— Ты снова потратила кучу денег на свои глупости?! Зачем тебе этот шампунь за тысячу рублей, Катя?! Можно было найти за двести! Ты вообще умеешь экономить?! — допрашивал Павел жену, изучая чек из магазина.
Он стоял посреди кухни, воздев длинный, тонкий лист бумаги, словно прокурор, демонстрирующий неопровержимую улику. Его указательный палец методично отстукивал дробь по строчке «Шампунь питательный, 500 мл». Пакеты с продуктами, которые Катя только что принесла, стояли на полу у её ног, и среди них, как яркое, вызывающее пятно, виднелась матовая фиолетовая бутылка, ставшая причиной этого допроса.
— Но он хороший… — попыталась было вставить Катя, чувствуя, как привычная усталость смешивается с тупым раздражением. Это была их обычная пятничная литургия. Она — в магазин, он — в чеки.
— Экономить надо! — отрезал Павел, не давая ей закончить. Он начал мерить шагами небольшое пространство кухни, и его голос обрёл менторские, поучительные нотки, которые выводили из себя куда больше, чем простой крик. — Понимаешь, это вопрос не тысячи рублей. Это вопрос принципа, системного подхода. Мы не можем себе позволить такие бездумные покупки. Каждый рубль должен быть оправдан. У нас есть цели, Катя! Машина требует вложений, мы хотели летом съездить куда-то дальше дачи. А ты спускаешь деньги на… воду с отдушками!
Он говорил, а она молчала, опустив взгляд на свои руки. Его слова, такие знакомые, такие предсказуемые, больше не жалили. Они падали куда-то мимо, как капли дождя на промасленную ткань. Она смотрела, как он ходит взад-вперёд, жестикулирует, рисует в воздухе какие-то диаграммы своего финансового гения. В его мире всё было просто и логично: есть «разумные траты» и есть «глупости». К «глупостям» относилось всё, что приносило радость лично ей: этот шампунь, от которого волосы становились мягкими, тот вкусный сыр с плесенью, который он называл «вонючей блажью», билеты в театр, куда они так ни разу и не сходили, потому что «в интернете всё можно посмотреть бесплатно».
Что-то внутри неё, что обычно сжималось, протестовало и готовилось к обороне, вдруг замерло. Затихло. И в этой внезапной внутренней тишине родилась холодная, кристальная мысль. Она была такой простой и такой очевидной, что Катя удивилась, как не додумалась до этого раньше. Он ведь прав. Во всём прав. Он хочет экономии? Он хочет системного подхода? Что ж, она даст ему и то, и другое. Она станет самым лучшим, самым идеальным учеником в его школе бережливости. Она станет воплощением его философии.
Павел закончил свою речь на высокой ноте, удовлетворённо выдохнув. Он ждал привычной реакции: надутых губ, обиженного молчания или попыток спорить. Но Катя подняла на него совершенно спокойное, ясное лицо.
— Да, Паша. Конечно, поняла, — голос её был ровным и на удивление бодрым. Она встала и с деловитым видом подошла к пакетам. — Ты абсолютно прав. Спасибо тебе. Ты мне глаза открыл. Я всё время думала о каких-то мелочах, а нужно мыслить системно. Как ты. Это была моя последняя ошибка.
Она взяла в руки фиолетовую бутылку, повертела её, словно оценивая не её содержимое, а ликвидационную стоимость. Павел сбился с толку. Такого он не ожидал. Он хотел капитуляции, а получил… восторженное согласие. Это было подозрительно, но в то же время лестно. Его методы сработали.
— Ну… вот и хорошо, что ты понимаешь, — пробормотал он, опуская чек.
Катя кивнула, и на её губах появилась лёгкая, почти весёлая улыбка. Она поставила злополучный шампунь на кухонный стол, отдельно от остальных покупок, как будто это был экспонат, с которого начнётся новая эра. Затем она аккуратно разгладила на столе помятый чек. Она смотрела на него уже не как на список упрёков, а как на отправную точку. Первая строка в новой, безупречной смете их семейной жизни. Жизни, которую отныне она будет строить строго по его правилам. До последней буквы. До последней копейки.
Павел вернулся домой поздно вечером, уставший и голодный. Неделя выдалась тяжёлой, и он предвкушал заслуженный отдых: плотный ужин, может, бутылочку пива под какой-нибудь боевик. Утренний разговор о шампуне уже почти стёрся из памяти, оставив лишь лёгкое чувство выполненного долга — он снова наставил свою неразумную жену на путь истинный. Ещё в лифте он пытался угадать по запахам, что его ждёт. Обычно по пятницам Катя готовила что-то особенное — жареную курицу или котлеты с пюре. Но сегодня на лестничной клетке не пахло ничем. Вообще.
Зайдя в квартиру, он сразу понял — что-то не так. Вместо привычного аромата домашней еды в нос ударил тонкий, унылый дух варёной крупы, какой-то казённый, столовский запах, от которого сводило скулы. Катя сидела на кухне за столом и читала книгу. Перед ней стояла тарелка с серовато-бурой жижей. Она подняла на него глаза и спокойно улыбнулась.
— Привет. Ужин на плите, подогрей себе.
Павел, ничего не говоря, прошёл к плите. Он снял крышку с кастрюли и замер. Внутри была та же самая однородная масса, что и в тарелке у Кати. Ни мяса, ни подливы, ни даже намёка на овощи. Просто разваренная крупа.
— Это что такое? — спросил он, стараясь говорить спокойно, но металл в голосе уже прорезался.
— Перловая каша. На воде, — не отрываясь от книги, пояснила Катя. — Очень полезно. И выгодно.
— Я хочу мяса! — он не выдержал и рявкнул, поворачиваясь к ней. — Я работал всю неделю, я что, не заслужил нормальной еды? Где котлеты?
Катя аккуратно заложила страницу закладкой и закрыла книгу. Она посмотрела на него так, как смотрят на нетерпеливого клиента в государственном учреждении — терпеливо, но без тени сочувствия.
— Мясо — это непозволительная роскошь, Паша. Я посчитала. Если мы месяц будем есть перловку, ну, может, иногда гречку для разнообразия, то сможем сэкономить на новый комплект зимней резины для твоей машины. Ты же сам говорил, что старая уже никуда не годится. Это же разумное вложение. Гораздо разумнее, чем какой-то там шампунь.
Он смотрел на неё, не находя слов. Она использовала его же аргументы, его же логику, но довела её до абсурда, до издевательства. Он хотел возразить, закричать, что это совершенно разные вещи, но поймал себя на мысли, что с её точки зрения всё было безупречно. Он хотел экономии — он её получил. Злой и голодный, он развернулся и пошёл в туалет, чтобы хотя бы умыться и прийти в себя.
В маленьком помещении его ждал второй удар. Автоматически протянув руку к держателю для туалетной бумаги, он наткнулся на пустоту. Белого рулона не было. Павел недоумённо огляделся и увидел на бачке аккуратную стопку газетных квадратов, нарезанных с пугающей методичностью. Буквы старых новостей и рекламных объявлений смотрели на него, как насмешливое напоминание о нищете.
Он вылетел из туалета, как ошпаренный.
— Ты в своем уме?! А это что за новости?!
Катя уже встала из-за стола и протирала его влажной тряпкой. Она обернулась на его крик с тем же непроницаемым спокойствием.
— А что не так? — она искренне, казалось, удивилась. — Это бесплатно. У нас на балконе целая кипа старых газет лежала. Зачем тратить деньги на то, что можно получить даром? Ты же сам учил меня, что каждая копейка на счету. Я просто применяю твою философию на практике. Не нравится?
Он стоял посреди коридора, глядя на её спокойное, почти деловое выражение лица, и чувствовал, как земля уходит из-под ног. Это была не ссора. Это было объявление войны. Войны, в которой она собиралась сражаться его же оружием, строго следуя уставу, который он сам для неё и написал. И он с ужасом понимал, что проигрывает первый же бой на своей собственной территории.
Следующие несколько дней превратились для Павла в тихий, ползучий кошмар. Война, объявленная Катей, не велась на повышенных тонах. Она велась в градусах Цельсия, в ваттах и в граммах. Её оружием была ледяная, непробиваемая логика, которую он сам же ей и вручил.
Первым пал бастион тепла. Вернувшись домой в понедельник, он почувствовал это сразу, как только закрыл за собой входную дверь. Воздух в квартире был неподвижным и колким, с тем специфическим холодком, какой бывает в нежилых, казённых помещениях. Он прошёл в комнату и прикоснулся к радиатору. Еле тёплый.
— Катя, у нас с отоплением что-то? — крикнул он в сторону кухни.
Она вышла в коридор, вытирая руки о полотенце. На ней был толстый шерстяной свитер.
— С отоплением всё в порядке. Я просто прикрутила вентили. Мы же не в Африке живём, зачем отапливать улицу? Ты знаешь, сколько мы переплачиваем за эти излишки? Я посмотрела нормативы, сейчас температура в квартире ровно на минимально допустимой отметке. Можно надеть кофту. Это разумная оптимизация расходов.
Он хотел заорать, что не желает ходить по собственному дому, как полярник, что хочет прийти с холодной улицы в тёплый дом. Но фраза «разумная оптимизация расходов» застряла у него в горле. Это была его фраза. Он сам произносил её десятки раз, поучая Катю.
Следующим этапом стала эра тьмы. Вечером, войдя в гостиную, он по привычке щёлкнул выключателем. Под потолком тускло вспыхнула одна-единственная лампочка из пяти, имевшихся в люстре. Комната погрузилась в унылый, гнетущий полумрак, где углы тонули в густых тенях.
— Свет! Что со светом? — его голос уже не был просто вопросительным. В нём звенела сталь.
— Я выкрутила лишние лампочки, — донёсся её спокойный голос из кухни. — Зачем нам иллюминация, как на стадионе? Одной вполне достаточно, чтобы не споткнуться о диван. А на сэкономленные киловатты, между прочим, можно почти неделю заряжать твой телефон. Ты же сам говорил, что нужно подходить ко всему с умом.
Его дом, его крепость, на глазах превращался в спартанскую казарму. Каждый вечер он возвращался не домой, а в штаб по тотальной экономии, где его ждал очередной отчёт о проделанной работе. Но самый сокрушительный удар был нанесён в среду утром. Проснувшись, он, как обычно, на автопилоте побрёл на кухню, предвкушая спасительный глоток горячего, ароматного кофе. Его рука привычно потянулась к тому месту на столешнице, где всегда стояла их сверкающая хромом кофемашина. Рука встретила пустоту.
Павел застыл. Сон как рукой сняло. Место, где ещё вчера стоял его любимый аппарат, было девственно чистым. Ни машины, ни даже следа от её ножек.
— Катя! — его рёв, казалось, заставил задребезжать стёкла.
Она вошла на кухню, уже одетая, с той же невозмутимой деловитостью на лице. В руках у неё была стеклянная банка с растворимым кофе.
— Я её продала, — просто сообщила она, ставя банку на стол. — Она потребляла слишком много электроэнергии, даже в спящем режиме. А капсулы к ней — это вообще грабёж средь бела дня. Растворимый кофе гораздо дешевле. Деньги, кстати, я положила в нашу общую копилку на резину. Это хорошее пополнение.
Он смотрел на пустую столешницу, потом на банку с дешёвым кофейным порошком, потом на её спокойное лицо. Он чувствовал, как внутри него поднимается волна слепой, бессильной ярости. Любая его претензия, любой крик разбивались о железный довод: «Это экономно», «Это разумно», «Ты сам этого хотел». Она не просто следовала его советам. Она возвела их в абсолют, превратив в оружие пытки. Его дом перестал быть его домом. Это было её поле для экспериментов, её полигон, где она с холодной жестокостью хирурга ампутировала всё, что составляло его комфорт, его маленькие радости, его жизнь. И он ничего не мог с этим поделать.
Точкой кипения, последней каплей, переполнившей чашу его терпения, стала суббота. Эта неделя измотала Павла до предела. Холодная квартира, полумрак и пресная каша превратили его дом в пыточную камеру, а его самого — в дёрганого, вечно голодного зверя. В субботу утром он проснулся с единственной мыслью — сбежать. Сбежать на реку, посидеть с удочкой, почувствовать в руках упругую тяжесть спиннинга, услышать плеск воды. Этот ритуал был для него глотком свободы, единственным местом, где он был полновластным хозяином.
Он прошёл в коридор, полный решимости. Ему нужно было собрать снасти. Его сокровище, его коллекция, которую он собирал годами. Дорогой японский спиннинг, катушка, набор блёсен и воблеров, каждый из которых он выбирал лично. Он рванул на себя дверцу кладовки, предвкушая, как сейчас достанет верный чехол. Но полка, где всегда стояли его удочки, была пуста.
Он замер, не веря своим глазам. Ошалело обвёл взглядом тёмное нутро кладовки. Может, переставил? Нет, он никогда их не переставлял. Его пальцы скребли по пустой, пыльной полке. Пусто. Коробки с блёснами тоже не было. Холод, не имеющий ничего общего с температурой в квартире, начал медленно расползаться по его венам.
— Катя! — его голос был хриплым, сдавленным. — Где?! Где мои снасти?!
Она появилась в проёме, спокойная и собранная, как всегда на этой неделе. Она держала в руках какую-то тетрадь и ручку, видимо, вела очередной учёт их нищеты.
— Я их продала.
Эти три слова прозвучали в промозглой тишине квартиры как выстрел. Павел медленно повернулся к ней. Он смотрел на неё, и ему казалось, что он видит её впервые. Не свою жену, не Катю, а совершенно чужого, холодного человека.
— Что… ты… сделала? — прошипел он, делая шаг ей навстречу.
В этот момент маска с её лица спала. Спокойствие исчезло, уступив место ядовитому, концентрированному презрению. Голос её, до этого ровный и монотонный, обрёл звенящую, режущую силу.
— Я сделала то, чему ты меня учил! Я избавилась от бесполезных и дорогих вещей! Твой спиннинг стоил как десять моих шампуней! А эти твои железки? Ты хоть представляешь, сколько перловки можно было на них купить? Это же неразумная трата денег, Паша! Это твои глупости!
Она бросила ему в лицо его же слова, искажённые её ненавистью, и он отшатнулся, как от удара.
— Это не одно и то же! Это были мои вещи! Моё!
— А шампунь был мой! — взвизгнула она, и в этом крике прорвалась вся обида, вся злость, накопленная не за неделю, а за долгие годы. — Это были твои игрушки. Такие же бессмысленные и дорогие, как мой шампунь для тебя! Ты годами учил меня, что мои желания — это глупости, а твои — важные вложения! Ты мерил мою радость в рублях! Ну что, нравится, когда твою радость тоже положили на весы? Я просто применила твой системный подход!
Он смотрел на неё, на её искажённое яростью лицо, и в тусклом свете единственной лампочки она казалась ему ведьмой. Она уничтожила не просто его вещи. Она уничтожила его отдушину, его личное пространство, его самого. И сделала это с его же благословения.
Взгляд его метнулся по комнате и остановился на комоде. Там, как памятник их недельному безумию, стояла трёхлитровая банка, доверху набитая монетами и мелкими купюрами. Их «фонд на зимнюю резину». Символ её победы и его унижения. С глухим рыком он рванулся к комоду, схватил тяжёлую банку обеими руками.
— Держи свою резину! — заорал он и со всей силы швырнул банку на пол.
Стекло взорвалось с оглушительным звонким хрустом. Тысячи монет мелким серебристым дождём разлетелись по всей комнате, закатываясь под диван, в тёмные углы, под ноги. Они стояли друг напротив друга посреди этого денежного побоища. В холодном, полутёмном помещении, засыпанном осколками и медью, они смотрели друг на друга взглядами смертельных врагов. Больше не было ни мужа, ни жены. Были только два человека, которые довели свою войну до логического конца, уничтожив всё, до последнего цента…
