, последний тусклый огонёк, который он до этого принимал за тень, окончательно погас. В этот момент Марина поняла: он всё ещё ищет оправдание. Он не услышал главного. Его больше волновала не причина её поступка, а сам поступок. Не нападение его матери, а её защита. Она смотрела на него так, как смотрят на безнадёжно больного, которому уже не помогут никакие лекарства.
Медленно, с пугающей грацией хищника, она встала из-за стола. Стул отодвинулся без скрипа. Она не сделала ни одного резкого движения. Она просто выпрямилась во весь рост и пошла к нему. Виктор инстинктивно попятился, упираясь поясницей в холодную столешницу. Кухня, их уютная, светлая кухня, вдруг стала тесной, превратившись в клетку, из которой не было выхода.
Она подошла вплотную. Так близко, что он чувствовал холод, исходящий от неё. Она не касалась его, но её присутствие давило, вытесняло воздух из лёгких. Она подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза. Её взгляд был чистым, как отполированный лёд, и таким же смертельно холодным. В нём не было ненависти в её привычном, горячем проявлении. Там было нечто худшее — абсолютное, тотальное безразличие. Как будто она смотрела не на мужа, а на предмет, который нужно убрать с дороги.
Её губы едва шевельнулись. Голос был тихим, почти шёпотом, но он врезался в его сознание с чёткостью выстрела в полной тишине.
— Чтобы больше и ноги твоей матери не было в нашей квартире! Ты меня понял?! Если нет, не понял и я хоть раз её тут увижу, то смело можешь собирать свои вещи и валить жить к ней, потому что я сразу же подам на развод! И мне плевать что она единственный твой родной человек!
Каждое слово было свинцовой пулей. Не было крика, не было дрожи, не было ничего, за что можно было бы уцепиться, чтобы свести всё к женской обиде. Это был приговор. Окончательный и не подлежащий обжалованию. Виктор смотрел на неё, и его мозг отказывался обрабатывать информацию. Перед ним стояла не его Марина, не та весёлая, иногда вспыльчивая, но всегда отходчивая женщина, которую он любил. Это была незнакомка. Чужое существо с её лицом, которое только что вынесло ему вердикт, перечеркнув всю их совместную жизнь.
Он открыл рот. Он хотел что-то сказать. Что-то вроде «подожди», «давай поговорим», «ты не можешь так». Любую из тех бессмысленных фраз, которыми люди пытаются остановить лавину. Но из его горла не вырвалось ни звука. Мышцы гортани свело спазмом. Он просто смотрел в её пустые глаза, и в его голове билась одна-единственная мысль: она не шутит. Он молчал. Секунду. Две. Пять. И это молчание, этот ступор, этот паралич воли был громче любого крика. Этим молчанием, этой неспособностью немедленно и безоговорочно встать на её сторону, он только что подписал смертный приговор их браку. Он этого ещё не осознал, но она — уже да.
Секунды, пока Виктор молчал, растянулись в вечность. Для него это был миг оглушающего шока, паралича, когда все мыслительные процессы замерли, оставив лишь белый шум в ушах. Но для Марины эти секунды были ответом. Самым честным, самым исчерпывающим ответом, который он мог ей дать. Его молчание было выбором. Он не бросился её защищать. Не схватил её за руки, чтобы сказать, что она — единственное, что имеет значение. Он замер, взвешивая. А в такой ситуации сам факт взвешивания уже был предательством.
Она сделала один, почти незаметный шаг назад, разрывая ту невидимую, но удушающую близость, что сковала их мгновение назад. И в этот момент её лицо изменилось. Оно не стало злым или обиженным. Оно стало пустым. Словно искусный скульптор одним движением стёр с него все эмоции, все прожитые годы, все воспоминания, оставив лишь гладкую, холодную, непроницаемую поверхность. Она больше не смотрела на него. Она смотрела сквозь него.
Развернувшись, Марина подошла к плите. Её движения были плавными, экономичными, лишёнными всякой суеты. На плите в кастрюле стоял ужин, который она готовила для них двоих. Тот самый ужин, ставший полем битвы. Она взяла с полки две тарелки — их тарелки, из их общего сервиза. Без единого лишнего движения, с методичностью хирурга, она сняла крышку с кастрюли и наложила в обе тарелки дымящееся рагу с мясом. Аромат, который ещё час назад обещал уютный семейный вечер, теперь казался неуместным и фальшивым.
Виктор смотрел на её действия, ничего не понимая. Его мозг, медленно выходя из ступора, пытался найти логику в происходящем. Может, она успокоилась? Может, это её способ переключиться? Может, сейчас они сядут за стол и…
Но она не пошла к столу. Держа в каждой руке по полной тарелке, она подошла к мусорному ведру, нажала ногой на педаль, и крышка бесшумно открылась. Сначала она наклонила одну тарелку, и содержимое с глухим, влажным шлепком упало в чёрный пластиковый мешок. Затем — вторую. Она выскребла остатки ложкой, чтобы на фарфоре не осталось ни кусочка. Это не было жестом гнева. Это было похоже на утилизацию чего-то испорченного, токсичного, непригодного для употребления в пищу.
— Что ты делаешь? — голос Виктора был хриплым, чужим, словно он не пользовался им много лет.
Марина, не поворачивая головы, поставила пустые тарелки в раковину. Её голос прозвучал так же ровно и отстранённо, как голос диспетчера на вокзале.
— Ужина сегодня не будет. Аппетита нет.
— Марина, прекрати, — он наконец сделал шаг к ней, его руки неловко повисли в воздухе. — Это бред какой-то. Мы же… мы же семья.
На слове «семья» она замерла. Медленно, очень медленно она повернулась к нему. И впервые за этот вечер она посмотрела ему прямо в глаза, но в её взгляде не было ничего личного. Так смотрят на незнакомца, случайно толкнувшего тебя на улице.
— Семья? — она слегка наклонила голову, словно услышала новое, незнакомое слово. — Семья, Виктор, ужинает у твоей мамы. Там, где варят «правильный» борщ и знают, как лучше для её сына. А здесь… — она обвела взглядом кухню, их общую кухню, которая больше не была общей, — здесь теперь просто квартира. В которой ты временно живёшь…
