— А пыль-то так и стоит, как стояла, — голос Аллы Сергеевны, сухой и бесцветный, как прошлогодний гербарий, разрезал утреннюю тишину кухни. Она провела указательным пальцем по верхней полке кухонного шкафчика, а затем с брезгливым любопытством рассмотрела тёмный след на подушечке. — Некогда, видать, хозяйке.
Дарья не обернулась. Она продолжала методично нарезать овощи для салата, и нож в её руке двигался ровно, без единого сбоя. Стук лезвия о разделочную доску был единственным ответом, который она себе позволила. Воздух в маленькой кухне, и без того нагретый работающей плитой и запахом кофе, стал густым, тяжёлым, его можно было пить ложкой. Каждый визит свекрови превращал их квартиру в минное поле, где любое неверное движение или слово могло привести к взрыву.
Из комнаты вышел Евгений. Он потёр заспанное лицо и, увидев мать, натянуто улыбнулся.
— Мам, доброе утро. Мы только проснулись, ещё не успели за всё схватиться.
— Утро добрым не бывает, когда в доме запустение, — отрезала Алла Сергеевна, стряхивая воображаемую пыль с пальца. Она перевела свой рентгеновский взгляд на сковороду, где шипело что-то зелёное. — Это что ещё за варево? Опять трава какая-то? Я же тебе, Женя, говорила, мужику мясо нужно. Сила от мяса, а не от этой… ботвы. Посмотри на себя, осунулся весь.
Евгений бросил умоляющий взгляд на жену, но Дарья, казалось, превратилась в статую, поглощённую своим кулинарным ритуалом. Она лишь чуть крепче сжала рукоять ножа.
— Мы едим то, что нам нравится, Алла Сергеевна, — произнесла она, не повышая голоса, но чеканя каждое слово. В этом «мы» звучал вызов. Чёткое обозначение территории, на которую свекровь не была приглашена.
— Вот именно! «Мы»! — подхватила Алла Сергеевна, повернувшись к сыну. Она подошла к нему, словно он был подсудимым, а она — прокурором. — Раньше ты любил мои котлеты, борщ мой нахваливал. А теперь что? Она тебя на свои диеты подсадила, скоро прозрачным станешь. Совсем от рук отбилась, а ты и рад. Где твой мужской стержень, Женя? Она из тебя верёвки вьёт, а ты и не замечаешь.
Евгений почувствовал, как внутри закипает глухое раздражение. Он оказался зажат между двумя огнями, и каждый требовал от него быть на его стороне. Любая попытка защитить одного означала предательство другого.
— Мам, перестань, пожалуйста. Никто из меня верёвки не вьёт. Даша прекрасно готовит. Мы просто питаемся по-другому, вот и всё. Лучше скажи, как у тебя дела?
Это была его стандартная тактика — смена темы. Жалкая попытка увести разговор в безопасное русло. Но сегодня она не сработала. Алла Сергеевна смотрела на него с откровенным разочарованием, как на неудачный проект.
— Дела мои тебе не интересны. Тебе интересно, чтобы она была довольна. Чтобы её величество не нахмурилось. Ты посмотри, она же даже слова тебе не говорит, молчит, как истукан. Это она так своё презрение показывает. Тебе, своему мужу. И мне заодно.
Дарья поставила нож на стол. Громко. Она наконец повернулась, и её взгляд встретился со взглядом свекрови. В нём не было ни страха, ни злости. Только холодная, бесконечная усталость.
— Я не показываю презрение, Алла Сергеевна. Я просто готовлю завтрак для своего мужа. Если вам что-то не нравится в моём доме, дверь вы знаете где.
Алла Сергеевна ахнула, но не от оскорбления, а от торжества. Вот оно! То, чего она ждала. Открытая враждебность. Теперь у неё были все козыри.
— Слышал, Женя? Слышал?! Она меня из твоего дома выгоняет! Меня! Твою мать!
Она больше не стала ничего говорить. Она развернулась и прошествовала в прихожую. Её движения были полны оскорблённого достоинства. Она нарочито медленно натягивала свои перчатки, застёгивала пуговицы на пальто, всем своим видом демонстрируя, какую смертельную обиду ей нанесли. Евгений молча стоял посреди кухни, не зная, что делать — бежать за матерью с извинениями или остаться с женой. Он не сделал ничего. Дверь закрылась. Негромко, но окончательно. Алла Сергеевна ушла, но её ядовитое присутствие осталось висеть в воздухе. Она ушла, полная твёрдой, холодной решимости, что так это оставлять нельзя. С этим нужно что-то делать. И она знала, что именно.
— Женя, нам надо поговорить.
Его имя, произнесённое этим знакомым, но ставшим чужим голосом, заставило Евгения вздрогнуть. Он только что вышел за гулкую вертушку заводской проходной, вдохнув полной грудью влажный вечерний воздух, пахнущий остывающим асфальтом и металлической пылью. Впереди был путь домой, к ужину, к тишине, к Дарье. И вот, прямо у ворот, будто тёмная, неправильная фигура, вырезанная из картона и поставленная на фоне серой бетонной стены, стояла она. Его мать.
Она была одета не по-домашнему, в своё лучшее «выходное» пальто, с туго повязанным на голове платком, который придавал её лицу строгое, почти фанатичное выражение. Она явно ждала его. Подкарауливала. Это было не спонтанное желание увидеться. Это была спланированная операция.
— Мама, не начинай, — устало вздохнул Евгений, даже не пытаясь изобразить радость. Вся усталость долгой смены, казалось, разом навалилась на его плечи, вдавливая в землю.
— Нет, ты послушай, — зашипела она, делая шаг ближе и хватая его за рукав рабочего бушлата. Её хватка была цепкой, как у хищной птицы. Она нервно оглянулась на проходящих мимо рабочих, которые бросали на них косые, безразличные взгляды. — Твоя Дарья совсем распоясалась. Она меня изводит. Намеренно. Утром она меня выставила за дверь. Меня!
Её голос не дрожал от обиды, он вибрировал от сдерживаемой ярости. Это был не плач униженной женщины, а боевой клич.
— Она тебя не выставляла. Она сказала, что…
— Я лучше знаю, что она сказала! — перебила Алла Сергеевна. — И я знаю, что она имела в виду! Она показала, кто в доме хозяин. Она тебя подмяла под себя, сделала тряпкой. Ты больше не мужик в своём доме, ты её прислуга. Она решает, что тебе есть, с кем тебе общаться. Скоро она дышать тебе будет приказывать через раз!
Евгений молча смотрел на неё. Он видел искажённое злобой лицо, плотно сжатые губы, горящие нездоровым огнём глаза. Он пытался найти в этом лице черты своей матери, той, что когда-то читала ему книги и пекла пироги, но не находил. Перед ним стоял чужой, озлобленный человек, одержимый войной, которую он сам себе выдумал.
— Чего ты хочешь, мама? Чтобы я с ней поговорил? Я поговорю.
— Поговорил? — она презрительно фыркнула. — Ты с ней уже десять лет «говоришь»! А она всё наглее и наглее. Слова на неё не действуют. Таким, как она, нужно показывать силу. Физическую.
Она понизила голос до конспиративного, отвратительного шёпота, наклонившись к самому его уху. Заводской шум, гул проезжающего грузовика — всё это отступило на второй план, и только её слова ввинчивались ему прямо в мозг.
— Ты мужик, проучи её. Всыпь ей хорошенько, чтоб шёлковая стала. Чтоб слово боялась поперёк сказать. Один раз, но как следует. Чтобы поняла, где её место. И где место твоей матери.
Евгений застыл на месте. Воздух застрял в лёгких. Он смотрел на неё широко раскрытыми глазами, и мир вокруг него сузился до одной точки — её лица. Он больше не видел ни проходной, ни дороги, ни неба. Он видел только уродливую, злобную жажду власти, плещущуюся в её глазах. Это была не забота. Это была жажда унизить другого человека его руками. Использовать его как оружие. Как кулак.
Вся усталость моментально слетела с него. Её сменил холод. Ледяное, отстранённое омерзение. Он медленно отвёл её руку от своего рукава, будто стряхивал что-то липкое и грязное.
— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я начал бить свою жену, мама?! Ты совсем уже ненормальная?!
Он отшатнулся от неё, как от прокажённой. В её глазах на мгновение мелькнуло удивление, но тут же сменилось новой волной праведного гнева. Она хотела что-то сказать, открыть рот для новой порции яда, но он не дал ей этой возможности.
Он не стал больше ничего говорить. Он просто развернулся и быстрым, твёрдым шагом пошёл прочь, в противоположную от дома сторону, просто чтобы уйти от неё. Он оставил её одну стоять у серой стены завода, маленькую, сгорбленную фигуру в аккуратном пальто, полную ненависти, которая её же и пожирала. В этот момент, под шум равнодушного города, он с абсолютной ясностью понял, что его мать — чужой и страшный ему человек. И этот человек только что объявил войну его семье. И ему придётся её принять.
Евгений не пошёл домой. Он шёл в противоположную сторону, по разбитому тротуару, мимо бесконечных заборов и глухих стен промзоны. Механический ритм его шагов отбивал такт в голове, вытесняя всё, кроме отвращения. Это было чистое, химическое чувство, как запах кислоты, разъедающей металл. Он не чувствовал обиды за себя. Он чувствовал гадливость за неё, за то, во что она превратилась или, может, чем была всегда, а он просто не хотел этого видеть. Слова матери не просто ранили, они провели операцию без наркоза, вскрыв его детские представления о семье и явив уродливую, гниющую опухоль там, где должно было быть сердце.
Он долго бродил по безлюдным вечерним улицам, пока холодный воздух не остудил его до самых костей. Гул проезжающего трамвая, далёкий вой сирены, тусклый свет фонарей — всё это было декорациями, на фоне которых в его сознании рушился целый мир. Мир, где была «мама». Теперь этого слова не существовало. Была Алла Сергеевна. Женщина, которая предложила ему стать палачом для собственной жены.
Когда он наконец вставил ключ в замочную скважину, было уже совсем темно. В квартире пахло жареным мясом и травами. Дарья была на кухне. Она не бросилась к нему с вопросами, не спросила, почему он так поздно. Она просто посмотрела на него, когда он вошёл, и в её взгляде не было ни упрёка, ни тревоги. Было тихое, внимательное ожидание. Она знала. Не знала деталей, но чувствовала, что сегодня что-то сломалось окончательно. Она видела это по его лицу — оно стало другим. Не усталым, не злым. Оно стало жёстким, словно его выковали из холодного железа.
— Ужинать будешь? — спросила она спокойно, кивнув на стол, где стояли две тарелки. Он молча покачал головой и сел на табурет напротив неё. Он смотрел не на неё, а куда-то сквозь стену.
— Я с матерью говорил, — произнёс он наконец, и его голос прозвучал так же ровно и холодно, как и его взгляд. — Она меня ждала у проходной.
Дарья отложила вилку. Она не стала говорить «я же говорила» или «чего она ещё хотела?». Она просто ждала, превратившись в слух.
— Она считает, что ты из меня сделала тряпку, — продолжил он тем же монотонным голосом, будто зачитывал протокол. — Что ты меня травишь своей едой и выживаешь её из нашего дома. Что ты специально её унижаешь.
Он сделал паузу, подбирая слова не для того, чтобы смягчить удар, а чтобы передать всю его мерзость без искажений.
— Она сказала, что на таких, как ты, слова не действуют. Что нужно показать силу. Она предложила мне… проучить тебя. Чтобы ты стала шёлковой. Чтобы я тебя ударил.
Он договорил и посмотрел прямо ей в глаза. Он не искал сочувствия или поддержки. Он ставил её в известность. Докладывал обстановку перед боем. Дарья не ахнула. Её лицо не изменилось, лишь на мгновение в глубине её глаз что-то потемнело, словно на дно глубокого колодца упал камень. Её пальцы, лежавшие на столе, чуть сжались, побелев на костяшках. Это было единственное движение.
— Я знала, что к этому всё идёт, — тихо ответила она. В её голосе не было страха. Было лишь горькое подтверждение того, о чём она давно догадывалась, но боялась произнести вслух. Это не было откровением. Это было вынесением приговора их прошлой жизни.
— Это конец, Даш. Полный, — сказал Евгений. И в этом слове «конец» не было трагедии. Была констатация факта, как при осмотре трупа. Жизни здесь больше нет.
— Она придёт сюда, — так же тихо, но твёрдо произнесла Дарья. Это был не вопрос, а утверждение.
— После такого она не успокоится. Она придёт, чтобы закончить начатое.
— Пусть приходит, — ответил он, и в его голосе впервые за вечер прорезался живой, злой металл. — Только разговор будет другим.
Он встал, подошёл к окну и посмотрел на чёрные квадраты окон в доме напротив. Он больше не был буфером. Он больше не был миротворцем, пытающимся усидеть на двух стульях. Стулья сгорели. Осталось только пепелище.
— Мы не будем кричать. Не будем ничего доказывать. Мы просто дадим ей то, чего она так хочет. Окончательный ответ.
Дарья молча подошла и встала рядом с ним, плечом к плечу. Они стояли так несколько минут, глядя в темноту. Они больше не были мужем и женой, решающими бытовую проблему с трудной родственницей. Они были союзниками. Двумя людьми в одном окопе, которые услышали лязг гусениц вражеского танка. И они не собирались отступать. Они не боялись. Они ждали.
Звонок в дверь прозвучал через два дня. Не резкий и требовательный, а короткий, уверенный, как нажатие кнопки запуска механизма. Евгений и Дарья переглянулись. Никто из них не вздрогнул. Они просто встали — он из-за стола, она от плиты — и молча пошли в прихожую. Это был не визит. Это было прибытие на поле боя.
Евгений открыл дверь. На пороге стояла Алла Сергеевна. Она была в том же строгом пальто, что и у проходной, словно не снимала его всё это время, готовясь к решающему штурму. Она не поздоровалась. Она шагнула через порог, как инспектор, пришедший с проверкой, и её взгляд впился в Дарью, стоявшую за спиной мужа.
— Я смотрю, ты своего добилась, — произнесла Алла Сергеевна, и её голос был ровным и твёрдым, как замёрзшая земля. — Окончательно его обработала. Теперь он на тебя смотрит, как собака на хозяйку.
Она пришла не скандалить. Она пришла унижать, выжигать землю, на которой стоял её враг.
Дарья сделала шаг вперёд, выйдя из-за плеча Евгения. Она встретила взгляд свекрови без тени страха. На её лице было спокойствие хирурга, готовящегося к сложной, но необходимой ампутации. — Обрабатывают не людей, Алла Сергеевна. Обрабатывают детали на заводе. Или таких, как вы. Жалких и одиноких, которым нужно ломать чужие жизни, чтобы почувствовать себя живыми.
Алла Сергеевна на мгновение потеряла дар речи. Она ожидала слёз, оправданий, криков — привычного женского арсенала. Но она столкнулась с ледяным, препарирующим презрением. Это выбило её из колеи.
— Да как ты… — начала было она, но её голос дал петуха.
— Что «я»? — продолжила Дарья тем же безжалостно-спокойным тоном. — Говорю то, что есть? Вы пришли сюда не для того, чтобы мириться. Вы пришли, чтобы посмотреть, сработал ли ваш гениальный план. Чтобы увидеть, как ваш сын «проучил» меня. Так смотрите. Вот он, стоит. А вот я. Целая и невредимая. Ваш заказ не выполнен. Ваш сын оказался человеком. Какое разочарование для вас, должно быть.
Каждое слово было точным уколом в самое больное место — в её несостоявшееся всемогущество. Алла Сергеевна перевела взгляд на Евгения, ища в нём поддержки, союзника, сына.
— Женя, ты слышишь, что она говорит?! Ты позволишь ей так разговаривать с твоей матерью?!
Евгений сделал шаг и встал рядом с женой. Не между ними, а именно рядом. Единым фронтом.
— Да, Алла Сергеевна, я слышу, — сказал он. Он впервые назвал её по имени и отчеству, и это прозвучало как выстрел в упор, разрывая последнюю нить, что их связывала. — И она говорит правду. Вы пришли сюда не как мать, а как враг. Вы объявили войну моему дому и моей жене.
— Я хотела как лучше! Для тебя! Чтобы из тебя мужика сделать, а не подкаблучника!
— Чтобы сделать из меня мужика, вы предложили мне избить женщину, — отчеканил Евгений. — Ту, которую я люблю. Это не «как лучше». Это дно. Моральное дно, которого вы достигли.
Он смотрел на неё без ненависти. С холодным, окончательным пониманием. Словно врач, ставящий безнадёжный диагноз.
— Так вот, Алла Сергеевна. Бой окончен, вы проиграли. У моего будущего сына или дочери не будет такой бабушки. У моей жены не будет такой свекрови. А у меня… у меня больше нет матери. Уходите.
Последнее слово он произнёс тихо, почти беззвучно, но оно повисло в воздухе, тяжёлое и абсолютное, как надгробная плита. Алла Сергеевна смотрела то на него, то на Дарью. В её глазах больше не было злобы или праведного гнева. Там плескалось непонимание, осознание полного, сокрушительного поражения. Она проиграла не потому, что они оказались сильнее. Она проиграла, потому что её оружие — родственная связь, чувство долга, сама идея «матери» — было уничтожено её же руками. Она сама превратила его в пепел.
Она молча развернулась. Её плечи, всегда такие прямые и гордые, поникли. Она вышла за дверь, не сказав больше ни слова. Евгений закрыл за ней дверь и повернул ключ в замке.
В квартире стало тихо. Но это была не звенящая тишина и не тяжёлая. Это была пустая, стерильная тишина операционной после того, как убрали всё лишнее. Они с Дарьей стояли посреди прихожей, не глядя друг на друга. Они победили. Но радости не было. Было только опустошение и холодное осознание того, что часть их жизни только что была ампутирована навсегда. Война была окончена. Победителей не было…
