— В общем, я всё решил, — произнёс Андрей, отодвигая от себя тарелку с остывающими котлетами. Он говорил с той сытой, уверенной интонацией человека, который только что принял единственно верное решение не только за себя, но и за всех присутствующих.
Нина подняла на него глаза от своей тарелки. Она ждала этого разговора, но предполагала, что он будет именно разговором, а не оглашением приговора. Атмосфера на кухне, до этого момента уютная и пахнущая жареным картофелем, мгновенно уплотнилась.
— Я устал от этой рутины, Нин, — продолжил он, откинувшись на спинку стула и сцепив руки на животе. — От этого офиса, от этих пробок, от одних и тех же лиц каждый день. Есть вариант хороший. С мужиками на вахту. На север. И денег больше подниму, и отдохну от всего этого.
Последние слова он сопроводил неопределённым жестом, который, однако, совершенно точно очертил границы «всего этого»: стены их кухни, их ужин, их общую жизнь. Он говорил о побеге, как о подвиге. О своём желании бросить всё — как о возможности для заработка. Нина молчала, медленно вращая вилку в руках. Она чувствовала, как внутри неё что-то начинает замерзать, превращаясь в твёрдый, острый кристалл.
Андрей, не встретив возражений, счёл это за знак одобрения и решил закрепить успех, расставив все точки над «i». Он сделал паузу, подался вперёд, и его взгляд стал жёстким, требовательным. Взгляд хозяина, отдающего распоряжения.
— А ты будешь меня ждать. Сидеть дома. Поняла? Никаких подружек, никаких гулянок. Чтобы я был спокоен, что у меня тут всё в порядке, пока я там вкалываю.
Это было сказано. Слово, которое превратило его эгоистичное желание в откровенное тюремное предписание. Он хотел не просто уехать. Он хотел поставить её жизнь в режим ожидания, как ненужную компьютерную программу. Заархивировать её чувства, её желания, её саму, и положить на полку до своего возвращения.
Нина медленно положила вилку на стол. Звук металла, коснувшегося керамики, прозвучал в наступившей тишине оглушительно громко. Она смотрела на него долго, не моргая. И в этом взгляде Андрей впервые за много лет не увидел ни привычной любви, ни тепла, ни понимания. Там было что-то иное. Холодное любопытство исследователя, изучающего доселе неизвестный и весьма неприятный вид. Она смотрела на него так, будто видела впервые: не мужа, а наглого самодовольного надзирателя, который только что очертил ей периметр её камеры.
— Андрей, я не буду сидеть дома и ждать тебя, как хорошая жена, пока ты по своим вахтам будешь ездить! Или ты думаешь, что моя жизнь в это время встанет на паузу?
Он опешил. Он был готов к уговорам, может быть, к паре дежурных слёз, к обиженному молчанию. Но к такому прямому, ледяному бунту он готов не был. Его лицо начало медленно багроветь.
— Ты чего это удумала? — он попытался вернуть себе инициативу, его голос стал грубее. — Я для семьи стараюсь, деньги зарабатывать еду, а ты мне тут концерты устраиваешь?
Но она его уже не слушала. Она смотрела куда-то сквозь него, и на её губах появилась слабая, едва заметная, но оттого ещё более пугающая усмешка.
— Езжай, Андрей. Конечно, езжай. Отдыхай от «всего этого», — она повторила его слова, вложив в них весь яд своего презрения. — Только учти одну простую вещь. Когда ты, отдохнувший и с деньгами, вернёшься, меня здесь может уже не быть. Моя жизнь продолжается. С тобой или без тебя.
Пауза, повисшая над столом, была тяжелее гранитной плиты. Андрей смотрел на жену, и его мозг, привыкший к простому и понятному миру, где его слово было законом, отказывался обрабатывать полученную информацию. Он ожидал чего угодно — уговоров, обид, даже скандала, но не этого ледяного, убийственного спокойствия. Он рассмеялся. Смех получился коротким, лающим, лишённым всякого веселья. Это была инстинктивная защитная реакция, попытка обесценить её слова, превратить их в дурную шутку.
— Куда ты денешься-то? — он снова откинулся на стул, пытаясь вернуть себе вид хозяина положения. Желваки заходили под кожей на его скулах. — На свою зарплату консультанта? Не смеши меня, Нина. Ты без меня и неделю не протянешь. Кому ты нужна будешь? Сядешь и будешь ждать, как миленькая. Потому что так правильно. Потому что я так сказал.
Он говорил это не ей, а скорее себе, пытаясь восстановить привычную картину мира, в которой он был центром, а она — послушной планетой на его орбите. Он видел в её глазах не женщину с собственной волей, а свою собственность, которая вдруг взбунтовалась и которую нужно было поставить на место.
Нина не удостоила его тираду ответом. Она молча встала из-за стола, взяла свою тарелку и отнесла её в раковину. Её движения были плавными, неторопливыми, в них не было ни капли нервозности. Будто его, сидящего за столом и источающего гнев, просто не существовало. Она вымыла руки, вытерла их полотенцем и, пройдя мимо него в гостиную, взяла с журнального столика свой телефон.
Андрей следил за ней взглядом, его замешательство быстро сменялось глухим раздражением. Он не понимал, что происходит. Эта игра в молчание выводила его из себя. Он хотел реакции, спора, подтверждения своей власти. А получал в ответ лишь демонстративное безразличие.
Нина устроилась в кресле, закинув ногу на ногу. Несколько быстрых касаний экрана, и она поднесла телефон к уху.
— Катюш, привет. Слушай, у меня тут неожиданно образовалось окно. Помнишь, мы про Питер говорили? Да, на белые ночи. Я серьёзно. Давай прямо сейчас билеты посмотрим? На следующей неделе, например. Со среды по воскресенье. Отлично. Ты можешь отелем заняться? А я тогда на себя Эрмитаж и билеты в Мариинку возьму. Договорились. Целую.
Она говорила в трубку ровным, светским тоном, будто обсуждала прогноз погоды, а не планировала побег из той клетки, которую он ей только что нарисовал. Каждое её слово было выверено. Каждое било точно в цель. Она не просто планировала поездку. Она, прямо у него на глазах, выстраивала свою жизнь, в которой для него не было места.
— Ты что творишь? — прорычал он, поднимаясь из-за стола. Он подошёл и навис над её креслом, пытаясь задавить её своим физическим присутствием.
Нина медленно опустила телефон и подняла на него всё тот же холодный, изучающий взгляд.
— Я? Бронирую билеты, — ответила она так, словно объясняла что-то очевидное умственно отсталому. — Разве не слышал?
Она отложила телефон, взяла с подлокотника свой ноутбук и, открыв его, поставила себе на колени. Щелчок клавиши, и экран осветил её лицо, делая его ещё более отстранённым. Она не обращая на него никакого внимания, вбила в поисковую строку: «Курсы ландшафтного дизайна. Очное обучение».
Андрей стоял над ней, сжимая кулаки до побелевших костяшек. Он вдруг с пугающей ясностью осознал, что это не блеф и не женский каприз. Это была демонстрация. Показательное выступление, в котором ему была отведена роль униженного зрителя. Она не просто не собиралась ждать его из мифической «вахты». Она собиралась прожить это время гораздо интереснее и насыщеннее, чем жила вместе с ним. И это было самое страшное.
— Ты долго в кресле сидеть собираешься? Может, завтрак приготовишь? — Андрей бросил эту фразу в её сторону, не глядя. Он стоял у окна, скрестив руки на груди, и смотрел на утренний город. Его голос был нарочито будничным, как будто вчерашнего разговора и не было. Это была его тактика: сделать вид, что всё по-старому, что её бунт был минутным помутнением, которое прошло с наступлением утра.
Нина не ответила. Она сидела в том же кресле, что и вчера, но ноутбук уже был закрыт. В руках она держала книгу в твёрдом переплёте. Она перевернула страницу, и шелест бумаги стал единственным ответом в комнате. Она не просто его игнорировала. Она вычеркнула его из своего акустического пространства. Его голос стал для неё фоновым шумом, сродни гулу холодильника или каплям воды из крана — существующим, но не заслуживающим внимания.
Дни превратились в тягучий, молчаливый ад. Квартира, некогда бывшая их общим домом, стала полем для беззвучной битвы. Они существовали в параллельных, непересекающихся реальностях. Андрей нарочито громко включал телевизор на футбольных матчах, его крики «Гол!» и разочарованные стоны были призваны пробить её ледяную стену, заставить её хотя бы поморщиться. Но Нина просто надевала наушники и погружалась в мир своих онлайн-лекций по ландшафтному дизайну, её лицо оставалось бесстрастным.
Он начал оставлять после себя беспорядок. Грязная чашка на её рабочем столе, носки, брошенные посреди гостиной, крошки на кухонном столе после его ночного перекуса. Это были мелкие, жалкие провокации, уколы булавкой, рассчитанные на то, чтобы вызвать её привычную реакцию — раздражённый вздох, просьбу убрать за собой. Он жаждал этой реакции. Она бы означала, что он всё ещё способен влиять на неё, что она его видит. Но Нина, возвращаясь с работы, молча убирала чашку, не глядя на него, выкидывала носки в корзину для белья и протирала стол. Она делала это с отстранённой брезгливостью человека, убирающего за чужим, нечистоплотным постояльцем.
Его это бесило до скрежета зубов. Его собственное присутствие в доме стало для неё чем-то вроде досадной бытовой помехи, как скрипучая дверь или перегоревшая лампочка. Он перестал быть для неё мужем, мужчиной, главой семьи. Он стал просто объектом, занимающим пространство.
Однажды вечером он не выдержал. Она сидела за столом и сосредоточенно что-то чертила в большом альбоме, закупленном для её нового хобби. Вокруг неё лежали карандаши, линейки, стопка книг с изображениями идеальных садов. Он подошёл и сел напротив, заглядывая в её альбом.
— И что, серьёзно думаешь, что у тебя что-то получится? — в его голосе смешались насмешка и отчаяние. — Садовницей решила заделаться?
Нина не подняла головы. Она аккуратно провела линию тонким грифелем, затем взяла ластик и стёрла лишний штрих. Она сдула резиновую крошку с листа, и та полетела прямо на него. Это не было сделано намеренно. Это было сделано так, будто его там и не было.
— Я с тобой разговариваю, — прошипел он, подавшись через стол.
Она наконец оторвалась от своего чертежа и подняла на него глаза. В них не было ничего. Пустота. Как у манекена в витрине магазина.
— Андрей, — сказала она тихо, но каждое слово падало, как камень. — Ты мешаешь. Отойди, пожалуйста. Ты заслоняешь свет.
Он замер. Не «уйди», не «отстань», а «отойди». Как просят отодвинуть стул или убрать с дороги мешающий предмет. Он не был больше участником её жизни. Он стал помехой. Препятствием для света. В этот момент он понял, что проигрывает не просто спор. Он теряет её безвозвратно, и его «вахта», которая должна была стать демонстрацией его силы и независимости, превращалась в позорное бегство из мира, в котором он уже перестал что-либо значить.
Последний вечер перед его отъездом был пропитан густым, как смола, молчанием. Андрей собрал сумку, демонстративно бросив её в коридоре — массивную, брезентовую, пахнущую новым кожзаменителем. Это был его флаг, его символ побега в новую, мужскую жизнь. Он ждал, что Нина споткнётся об неё, спросит, не нужно ли чего положить. Но она обходила сумку с грацией танцовщицы, огибающей препятствие, её взгляд скользил мимо, не задерживаясь.
Утром он проснулся от запаха свежесваренного кофе. На секунду ему показалось, что всё вернулось. Что это было наваждение, дурной сон. Он вышел на кухню. Кофе был, но только одна чашка — её. Нина сидела за столом, спиной к нему, и вносила последние штрихи в свой самый сложный проект в альбоме. Это был детальный план сада для загородного дома, с альпийскими горками, крошечным прудом и извилистыми дорожками. Она работала над ним уже неделю, и это было больше, чем просто рисунок. Это был её манифест. Её будущее, нарисованное на бумаге.
Андрей налил себе кофе в кружку, намеренно громко стукнув дном о столешницу. Он сел напротив, прямо как в тот вечер, когда всё началось.
— Ну что, наигралась в дизайнера? — спросил он, и в его голосе уже не было насмешки, только глухая, плохо скрытая злоба. — Пора возвращаться в реальность. Я уезжаю через два часа. Провожать будешь?
Нина не ответила. Она взяла тончайший карандаш и начала прорисовывать тени от воображаемых деревьев. Её сосредоточенность была абсолютной, почти медитативной. Она создавала свой мир, и его грубое вторжение было ей безразлично.
И тогда он понял. Он проиграл. Его отъезд не был для неё наказанием. Он был подарком. Освобождением. Эта мысль обожгла его сильнее горячего кофе. Он посмотрел на её руки, так уверенно держащие карандаш, на её склоненную голову, на этот проклятый альбом, который стал символом её предательства. Он встал. Взял свою чашку с горячим, чёрным кофе.
Он не торопился. Он подошёл к ней сбоку, и на мгновение она почувствовала его тень, накрывшую её работу. Она подняла голову, и её взгляд встретился с его. В его глазах было что-то новое — не гнев, а холодная, осмысленная жестокость.
И он медленно, с садистским наслаждением, наклонил чашку.
Тёмная, вязкая жидкость хлынула на белоснежный лист. Кофе мгновенно впитался в бумагу, расплываясь уродливым, грязным пятном. Он залил тщательно вычерченные дорожки, утопил в своей бурой жиже миниатюрный пруд, превратил изящные контуры цветов в размытую кляксу. Запах горького кофе смешался с запахом мокрой бумаги.
Нина не вскрикнула. Она не отдёрнула руку. Она просто смотрела, как её творение, её маленький идеальный мир, умирает под его рукой. Она смотрела, как последняя капля падает с края чашки на то место, где должен был быть розарий.
Когда чашка опустела, Андрей поставил её на стол. Глухо, окончательно.
— Вот, — сказал он с ухмылкой, которая не тронула его мёртвых глаз. — Теперь тебе нечем будет заняться. Будешь сидеть и думать обо мне.
Нина медленно перевела взгляд с испорченного листа на его лицо. И он увидел в её глазах то, чего боялся больше всего. Не ненависть. Не обиду. Он увидел приговор.
— Андрей, я не буду сидеть дома и ждать тебя, как хорошая жена, пока ты по своим вахтам будешь ездить! Я сделаю всё заново, и ты, своим отъездом мне только делаешь подарок, так что вали!
Она встала. Неторопливо обошла стол, взяла со стула свою сумочку и пальто, которое лежало там с вечера.
— Ты куда? — бросил он ей в спину. В его голосе прорезалась паника.
Она обернулась у самой двери. На её лице не было ни злости, ни сожаления. Только холодное, окончательное решение.
— Туда, где моя жизнь не зависит от твоего настроения и твоей чашки кофе. Езжай на свою вахту, Андрей. Отдыхай. Только возвращаться тебе уже некуда.
Дверь за ней не хлопнула. Она закрылась с тихим, вежливым щелчком. Андрей остался один на кухне. Он смотрел на свою пустую чашку, на большую брезентовую сумку в коридоре и на расплывшееся кофейное пятно на столе. Пятно, которое когда-то было садом. Пятно, которое стало надгробием на их общей жизни…
