Лерочка, она же Валерия Аркадьевна, тридцати двух лет, с глазами, как два кофейных зерна, и характером, как у перезревшего граната — вот-вот рванет, но пока в самом соку, — сидела на кухне и говорила по телефону.
Кухня была маленькая, но стильная: белые шкафчики, столешница под мрамор, икеевская лампа, которая, по мнению Лерочки, придавала всему этому делу богемный шик. Только вот шик этот портился запахом подгоревшего омлета и звоном голоса свекрови из трубки.
— Валерия, я же тебе говорила, — бубнила Нина Степановна, — не покупай эти яйца в супермаркете, они там все химические. Надо на рынке брать, у проверенной бабульки. А ты опять свое. И Глеб небось опять голодный на работу ушел?
Лерочка закатила глаза так, что, кажется, они чуть не застряли где-то в районе затылка. Глеб, ее муж, действительно ушел на работу, но не голодный, а вполне себе сытый — тост с авокадо и кофе из капсульной машины, которую Лерочка выпросила у него на годовщину.
Но Нине Степановне об этом знать не полагалось. Она бы тут же начала лекцию о том, что авокадо — это не еда, а «буржуйская отрава», и что Глебу, как настоящему мужчине, нужен борщ, а не какие-то там тосты.
— Нина Степановна, — Лерочка постаралась, чтобы голос звучал максимально приторно, — я же не спорю, вы правы, конечно. Просто времени нет на рынок бегать: работа, дела…
— Дела у нее, — фыркнула свекровь. — Ты бы лучше за мужем следила, а не за своими делами. Он, между прочим, вчера звонил, жаловался, что ты его совсем не слушаешь.
Лерочка стиснула зубы. Глеб, конечно, не жаловался. Он вообще редко звонил матери, потому что каждый разговор с Ниной Степановной превращался в допрос с пристрастием.
Но свекровь любила приукрашивать, добавлять драматизма, как будто жизнь — это ее личный сериал на Первом канале. Лерочка уже привыкла, что Нина Степановна видит в ней невестку-неумеху, которая только и делает, что портит жизнь ее идеальному сыну.
— Ладно, Нина Степановна, я подумаю про рынок, — Лерочка быстро свернула разговор и бросила трубку на стол.
Она встала, потянулась, и ее взгляд упал на фотографию на холодильнике: она и Глеб на свадьбе, три года назад. Он — в строгом костюме, с улыбкой, от которой у Лерочки до сих пор подгибались коленки. Она — в платье, которое стоило половины ее тогдашней зарплаты, с сияющими глазами и верой, что все будет как в кино.
Ну, знаете, как в тех фильмах, где герои женятся, а потом просто счастливо пьют кофе по утрам и смеются над глупыми шутками. Только вот в кино не показывают свекровь, которая звонит каждый день, и соседку, которая стучит по батарее, если Лерочка включает музыку после девяти вечера.
Лерочка и Глеб жили в небольшой двушке в спальном районе. Квартира была их гордостью — ипотека, конечно, висела над ними, как дамоклов меч, но зато своя.
Лерочка любила обустраивать дом: покупала свечи с запахом ванили, вешала на стены постеры с цитатами из Коэльо, а на балконе даже пыталась вырастить базилик, пока не выяснила, что у нее к растениям примерно такой же талант, как у Глеба к пению в душе.
Глеб был программистом, из тех, что сидят в офисе до полуночи, а потом приходят домой и падают на диван с ноутбуком, чтобы «ещё немного покодить». Лерочка работала в маркетинге, в агентстве, которое делало рекламу для всего подряд — от йогуртов до автосалонов.
Работа ей нравилась, но выматывала так, что к вечеру она мечтала только о бокале вина и сериале. Но вместо этого часто получала звонки от Нины Степановны или, что ещё хуже, визиты соседки Ларисы Петровны.
Лариса Петровна была женщиной лет шестидесяти, с прической, напоминающей воронье гнездо, и взглядом, который мог бы пробуравить бетонную стену. Она жила этажом выше и считала своим долгом следить за моральным обликом всего подъезда. Если Лерочка и Глеб громко смеялись, Лариса Петровна тут же спускалась и начинала лекцию о том, что «молодежь нынче совсем распустилась».
Если Лерочка оставляла мусорный пакет у двери, чтобы утром выбросить, Лариса Петровна писала гневное сообщение в подъездный чат. А однажды, когда Глеб случайно уронил бутылку пива в подъезде, Лариса Петровна устроила целое собрание жильцов, чтобы обсудить «проблему алкоголизма в квартире 47».
— Глеб, — как-то вечером сказала Лерочка, сидя на диване с бокалом вина, — я больше не могу. Эта Лариса Петровна меня доконает. Может, переедем?
Глеб, не отрываясь от ноутбука, пробормотал:
— Лер, ну куда мы переедем? Ипотеку только три года платим, ещё двадцать семь впереди. Потерпи.
— Потерпи, — передразнила она. — Ты вообще замечаешь, что твоя мама и эта соседка меня в гроб загонят? Одна учит, как яйца покупать, другая — как мусор выносить. Я скоро свихнусь.
Глеб наконец поднял глаза от экрана. Его лицо было усталым, но в глазах мелькнула искренняя нежность.
— Лерочка, ты же у меня боец. Прорвемся. С мамой я поговорю, а с Ларисой Петровной… ну, не знаю, подари ей цветы, что ли. Женщины это любят.
— Цветы? — Лерочка фыркнула так, что вино чуть не выплеснулось из бокала. — Глеб, она скорее подумает, что я ее подкупить пытаюсь, и напишет на нас жалобу в ЖЭК.
Глеб рассмеялся, и Лерочка невольно улыбнулась. Вот за это она его и любила — за умение разрядить обстановку, за то, что даже в самые дурацкие моменты он мог ее рассмешить. Но проблема никуда не делась. Нина Степановна и Лариса Петровна были как два фронта, между которыми Лерочка пыталась выжить, сохраняя при этом остатки душевного равновесия.
Конфликт с Ниной Степановной начался, как это часто бывает, с мелочи. Лерочка как-то раз забыла позвонить свекрови в день рождения ее сестры, тети Любы.
Тетя Люба была женщиной необъятной, как в плане фигуры, так и в плане самомнения, и считала, что весь мир должен помнить о ее существовании. Лерочка, честно говоря, даже не знала, что у тети Любы день рождения, но Нина Степановна восприняла это как личное оскорбление.
— Валерия, ты что, совсем не уважаешь нашу семью? — голос свекрови в трубке дрожал от возмущения. — Люба к тебе как к родной, а ты даже не позвонила ей!
— Нина Степановна, я не знала, — оправдывалась Лерочка, чувствуя, как внутри закипает раздражение. — Глеб мне ничего не сказал.
— А ты должна сама интересоваться! — отрезала свекровь. — Ты же не чужая, ты в нашей семье теперь.
Лерочка хотела сказать, что в их семье она чувствует себя скорее как подсудимая, но промолчала. Вместо этого она пообещала позвонить тете Любе и даже, скрипя зубами, отправила ей букет через доставку. Но Нина Степановна уже затаила обиду, и с тех пор каждый разговор с ней начинался с упрека: «Ты опять, Валерия, что-то не так сделала».
С Ларисой Петровной дела обстояли не лучше. Однажды Лерочка решила устроить дома вечеринку — ничего грандиозного, просто несколько друзей, вино, сырная тарелка и музыка. Она даже предупредила соседей в подъездном чате, чтобы никто не возмущался. Но Лариса Петровна, конечно, не могла остаться в стороне. В десять вечера, когда гости только начали петь под гитару, в дверь постучали. Лерочка открыла и увидела соседку в халате, с лицом, как у инспектора налоговой.
— Валерия, вы что, не понимаете, что людям спать надо? — начала Лариса Петровна. — У меня внуку завтра в школу, а вы тут оргию устроили!
— Оргию? — Лерочка чуть не поперхнулась. — Лариса Петровна, у нас просто друзья, мы песни поем.
— Песни! — фыркнула соседка. — Это не песни, это кошачий концерт. Я уже вызвала участкового.
Участковый, к счастью, не приехал, но настроение было испорчено. Гости разошлись, а Лерочка осталась наедине с чувством, что ее жизнь — это какой-то абсурдный спектакль, где она играет роль вечной виноватой.
Шли месяцы, и Лерочка вдруг начала замечать, что Глеб стал чаще задерживаться на работе. Он объяснял это дедлайнами, но Лерочка чувствовала: что-то не так. Он стал реже смеяться над ее шутками, реже обнимать ее просто так, без повода. А однажды, вернувшись домой, она застала его за разговором с Ниной Степановной по громкой связи. Свекровь, как обычно, жаловалась:
— Глеб, сынок, ты же понимаешь, что Валерия тебя не ценит. Я же тебе говорила, выбирай жену с умом, а ты…
Лерочка замерла в коридоре. Глеб молчал, и это молчание резало ее, как нож. Она ожидала, что он возразит, скажет, что любит ее, что все это ерунда. Но он только вздохнул и сказал:
— Мам, давай не будем, а? Я устал.
Лерочка тихо прошла в спальню, закрыла дверь и впервые за долгое время заплакала. Не от обиды, а от какого-то странного, тягучего чувства, что она теряет что-то важное, и не знает, как это остановить.
На следующий день она решила поговорить с Глебом. Они сидели на кухне, той самой, с икеевской лампой. Лерочка набрала воздуха в грудь и начала:
— Глеб, я знаю, что твоя мама меня не любит. И Лариса Петровна, и, кажется, весь этот подъезд. Но я стараюсь, правда. Я хочу, чтобы у нас все было хорошо. Скажи, что я делаю не так?
Глеб посмотрел на нее, и в его глазах была не злость, а какая-то усталость, смешанная с грустью.
— Лер, ты ни при чем. Просто… мама давит, работа давит, эта квартира, ипотека… Я иногда не знаю, как со всем этим справляться. А ты… ты все время с кем-то воюешь. То с мамой, то с соседкой. Может, просто забить на них?
— Забить? — Лерочка рассмеялась, но смех вышел горьким. — Глеб, я не воюю, я выживаю. Твоя мама звонит каждый день, чтобы рассказать, какая я плохая жена. Лариса Петровна пишет в чат, что я мусор неправильно выношу. А ты… ты просто молчишь.
Глеб открыл было рот, чтобы ответить, но в этот момент в дверь постучали. Лерочка, уже на взводе, открыла и, конечно же, увидела Ларису Петровну.
— Валерия, — начала соседка, — вы опять мусорный пакет у двери оставили. Это что, теперь весь подъезд должен ваш мусор нюхать?
Лерочка почувствовала, как внутри что-то щелкнуло. Она улыбнулась, но улыбка была такой, что даже Лариса Петровна на секунду замялась.
— Лариса Петровна, — сказала Лерочка, — вы правы. Я ужасная соседка. И мусор я выношу неправильно, и музыку включаю слишком громко, и вообще, живу не по вашим стандартам. Но знаете что? Мне плевать. Хотите — вызывайте участкового, пишите в ЖЭК, делайте что угодно. Но я больше не буду извиняться за то, что живу своей жизнью.
Лариса Петровна открыла рот, но так и не нашла, что сказать. Она развернулась и ушла, бормоча что-то про «невоспитанную молодежь». Лерочка закрыла дверь и повернулась к Глебу. Тот смотрел на нее с удивлением, но в его глазах мелькнула искра — та самая, с их свадебной фотографии.
— Лер, ты чего? — спросил он, но в голосе не было осуждения, только любопытство.
— А ничего, — ответила она, чувствуя, как внутри расправляется что-то, что долго было сжато. — Я просто устала быть хорошей для всех. И знаешь, Глеб, если твоя мама хочет, чтобы я была идеальной невесткой, пусть сама попробует жить с Ларисой Петровной под боком.
Глеб рассмеялся, и на этот раз смех был искренним. Он встал, подошел к ней и обнял так крепко, что Лерочка почувствовала, как все ее обиды и страхи растворяются, хотя бы на минуту.
Но, как это часто бывает, мир длился недолго. Через неделю Нина Степановна приехала в гости. Без предупреждения, конечно, — она считала, что свекрови не нужно предупреждать, она и так всегда желанный гость. Лерочка, которая только что вернулась с работы и мечтала о душе и бокале вина, застала свекровь на кухне, инспектирующую холодильник.
— Валерия, — начала Нина Степановна, — у вас тут пусто, как в пустыне. Чем ты Глеба кормишь? Одними авокадо?
Лерочка глубоко вдохнула. Она вспомнила свой недавний бунт против Ларисы Петровны и решила, что хватит молчать.
— Нина Степановна, — сказала она, стараясь, чтобы голос ровным, — я уважаю вас, правда. Но если вы думаете, что я плохая жена, то скажите это прямо. А то эти намеки… я устала их слушать.
Свекровь замерла, держа в руках пачку йогурта, как будто это было вещественное доказательство. Глеб, который только что вошел на кухню, застыл в дверях. Молчание повисло, как тяжелый театральный занавес.
— Валерия, — наконец сказала Нина Степановна, — ты забываешься. Я для вас стараюсь, помогаю, а ты… неблагодарная.
— Мама, — вмешался Глеб, и его голос был неожиданно твердым. — Хватит. Лера — моя жена, и я ее люблю. Если тебе что-то не нравится, говори со мной. Но ее не трогай.
Лерочка посмотрела на Глеба, и ее сердце сделало кульбит. Впервые за долгое время он не просто молчал, а встал на ее сторону. Нина Степановна поджала губы, поставила йогурт обратно в холодильник и, не сказав больше ни слова, ушла.
Прошла неделя. Лерочка ждала, что Нина Степановна позвонит и начнет новый виток войны, но телефон молчал. Глеб сказал, что поговорил с матерью, и та, кажется, поняла, что перегнула палку. Лариса Петровна тоже притихла — видимо, Лерочкин бунт произвел впечатление. Но в один из вечеров Глеб пришел домой мрачнее тучи.
— Лер, — сказал он, бросая рюкзак на пол, — мама звонила. Она… в общем, она сказала, что если ты не извинишься, она не подпишет дарственную. Квартиру в центре, которую она нам обещала, отдаст тете Любе.
Лерочка замерла. Квартира в центре была их с Глебом мечтой — они иногда представляли, как переедут туда, как избавятся от ипотеки, как начнут новую жизнь. Но извиняться? После всего, что было? Лерочка посмотрела на Глеба и вдруг расхохоталась.
— Глеб, ты серьезно? Твоя мама шантажирует нас квартирой? Это же… это так мелочно, что даже смешно!
Глеб сначала нахмурился, но потом тоже улыбнулся.
— А я тебя предупреждал, Лерочка, — сказал он, подмигнув. — Будешь ссориться с моей мамой, она нас обоих оставит без поддержки. Вот ты и доигралась.
Лерочка кинула в него подушкой, и они оба рассмеялись. В тот момент она поняла, что никакая квартира не стоит того, чтобы ломать себя ради чужих ожиданий. Они с Глебом справятся — с ипотекой, с соседями, с Ниной Степановной. Потому что главное — это они вдвоем, против всего мира, с их маленькой кухней, икеевской лампой и верой, что все будет хорошо.
Лерочка не извинилась. Нина Степановна продолжала злиться, но через пару месяцев смягчилась и начала звонить снова, правда, уже без прежнего напора. Лариса Петровна, к удивлению Лерочки, однажды даже принесла им пирог — видимо, устала воевать. А Лерочка и Глеб продолжали жить своей жизнью, ссорясь, мирясь, смеясь и иногда сжигая омлеты. И в этом было что-то настоящее, живое, их собственное.
