— Алин, ну что ты опять с таким лицом ходишь? Мама же видит, расстраивается. Могла бы и поласковее с ней, — Стас, развалившись на диване после ужина, лениво щелкал пультом, переключая каналы. Его голос звучал буднично, словно он просил передать соль, а не обсуждал полугодовое напряжение, пропитавшее их маленькую двушку до самого основания.
Алина, убиравшая со стола последние тарелки, замерла. Её спина напряглась так, что, казалось, вот-вот хрустнет позвоночник. Медленно, очень медленно она повернулась. На её лице не было и тени той «ласки», о которой так небрежно просил муж. Вместо этого там застыла смесь усталости, раздражения и чего-то ещё, более глубокого и горького.
— А ты хоть раз поинтересовался, каково мне жить с твоей матерью? Нет! Ты всегда думаешь только о себе любимом!
Громкость была не чрезмерной, но в каждом звуке сквозила такая концентрированная обида, что Стас даже слегка приподнялся на локте, удивлённо глядя на жену.
— Ну вот, опять начинается, — он недовольно поморщился, откладывая пульт. — Я же по-хорошему прошу. Мама старается, помогает нам, а ты вечно недовольна. Что тебе опять не так?
«Что не так?» Эта фраза эхом отозвалась в голове Алины. Ей захотелось рассмеяться – дико, истерически. Она сжала кулаки, ногти впились в ладони.
— Это она для тебя старается, Стас! Для тебя! Чтобы её любимый сыночек был накормлен, обстиран и обласкан! А я? Я в этом доме кто? Прислуга? Или просто бесплатное приложение к твоему комфорту?
Она подошла ближе, останавливаясь в паре шагов от дивана. В её глазах, обычно мягких и тёплых, сейчас плясали холодные огоньки.
— Ты хоть представляешь, каково это – полгода жить под постоянным надзором? Как в тюрьме, честное слово! Каждый мой шаг контролируется, каждое моё действие подвергается критике. Людмила Петровна знает лучше меня, как мне готовить, как убирать, как дышать, в конце концов! Я суп варю – не так! Пыль вытираю – не там! На тебя посмотрела – опять не с тем выражением!
Стас нахмурился, его лицо приняло упрямое выражение, которое Алина так хорошо знала и которое всегда предвещало глухую оборону.
— Ну, не преувеличивай. Мама просто человек старой закалки, она привыкла всё делать по-своему, по-хозяйски. Она же не со зла, просто хочет, чтобы всё было идеально. Для нас же.
— Для нас? — Алина криво усмехнулась. — Стас, открой глаза! Это не «старая закалка», это элементарное неуважение! Она живёт в моём доме, в нашей с тобой квартире, и ведёт себя так, будто я здесь временная гостья, которую нужно постоянно воспитывать и поучать! Я готовлю ей завтрак, обед и ужин, потому что её «сыночек» так привык, а она потом сидит и цедит сквозь зубы, что у её мамы борщ был наваристее, а котлеты сочнее!
Она перевела дух, чувствуя, как по жилам разливается горячая волна гнева. За стеной, в комнате, которую Людмила Петровна полгода назад оккупировала «на пару дней», тихо бубнил телевизор. Свекровь, без сомнения, прекрасно слышала каждое слово, но предпочитала не вмешиваться, выжидая, пока «сыночек» сам поставит невестку на место. Эта её тактика «тихого присутствия» бесила Алину едва ли не больше, чем открытые придирки.
— Тебе удобно, Стас, тебе очень удобно, — продолжала Алина, её голос обрёл металлическую твёрдость. — Тебя всегда ждёт горячий ужин, постиранные рубашки, идеальный порядок, который наводит не твоя жена, а твоя мама. Ты приходишь с работы и отдыхаешь, не замечая, как я весь вечер хожу на цыпочках, боясь лишний раз звякнуть посудой или громко вздохнуть, чтобы не вызвать очередной поток её «ценных указаний». Ты думаешь, это нормально? Жить так, будто ты под микроскопом?
— Алин, ну что ты завелась? — Стас попытался смягчить тон, но получилось это у него неубедительно. Видно было, что ему просто не хочется вникать в её «женские проблемы», что ему гораздо комфортнее пребывать в блаженном неведении. — Ну, поговори с ней сама, если тебе что-то не нравится. Зачем сразу скандал устраивать? Мама пожилой человек, к ней нужен подход.
— Подход? — Алина нервно рассмеялась. — Я полгода ищу к ней этот «подход»! И знаешь, к какому выводу пришла? Единственный подход, который она понимает – это полное и безоговорочное подчинение её воле! А я не собираюсь ломать себя и превращаться в безмолвную тень в собственном доме только для того, чтобы твоей маме было комфортно реализовывать свои диктаторские замашки! Мне это надоело, Стас! Слышишь? Надоело до чёртиков!
Не успела Алина договорить, как дверь в комнату Людмилы Петровны тихонько скрипнула и в проёме показалась сама виновница назревающего скандала. Она была уже в домашнем халате, на голове – аккуратно повязанный платок, который она никогда не снимала даже дома, словно это был атрибут её особого статуса. Лицо её было исполнено той скорбной праведности, которая всегда безотказно действовала на Стаса.
— Стасик, что тут у вас происходит? Я слышу крики, у меня аж сердце прихватило, — Людмила Петровна говорила тихо, с едва заметной дрожью в голосе, но Алина знала эту «дрожь» слишком хорошо. Это была прелюдия к очередному спектаклю. Она подошла к сыну, трогательно прижимая руку к груди в районе сердца, и с укоризной посмотрела на Алину.
— Да вот, мама, Алина опять недовольна, — Стас тут же сменил тон, в его голосе появились виноватые нотки, словно это он провинился перед матерью, допустив такое «неподобающее» поведение жены. — Говорит, ты ей жить не даёшь.
Людмила Петровна печально вздохнула, такой глубокий и всепрощающий вздох, что Алине захотелось запустить в неё чем-нибудь тяжёлым.
— Ну что ты, доченька, — она обратилась к Алине с такой фальшивой мягкостью, от которой у той по коже пробежали мурашки. — Разве ж я тебе зла желаю? Я ведь как лучше хочу. Для вас же обоих стараюсь. Дом веду, чтобы Стасику моему, кровиночке, уютно было, чтобы он после работы отдыхал, а не о быте думал. А ты всё в штыки воспринимаешь.
Она перевела взгляд на сына, и её глаза моментально наполнились «невысказанной материнской болью».
— Я ведь вижу, Стасик, как ты устаёшь. Приходишь – бледный весь. А я тут как тут, и обед горячий, и рубашечка чистая. Думала, Алина спасибо скажет, что я ей помогаю, с неё часть забот снимаю. А она… — Людмила Петровна снова тяжело вздохнула, — …только и смотрит волком. Вчера вот пирожки пекла. Так она даже не притронулась, сказала, что от мучного полнеет. А я ведь для неё тоже старалась, думала, порадуется.
Алина почувствовала, как её щеки заливает краска. Пирожки! Да, она не съела пирожок, потому что Людмила Петровна приготовила их на старом, прогорклом масле, от одного запаха которого мутило. И сказала она это максимально деликатно, сославшись на диету. Но сейчас это подавалось как акт чёрной неблагодарности.
— Я не… — начала было Алина, но Стас её перебил, уже полностью попав под влияние материнского «обаяния».
— Алин, ну действительно! Мама для нас пирожки пекла, старалась, а ты нос воротишь! — он с упрёком посмотрел на жену. — И не надо говорить, что она тебе жить не даёт. Она просто порядок любит. И правильно делает! А то до её приезда у нас иногда такой бардак был, что стыдно вспомнить.
«Бардак?» — мысленно вскипела Алина. Да, у них не было стерильной чистоты операционной, как того требовала Людмила Петровна, но они жили нормальной жизнью, где иногда могли остаться немытые тарелки до утра или разбросанные вещи. Но это была их жизнь, их небольшой, уютный «бардак», в котором им было комфортно. А теперь квартира превратилась в казарму, где всё должно лежать строго по линейке и блестеть, как начищенный сапог.
— Да, Стасик, я просто за порядком слежу, — поддакнула Людмила Петровна, ободренная поддержкой сына. Она уже не выглядела такой уж «сердечно больной». В её глазах появился победный блеск. — А то ведь как бывает? Молодые, неопытные, им кажется, что и так сойдёт. А я человек старый, жизнь прожила, знаю, как оно должно быть. Вот, например, вчера Алина шторы повесила после стирки. Так я ей говорю: «Доченька, ты же их не отутюжила, они же мятые висят, некрасиво». А она мне что? «И так сойдёт, Людмила Петровна, никто под лупой разглядывать не будет». Ну разве так можно? Это же лицо хозяйки!
Алина с трудом сдерживала себя. Она помнила этот разговор про шторы. Она действительно повесила их слегка влажными, чтобы они отвиселись сами, как делала всегда. Но Людмила Петровна устроила из этого целую трагедию, доведя её до того, что Алина чуть не сорвала эти несчастные шторы и не выбросила их в окно.
— Людмила Петровна, я вас просила не лезть с советами, когда я занимаюсь домашними делами! — Алина старалась говорить ровно, но её голос предательски дрогнул от сдерживаемого гнева. — Я сама знаю, как мне вешать шторы и что мне готовить!
— Вот! Вот, Стасик, ты слышишь? — Людмила Петровна тут же повернулась к сыну, изображая на лице глубокую обиду. — Я ей по-хорошему, по-матерински совет даю, а она «не лезь»! Грубит! Я же ей не чужая, я мать её мужа! Я хочу, чтобы в вашем доме был лад и уют! Чтобы ты, сынок, приходил домой и радовался, а не спотыкался о беспорядок и не ел что попало!
Стас нахмурился ещё больше, глядя на Алину с явным осуждением.
— Алин, ну зачем ты так с мамой? Она же действительно из лучших побуждений. Ну, сказала про шторы, что такого? Могла бы и прислушаться. Она старше, опытнее.
— Опытнее в чём? В том, как довести меня до белого каления? — не выдержала Алина. — Или в том, как сделать так, чтобы я чувствовала себя в собственном доме вечно виноватой и ни на что не годной? Твоя мама, Стас, не «помогает» мне, она методично выживает меня из моей же квартиры! Она критикует всё, что я делаю, она указывает мне, как мне жить, как мне дышать, как мне смотреть на собственного мужа!
— Неправда! — воскликнула Людмила Петровна, картинно всплеснув руками. — Я слова плохого ей не сказала! Я только добра желаю! А она всё извращает, всё на свой лад переворачивает! Сыночек, ты же видишь, она просто не хочет принимать меня, не хочет, чтобы я была рядом с тобой! Завидует, наверное, что ты маму свою любишь!
Эта последняя фраза стала для Алины ударом под дых. Завидует! Да она бы всё на свете отдала, чтобы эта «любящая мамочка» вернулась в свою Мухосрань, откуда она так неожиданно «на три дня» приехала полгода назад, и больше никогда не появлялась на их пороге!
— Это вы всё извращаете, Людмила Петровна! — Алина уже не пыталась сдерживать гнев. — Это вы делаете всё, чтобы настроить Стаса против меня! Вам просто нравится чувствовать себя хозяйкой положения, нравится, когда ваш «сыночек» смотрит вам в рот и выполняет все ваши прихоти! А на меня вам плевать!
— Да как тебе язык поворачивается такое говорить, бесстыжая! — Людмила Петровна перешла в наступление, её голос, прежде нарочито тихий и страдальческий, обрёл силу и металл. Личина «обиженной матери» треснула, обнажая истинную суть – властную и не терпящую возражений женщину. — Это ты, ты во всём виновата! С первого дня, как Стасик тебя в дом привёл, я видела – не пара ты ему! Не такая жена ему нужна! Ему нужна заботливая, хозяйственная, чтобы дом – полная чаша, чтобы мужчинка был обихожен! А ты что? Только о себе и думаешь, как бы поменьше сделать да получше выглядеть!
Она сделала шаг к Алине, наступая, словно пытаясь выдавить её из этого небольшого пространства кухни, которое и так уже казалось Алине тюремной камерой.
— Я всё для сына делаю! Всю жизнь ему посвятила, одна его на ноги ставила, пока ты где-то там по дискотекам скакала! А теперь пришла на всё готовенькое и ещё смеешь меня, мать, упрекать? Да ты должна мне в ноги кланяться за то, что я вообще терплю твоё присутствие рядом со своим сыном! Это ты его от меня отрываешь, настраиваешь против родной матери! Хочешь, чтобы он забыл, кто его вырастил, кто ему всё дал? Не выйдет, деточка! Не на ту напала!
Алина слушала этот поток обвинений, и внутри неё что-то окончательно оборвалось. Последняя капля надежды на то, что Стас очнётся, что он увидит ситуацию её глазами, испарилась. Он стоял, слегка побледнев, но в его взгляде не было и тени поддержки в её адрес. Наоборот, он смотрел на мать с каким-то подобострастным сочувствием, словно она была жертвой, а не агрессором. В этот момент Алина поняла – она одна в этой битве. Её муж, её Стас, выбрал сторону. И это была не её сторона.
— Хватит, Людмила Петровна! Замолчите! — голос Алины прозвучал неожиданно твёрдо и громко, перекрывая напыщенные тирады свекрови. Та даже на мгновение опешила от такой дерзости. — Вы перешли все мыслимые и немыслимые границы. Вы не просто гостья в этом доме, вы – оккупант! Вы планомерно и целенаправленно разрушаете мою жизнь, мою семью!
Она повернулась к Стасу, её взгляд был тяжёлым, полным разочарования и холодной ярости.
— А ты, Стас, ты всё это видишь и молчишь! Или, хуже того, поддакиваешь ей! Тебе настолько удобно быть под маминым крылышком, что ты готов закрыть глаза на то, как она изводит твою жену? Ты действительно считаешь нормальным, что я в собственном доме должна отчитываться за каждый съеденный кусок, за каждую постиранную вещь, за каждое сказанное слово? Что я должна выслушивать бесконечные нотации о том, какая я никчёмная хозяйка и плохая жена?
Она шагнула к нему, сокращая дистанцию, заставляя его смотреть ей в глаза.
— Ты хоть помнишь, как мы жили до её «внезапного» приезда? Мы были счастливы, Стас! У нас были свои планы, свои маленькие радости, свой мир! А теперь что? Теперь наш дом превратился в поле боя, где я вынуждена постоянно обороняться! Она решает, что мы будем есть на ужин, какие фильмы смотреть, когда нам ложиться спать! Она даже в нашу спальню заходит без стука, якобы «проверить, всё ли в порядке»! Тебе это кажется нормальным?
Стас отвёл взгляд, ему явно было не по себе от такой прямой атаки.
— Алин, ну не надо так… Мама… она просто…
— Она просто эгоистка, Стас! Такая же, как и ты! — безжалостно закончила Алина. — Вы оба думаете только о своём комфорте! Ей нужен послушный сын, который будет исполнять все её прихоти и обеспечивать ей безбедную старость под видом «помощи молодым». А тебе нужна бесплатная домработница и повариха в лице матери, чтобы самому лишний раз пальцем не пошевелить! Идеальная пара! А я в этой вашей идиллии – лишняя! Помеха!
Слёз не было. Была только выжигающая всё внутри ярость и ледяное осознание пропасти, разверзшейся между ней и мужем. Она видела, как Людмила Петровна, услышав её слова, победно усмехнулась. Эта усмешка стала последней искрой.
— Так вот, Стас, — Алина выпрямилась, её голос обрёл спокойную, почти металлическую твёрдость, от которой стало не по себе даже Людмиле Петровне, — этому пришёл конец. Я больше так жить не буду. И не хочу. Этот дом – мой дом так же, как и твой. И я не позволю больше никому превращать его в ад. Поэтому слушай внимательно: или твоя мама собирает свои вещи и уезжает туда, откуда приехала, в ближайшие, скажем, сутки. Или…
Она сделала паузу, глядя прямо в глаза мужу, который смотрел на неё с плохо скрываемым испугом и непониманием. Людмила Петровна затаила дыхание.
— Или из этого дома уйду я. И это не угроза, Стас. Это констатация факта. Я не собираюсь больше терпеть это унижение, этот ежедневный террор. Я хочу жить, а не существовать в вечном страхе перед очередным замечанием или скандалом. Выбирай. Но учти, этот выбор будет окончательным. Третьего варианта, где мы все вместе продолжаем эту пытку, больше не будет. Я не останусь здесь, чтобы твоя мама и дальше вытирала об меня ноги с твоего молчаливого согласия. Время пошло.
Секунды тянулись, густые и тяжёлые, как расплавленный свинец. Стас переводил растерянный взгляд с жены на мать и обратно. Лицо его выражало целую гамму чувств: от испуга перед решимостью Алины до привычной сыновней зависимости от мнения Людмилы Петровны, которая стояла рядом, поджав губы и сверля невестку взглядом, полным праведного негодования и плохо скрываемого торжества. Она знала своего сына. Она знала, что он выберет.
— Алина, ну что ты такое говоришь? — наконец пролепетал Стас, его голос был неуверенным, почти жалобным. — Зачем так сразу, рубить с плеча? Мама… она же… она же моя мать! Я не могу просто так взять и выставить её за дверь! Это же… это бесчеловечно!
Алина смотрела на него без всякого выражения, её лицо было как маска. Холодная, отстранённая.
— Бесчеловечно, Стас? А то, как я живу последние полгода, это человечно? То, что твоя мать превратила мою жизнь в ежедневную пытку, это нормально? То, что ты стоишь и смотришь на это, предпочитая свой комфорт моему спокойствию, это по-мужски?
— Но она же старенькая, ей помощь нужна, поддержка, — Стас цеплялся за эти аргументы, как утопающий за соломинку, избегая смотреть Алине в глаза. Он обращался скорее к невидимому судье, чем к жене. — Куда она поедет? У неё же кроме меня никого нет! Ты хочешь, чтобы я её бросил?
Людмила Петровна тут же подхватила, её голос зазвучал трагическими нотками, рассчитанными на сыновнее сердце:
— Да, Стасик, куда же я пойду? На улицу? Чтобы такая неблагодарная, как она, — тут она метнула ядовитый взгляд в сторону Алины, — радовалась? Нет уж, сынок, не делай этого. Я ведь только тебе добра желаю, только о тебе и думаю. Если я тебе мешаю, ты так и скажи, я сама уйду, хоть под мост…
— Хватит этого спектакля, Людмила Петровна, — прервала её Алина ледяным тоном. Она даже не удостоила свекровь взглядом, всё её внимание было приковано к мужу. — Ваш сын уже всё сказал. Он сделал свой выбор. И я его услышала.
Она коротко, презрительно усмехнулась, глядя на Стаса.
— Ты всегда был слабаком, Стас. Маменькиным сынком, который боится сделать шаг без её одобрения. Я почему-то надеялась, что за эти годы ты изменился, что семья для тебя что-то значит. Ошиблась. Для тебя главное – чтобы мамочка была рядом, кормила с ложечки и подтирала сопли. Что ж, наслаждайтесь друг другом.
Людмила Петровна не выдержала:
— Ах ты, дрянь такая! Да как ты смеешь так с моим сыном разговаривать! Да я…
— А вы помолчите, — отрезала Алина, и в её голосе прозвучала такая сталь, что Людмила Петровна невольно отступила на шаг. — Ваша партия в этой игре окончена. Вы победили. Получили своего сына целиком и полностью. Пользуйтесь. Надеюсь, он стоит тех усилий, которые вы приложили, чтобы разрушить его жизнь.
Она повернулась к Стасу. На его лице было выражение обиженного ребёнка, которого несправедливо наказали.
— Знаешь, Стас, я даже не злюсь на тебя. Я тебя презираю. За твою трусость, за твою бесхребетность, за то, что ты позволил превратить наш дом в этот балаган. Живи с этим. А я не буду.
Она сделала несколько шагов к выходу из кухни, затем остановилась в дверях, не оборачиваясь.
— Можешь считать, что я уже ушла. Не физически, из этой квартиры, прямо сейчас. А из твоей жизни. Окончательно и бесповоротно. Вещи свои я заберу позже, когда вас обоих здесь не будет. Не хочу больше видеть ни твоё жалкое лицо, ни её торжествующую физиономию.
Она говорила спокойно, почти равнодушно, и это спокойствие было страшнее любого крика. В её голосе не было ни капли сожаления, только холодное, выжженное дотла пространство там, где когда-то были чувства к этому человеку.
— Сынок, ты слышал, что она сказала? — Людмила Петровна подбежала к Стасу, хватая его за руку. — Она нас оскорбляет! Она угрожает! Ты должен её на место поставить! Скажи ей!
Стас что-то невнятно промычал, глядя на удаляющуюся спину Алины. Он выглядел растерянным и подавленным. Возможно, до него только сейчас начала доходить вся серьёзность произошедшего, но было уже поздно. Алина не обернулась. Она прошла в комнату, и через минуту оттуда послышался щелчок замка. Не хлопок дверью, а именно тихий, окончательный щелчок, отрезающий её от них.
Людмила Петровна победно выпрямилась, обнимая сына.
— Ну вот и всё, милый. Ушла змея. Теперь нам никто не будет мешать. Всё будет хорошо, сынок, вот увидишь. Мама всегда рядом, мама о тебе позаботится.
Стас молча стоял посреди кухни, обмякший и опустошённый. Он смотрел на закрытую дверь комнаты, за которой скрылась Алина, и в его глазах впервые за долгое время появилось что-то похожее на осознание. Но это осознание было горьким, как полынь. Он получил то, чего, казалось бы, хотел – маму рядом и полное её одобрение. Но цена этой «победы» оказалась непомерно высокой.
Квартира, ещё недавно наполненная криками и взаимными упрёками, погрузилась в напряжённую, давящую тишину, в которой каждый из оставшихся думал о своём, и эти мысли были далеки от радости и умиротворения. Скандал завершился. Семья, какой она была, перестала существовать…
