— Да ты моему сыну руки должна целовать и в ноги кланяться за то, что он вообще на тебе и на твоём прицепе женился! А ты ещё хвостом тут вертишь и с чужими мужиками по машинам разъезжаешь?! Ты совсем уже обнаглела?!
Крик не просто разорвал серый воздух октябрьского дня, он впился в него, как зазубренный нож. Он был настолько пронзительным и ядовитым, что несколько прохожих инстинктивно обернулись, и даже голубь, деловито ковырявшийся у бордюра, испуганно взлетел. Аня, которая секунду назад с лёгкой улыбкой махала вслед уезжающему чёрному внедорожнику, застыла на месте. Она не сразу обернулась. Она просто стояла и слушала, как этот крик отражается от стен домов и возвращается к ней, пропитывая её пальто, волосы, кожу.
Когда она повернулась, то увидела то, что уже знала, что увидит. На другой стороне неширокой улицы стояла Тамара Игоревна. Её лицо, обычно поджатое и недовольное, сейчас было искажено такой неприкрытой, животной яростью, что на мгновение показалось чужим. Свекровь, не глядя по сторонам, шагнула на проезжую часть. Старенькая «Лада» взвизгнула тормозами в сантиметрах от неё, водитель что-то гневно прокричал из окна, но Тамара Игоревна этого даже не заметила. Она шла на Аню, как танк, рассекая поток воздуха, и её маленькие, близко посаженные глаза горели недобрым огнём.
Она не остановилась на почтительном расстоянии. Она налетела на Аню, почти врезалась в неё, и воздух между ними исчез. От свекрови пахло улицей, дешёвыми духами и чем-то кислым, злым.
— Что, не ожидала?! — прошипела она, тыча костлявым пальцем куда-то в сторону Аниного плеча, но не касаясь его. Палец вибрировал в воздухе. — Думала, никто не увидит, как ты позоришь фамилию моего сына? Как ты шляешься с хахалями на дорогих тачках, пока он на работе вкалывает, чтобы твоего выродка кормить?!
Упоминание сына, её Димки, было ударом ниже пояса. Но Аня не дрогнула. Улыбка с её лица исчезла, но не сменилась ни страхом, ни растерянностью. Она сменилась выражением абсолютного, холодного безразличия. Она смотрела на свекровь так, как смотрят на неприятное, но неопасное насекомое, случайно залетевшее в комнату.
— Тамара Игоревна, вы не в себе. Идите домой, — голос Ани был ровным и тихим, и этот контраст с визгом свекрови подействовал на неё, как бензин, плеснутый в огонь.
— Я не в себе?! Это ты не в себе, потаскуха! — взвилась Тамара Игоревна, и в этот момент её рука мёртвой хваткой вцепилась в рукав Аниного нового, дорогого пальто. Ткань натянулась. — Я сейчас твоему Игорю позвоню, я ему всё расскажу! Пусть он знает, какую змею у себя на груди пригрел! Пусть он тебя вместе с твоим отродьем на улицу вышвырнет!
Взгляды немногочисленных прохожих, остановившихся поглазеть на бесплатное представление, стали для Тамары Игоревны сценой. Она играла роль оскорблённой матери, защитницы семейных ценностей. Но в глазах зрителей она была просто скандальной, невоспитанной женщиной, нападающей на молодую, которая, к её унижению, держалась с ледяным достоинством.
Именно в этот момент Аня действовала. Это не было решением. Это был инстинкт. Её рука, быстрая и точная, накрыла запястье свекрови. Пальцы Ани были тёплыми и сильными. Она не ударила, не выкрутила руку. Она просто сжала её. Сжала с такой неожиданной, стальной силой, что костлявые пальцы Тамары Игоревны сами собой разжались, выпустив ткань пальто. Затем Аня не оттолкнула её, а просто отвела её руку в сторону и отпустила. Это движение было лишено агрессии. Оно было полным презрения. Как будто она убрала с себя что-то грязное.
— Не трогайте меня, — произнесла она всё тем же спокойным голосом, но в нём появились металлические нотки.
Тамара Игоревна на секунду опешила. Она ожидала слёз, оправданий, ответных криков — чего угодно, но не этого холодного, унизительного отпора. Она осталась стоять с протянутой рукой, как будто просила милостыню. Её лицо залила краска стыда и ещё большей ярости. Она открыла рот, чтобы выплеснуть новую порцию проклятий, но Аня уже не слушала.
Она развернулась, оправила рукав пальто, брезгливо стряхивая с него невидимую пыль. Бросила на свекровь последний, долгий взгляд — взгляд, в котором не было ничего, кроме пустоты. А потом развернулась и пошла прочь, в сторону своего дома. Она не ускоряла шаг. Она шла ровно, спокойно, с прямой спиной, оставляя за собой униженную, растоптанную собственным скандалом Тамару Игоревну, которая так и осталась стоять посреди тротуара под любопытными взглядами прохожих, с открытым ртом, из которого не вырывалось ни звука. Война была объявлена. И первый выстрел, как ни странно, был не за ней.
Квартира встретила её тишиной. Гулкой, плотной тишиной, которая бывает только после очень громкого шума. Здесь, в её мире, где пахло корицей и чистым бельём, уличный скандал казался чем-то нереальным, дурным сном. Но рукав пальто, на котором остался невидимый след чужой хватки, не давал забыть. Аня не бросила пальто на пуф в прихожей, как делала иногда, устав после работы. Она аккуратно повесила его на плечики и убрала в шкаф, словно запечатывая произошедшее вместе с запахом осенней сырости.
Она не стала набирать номер Игоря. Не стала строчить ему гневные сообщения, предвосхищая удар. Это было бы суетливо, это было бы позицией обороняющейся. А она не собиралась обороняться. Она прошла на кухню, поставила чайник. Механические, привычные действия помогали сфокусироваться. Пока вода закипала, она достала из глубины книжного шкафа старый, пухлый фотоальбом в бархатной обложке. Она не листала его впопыхах. Спокойно открыла на нужной странице и положила альбом на кофейный столик в гостиной. Раскрытым. Чайник щёлкнул. Она залила кипятком пакетик ромашкового чая и села в кресло напротив столика. Ждать.
Ключ в замке повернулся через час. Резко, со скрежетом. Игорь не вошёл — он ввалился в квартиру, и само его появление нарушило хрупкое равновесие. Он с силой бросил ключи в металлическую ключницу, и звук получился громким и неприятным. Он не сказал ни «привет», ни «я дома». Он прошёл в комнату, уже снимая куртку на ходу, и его лицо было именно таким, каким Аня его и ожидала увидеть: тёмным, сведённым к переносице, усталым и злым. Мать уже успела. Яд был впрыснут в кровь, и теперь циркулировал по венам, отравляя мысли.
— Ты можешь мне объяснить, что это было? — начал он без предисловий, его голос был глухим и напряжённым. Он не смотрел на неё, его взгляд был устремлён куда-то в стену. — Мне мать звонила. Она в таком состоянии… Что за мужик тебя подвозил? Что происходит, Аня? Почему она должна ловить тебя на улице с кем-то, как последнюю…
Он не договорил, но слово повисло в воздухе. Он уже осудил её. Уже вынес вердикт, основанный на показаниях одного, крайне пристрастного свидетеля. Он даже не задал вопрос — он требовал объяснений уже свершившемуся, по его мнению, проступку.
Аня сделала маленький глоток чая. Тёплая жидкость успокаивала. Она поставила чашку на блюдце.
— Посмотри на стол, Игорь.
Её голос, спокойный и ровный, заставил его запнуться. Он недоумённо перевёл на неё взгляд, а затем на кофейный столик. Он увидел раскрытый альбом. Нахмурился, не понимая. Подошёл ближе, склонился. На пожелтевшей от времени фотографии двое беззубых детей лет восьми обнимали огромного плюшевого медведя. Девочка с двумя смешными косичками — Аня. И худенький, веснушчатый мальчишка, который сейчас превратился в красивого тридцатилетнего мужчину за рулём чёрного внедорожника. Её двоюродный брат Кирилл, которого Игорь видел всего пару раз на свадьбе и на юбилее её отца.
Игорь выпрямился. Его лицо на мгновение утратило гневную уверенность. На нём проступила растерянность, потом тень стыда, которая тут же сменилась раздражением. Раздражением на то, что его праведный гнев оказался так глупо, так легко опровергнут. Он был зол на мать за то, что она поставила его в идиотское положение, и на Аню — за то, что она оказалась права.
— Это… Кирилл? — выдавил он.
— Да. Он проездом в городе, позвонил, встретились выпить кофе. Потом подбросил до дома, — всё так же спокойно констатировала Аня. Она не оправдывалась. Она излагала факты.
Игорь провёл рукой по лицу. Он молчал несколько секунд, переваривая. В нём боролись две силы: очевидная правда, лежащая перед ним в виде старой фотографии, и въевшийся в подкорку сыновний долг. Он не сказал: «Прости, я был неправ». Он не сказал: «Какая она всё-таки невыносимая». Он сказал то, что должен был сказать слабый мужчина, пытающийся усидеть на двух стульях.
— Понятно. Я сейчас ей позвоню, всё улажу.
Он достал телефон. Это «улажу» резануло Аню сильнее, чем все его предыдущие обвинения. Он собирался не защитить честь своей жены, а «уладить» проблему. Замять инцидент. Успокоить маму. Аня молча откинулась на спинку кресла и снова взяла в руки чашку. Она смотрела, как её муж нажимает на кнопку вызова. Сейчас начнётся второй акт этого театра абсурда. И она уже знала, кто в нём будет главным злодеем.
Игорь набрал номер, прижав телефон к уху. Он не сел. Он остался стоять посреди гостиной, словно судья, готовый вынести окончательный, справедливый вердикт и закрыть дело. Аня молча наблюдала за ним из своего кресла, отстранённо, как учёный наблюдает за ходом заранее просчитанного химического эксперимента. Она видела, как напряжена его спина, как он чуть качнулся с носка на пятку в ожидании ответа. Он собирался не гасить пожар. Он собирался договориться с поджигателем.
— Мам, привет. Я дома, — начал он бодро, даже слишком бодро. — Послушай меня, ты зря завелась. Я всё выяснил. Это был не хахаль, это был Анин двоюродный брат, Кирилл. Помнишь, на нашей свадьбе был? Он в городе по делам, вот и подвёз её. Всё просто.
Он сделал паузу, ожидая, что на том конце провода наступит облегчение, может быть, даже смущённое хихиканье. Вместо этого он замер. Его уверенное выражение лица начало медленно сползать, как плохая маска. Брови сошлись у переносицы. Он слушал, и по мере того, как он слушал, его челюсть каменела. Аня не слышала слов Тамары Игоревны, но она видела, как её цифровой кнут хлещет по лицу её сына.
— Да при чём тут это? — раздражённо бросил он в трубку. — Какая разница, брат или не брат? Я тебе объясняю, что повода для скандала не было.
Снова последовала пауза, на этот раз длиннее. Игорь прошёлся по комнате, развернулся. Его лицо из раздражённого стало растерянным. Он провёл свободной рукой по волосам. Стало очевидно, что тема «неизвестного мужчины в машине» была закрыта и выброшена за ненадобностью. Началось основное обвинение, и оно было куда серьёзнее.
— Никто на тебя руку не поднимал, она просто убрала твою руку со своего пальто! — его голос стал громче, он начал защищаться. Но защита была слабой, неуверенной. Он уже оправдывался. — Мам, ну ты сама на неё налетела посреди улицы! Что она должна была делать?
Он отвернулся от Ани, будто ему было стыдно, что она слышит этот разговор. Он отошёл к окну, вглядываясь в темноту двора. Он был загнан в угол. Теперь обвиняли не Аню в мифической измене. Теперь обвиняли его. В том, что он плохой сын. В том, что он позволяет своей жене проявлять неуважение к матери. Тамара Игоревна не собиралась извиняться. Она перешла в наступление, и Аня знала, что у Игоря нет и никогда не было иммунитета против этой тактики. Ей потребовалось всего несколько минут, чтобы перепрошить его обратно в послушного сына.
— Да я не защищаю её, я просто пытаюсь объяснить… — его голос стал тише, почти умоляющим. — Мам, перестань. Давай не будем…
Разговор превратился в монолог. Игорь больше не спорил. Он только слушал. Его плечи опустились. Он стоял спиной к жене, и эта спина была воплощением поражения. Спина человека, который только что сдал все позиции. Аня спокойно допила свой уже остывший чай и поставила чашку на столик. Она знала, чем закончится этот разговор.
— Да… — тихо сказал Игорь в трубку. — Понял… Хорошо.
Он нажал кнопку отбоя. Некоторое время он так и стоял у окна, глядя в никуда. Он собирался с силами. Ему нужно было развернуться и ретранслировать ультиматум, который он только что принял. Когда он наконец повернулся, на его лице не было гнева. Там была тяжёлая, свинцовая решимость человека, который сделал выбор. И этот выбор был сделан не в её пользу.
— Это уже неважно, кто там был в машине, — сказал он глухо, не глядя ей в глаза. Он смотрел куда-то на стену над её головой. — Суть не в этом.
Он сделал паузу, подбирая слова. Или, вернее, вспоминая те слова, которые ему только что вбили в голову.
— Ты должна извиниться. Она пожилой человек.
Дверной звонок прозвучал не громко, но в наступившей тишине он взорвался, как граната. Игорь дёрнулся, словно его ударило током. Аня даже не повела бровью. Оба знали, кто стоит за дверью. Не было смысла спрашивать «кто там?». Игорь поплёлся в прихожую, и через несколько секунд в гостиной появилась Тамара Игоревна. Она не вошла — она внесла себя, как вносят ценный и хрупкий экспонат. На ней было то же самое пальто, в котором она устраивала скандал на улице, но сейчас оно выглядело на ней, как судейская мантия.
Она не стала произносить ни слова. Молча, с выражением тяжёлого, мрачного достоинства на лице, она прошла мимо своего сына, обошла кофейный столик с альбомом, который так и остался лежать раскрытым, и села. Села в любимое Анино кресло у торшера, мягкое, с велюровой обивкой. Это был жест собственника, пришедшего на свою территорию для свершения правосудия. Она сложила на коленях руки и устремила свой взгляд на Аню. Взгляд, в котором не было ярости. В нём было ожидание.
Игорь остался стоять посреди комнаты, жалкий и потерянный. Он переводил взгляд с неподвижной, как статуя, жены на монументальную мать. Воздух в комнате сгустился, стал вязким, его было трудно вдыхать. Именно Игорь не выдержал первым. Ему нужно было, чтобы это поскорее закончилось.
— Ну… — начал он, и его голос прозвучал неуверенно и сипло. — Мам, Аня… давайте как-то решим это. Мы же одна семья.
Тамара Игоревна даже не удостоила его взглядом. Она продолжала смотреть на Аню.
— Я жду, — произнесла она глухо, но отчётливо. Два слова, которые были тяжелее тонны обвинений.
Игорь посмотрел на жену с откровенной мольбой. В его глазах читалась паника. Он хотел мира любой ценой. Ценой её унижения.
— Ань, ну пожалуйста, — заговорил он быстро, торопливо, будто боялся, что его прервут. — Ну извинись, тебе что, сложно? Она же мама. Она старше. Давай просто закончим это.
Вот оно. Эта фраза. «Закончим это». Как будто речь шла о надоевшем споре из-за невыключенного света. В этот самый момент Аня медленно, очень медленно поднялась из своего кресла. Она не выглядела оскорблённой или разгневанной. Она выглядела так, словно только что пришла к окончательному, единственно верному выводу после долгих и утомительных вычислений. Она сделала шаг вперёд, оказавшись прямо перед мужем. Но смотрела она по-прежнему на него. Только на него.
— Закончим это? — повторила она его слова. Её голос был тихим, но он заполнил всю комнату. — Ты до сих пор думаешь, что дело в извинениях? Что я должна извиняться перед ней?
Она едва заметно кивнула в сторону кресла, где сидела Тамара Игоревна, но даже на долю секунды не отвела взгляда от лица Игоря. Тот сжался под её взглядом, не понимая, что происходит. Он ожидал слёз, криков, но не этого ледяного, препарирующего спокойствия.
— Твоя мать сегодня кричала на улице, — продолжила Аня всё тем же ровным голосом, — что я должна целовать тебе руки и кланяться в ноги за то, что ты вообще на мне и на моём прицепе женился.
Она сделала паузу. В комнате было так тихо, что было слышно, как гудит холодильник на кухне.
— А знаешь, Игорь? Она была права.
На лице Тамары Игоревны мелькнуло торжество. Она победила. Но Аня ещё не закончила.
— Только не потому, что ты такой прекрасный, — её голос стал твёрдым, как сталь. — А потому что только такой, как ты, мог на это согласиться. На это всё. На её звонки. На её проверки. На её право решать, с кем мне ездить, как мне жить и перед кем извиняться. Ты не муж. Ты её придаток. Буфер между ней и реальностью. И сегодня она была зла не на то, что я тебе изменяю. Она была зла на то, что её вещь — ты — досталась кому-то ещё.
Каждое слово было точным, выверенным ударом, нанесённым не кулаком, а скальпелем. Игорь стоял бледный, с полуоткрытым ртом. Он смотрел на жену так, будто видел её впервые. А она смотрела на него с холодным, отстранённым презрением.
Затем она повернулась к Тамаре Игоревне. Ненависти в её взгляде не было. Там была лишь констатация факта, как у врача, сообщающего безнадёжный диагноз.
— Вы своего добились. Забирайте.
Аня развернулась и молча пошла в сторону спальни. Не хлопнув дверью. Не сказав больше ни слова. Она просто ушла со сцены, оставив двух главных действующих лиц наедине с руинами.
Игорь медленно, как старик, осел в кресло, которое только что покинула Аня. Он смотрел на закрывшуюся дверь спальни, и его лицо было пустым. Не злым, не грустным. Абсолютно пустым. Тамара Игоревна сидела в своём кресле-троне. Её победное выражение лица медленно сползало. Она смотрела на своего сломленного, уничтоженного сына. Она победила. Она прогнала чужую женщину. Она вернула себе своего мальчика. Вот только теперь перед ней сидел не мужчина, а его безвольная, опустошённая оболочка. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, может быть, утешить. Но слова не шли. В квартире воцарилась пустота. Не тишина, а именно пустота, в которой трое людей, находясь в нескольких метрах друг от друга, были разделены навсегда. Война закончилась, потому что воевать было больше не за что…
