— Он опять какой-то бледный, — заявил Дмитрий с порога, едва стянув ботинки. Он не сказал «борщ». Он сказал «он», будто речь шла о больном родственнике, чьё самочувствие вызывало у него серьёзные опасения. Воздух в прихожей ещё хранил в себе запахи чужой квартиры — едва уловимый аромат маминых пирожков с капустой и аптечный душок валокордина. Этот аромат был его знаменем, с которым он каждый раз возвращался с поля боя, где его, очевидно, снова посвящали в тайны единственно правильного мироустройства.
Яна, стоявшая у плиты, не обернулась. Она лишь чуть крепче сжала ручку половника, наблюдая, как в тёмно-рубиновой жидкости лениво колышется кусок мяса.
— Свекла такая, Дима. Не всегда попадается ядрёная.
— Дело не в свекле, Яна. Дело в подходе, — его голос приблизился. Он вошёл на кухню, заглянул в кастрюлю через её плечо и вынес окончательный вердикт с авторитетностью ресторанного критика. — Мама всегда делает зажарку на сале, а свёклу тушит отдельно, с капелькой уксуса, чтобы цвет не уходил. Поэтому у неё он всегда насыщенный, густой. А у тебя… просто свекольный суп.
Его слова не были злыми. В них не было прямой агрессии. Они были хуже. Они были пропитаны снисходительной, поучающей заботой. Будто он принёс ей, неразумной дикарке, огонь цивилизации в виде кулинарного рецепта его матери. Яна медленно повернулась, отложив половник на специальную подставку. Она посмотрела на него. На его лицо, всё ещё носившее отпечаток сытого маминого обеда, на его уверенность в том, что он несёт в дом свет и истину.
— Я не люблю на сале. И мне нравится такой вкус. Я готовлю так, как нравится мне, — сказала она ровно. Она уже прошла все стадии: от яростных споров до попыток что-то доказать. Теперь она была на стадии глубокой, безнадёжной усталости.
— Да при чём тут «нравится»? — завёлся он, мгновенно считывая её тон как пассивную агрессию. — Есть же вещи, которые проверены годами! Поколениями! Это просто правильно! Почему ты всё воспринимаешь в штыки? Моя мама просто хочет помочь, передать опыт. Она же для нас старается, советы даёт. Сегодня полчаса мне рассказывала, как правильно рубашки гладить, чтобы воротничок стоял, а не лежал тряпочкой. А ты что? Ты даже слушать не хочешь!
Он перешёл от борща к рубашкам, и Яна поняла, что это только начало. Сейчас в ход пойдут полотенца, которые она складывает неаккуратным рулоном, а не идеальным квадратом, пыль на верхней полке шкафа, которую видит только орлиный глаз свекрови, и неправильная траектория движения тряпки при мытье полов. Он ходил по кухне, жестикулируя, и его голос набирал силу, наполняясь праведным гневом. Он был адвокатом своей матери, её прокурором и судьёй в одном лице, а Яна была вечной обвиняемой в преступлении против идеального быта.
Она молчала. Она просто смотрела на него, и в какой-то момент его слова перестали долетать до её сознания. Они превратились в белый шум, в гудение трансформаторной будки. Она смотрела на его искажённое обидой лицо, на двигающиеся губы, и видела перед собой не любимого мужчину, а чужого, капризного мальчика, который жаловался, что ему дали не ту игрушку. И в этой оглушающей внутренней тишине к ней пришло решение. Простое, ясное и холодное, как хирургический инструмент. Оно не было эмоциональным. Оно было единственно верным выходом из этого замкнутого круга.
— …поэтому я не понимаю, в чём твоя проблема! Просто взять и сделать, как тебе говорят! Это так сложно?! — закончил он свою тираду, уставившись на неё в ожидании ответа, оправданий или новой волны препирательств.
Но Яна не стала ни оправдываться, ни спорить. Она посмотрела ему прямо в глаза, и её взгляд был спокойным и до ужаса пустым. Она сделала небольшую паузу, давая шуму в его голове улечься, чтобы следующие её слова прозвучали с максимальной отчётливостью.
— Если тебе что-то не нравится — я тебя не держу, дверь вон там! Я не собираюсь тебя тут удерживать, Дима, и конкурировать с твоей матерью я тоже не буду!
Его слова, брошенные с холодной усталостью, не взорвали воздух. Они упали в тишину квартиры, как тяжёлый камень в стоячую воду, и круги от этого падения расходились медленно, искажая привычное отражение их жизни. Дмитрий замер на полуслове. Он ожидал чего угодно: криков, слёз, ответных обвинений, битья посуды. Но эта ледяная, спокойная констатация факта выбила у него почву из-под ног. Он смотрел на Яну, на её непроницаемое лицо, и впервые за долгое время не знал, что сказать. Его арсенал, состоящий из маминых цитат и праведного возмущения, оказался бесполезен против этой глухой стены.
Утро не принесло разрядки. Оно просочилось в спальню серым, безразличным светом, застав их лежащими на противоположных краях кровати. Между ними было не просто пустое пространство — это была демилитаризованная зона, которую ни один из них не решался пересечь. Дмитрий проснулся первым с твёрдым убеждением, что вчерашнее было просто всплеском женской усталости. Бабы, они такие. Попсихуют и успокоятся. Главное — не раздувать, переждать, и всё вернётся на свои рельсы.
Он встал, стараясь не шуметь, и пошёл на кухню ставить кофе. Когда Яна вошла чуть позже, он уже сидел за столом с чашкой в руках, делая вид, что поглощён новостями в телефоне. Он поднял на неё глаза и выдавил нечто среднее между приветствием и вопросом:
— Кофе будешь?
— Да, — ответила она, и это короткое слово прозвучало так же нейтрально, как ответ автоответчика. Она взяла свою чашку, налила кофе и села напротив. Молчание было густым, физически ощутимым. Он поставил свою чашку на стол чуть громче, чем следовало, — единственный звук, нарушивший выверенную хореографию их безмолвия. — У меня сегодня совещание в три, так что задержусь, наверное, — предпринял он вторую попытку прорвать блокаду, вернуться в привычный мир, где они обсуждали планы на день.
— Хорошо, — снова ответила она, не отрывая взгляда от своей чашки. Она не смотрела на него. Она смотрела сквозь него. Для Дмитрия это было просто очередное утро после ссоры. Для Яны — первое утро её новой, ещё не оформившейся жизни. Она наблюдала за ним, как энтомолог за редким насекомым. Вот он кладёт в кофе ровно две ложки сахара, не потому что любит сладко, а потому что мама всегда клала ему две. Вот он намазывает масло на тост, двигая ножом с той же методичностью, с какой его мать раскладывала пасьянс «Паук» по вечерам. Раньше это казалось ей милым. Теперь — заученным, чужим, словно он был не человеком, а набором инструкций, написанных другой женщиной.
Весь день она двигалась по квартире как в замедленной съёмке. Она убирала, готовила ужин, но все её действия были механическими. Внутри неё росла и крепла холодная решимость. Она больше не злилась. Злость — это эмоция, направленная на близкого человека. А человек, который вернётся сегодня вечером домой, перестал быть для неё близким. Он стал проблемой. Задачей, требующей решения.
Он пришёл почти в восемь, уставший, но с ноткой облегчения на лице. Он увидел накрытый стол, почувствовал запах жареного мяса и решил, что гроза окончательно миновала. Она успокоилась. Всё как всегда. Он даже купил по дороге её любимые пирожные, как знак примирения. Они ужинали почти молча. Он рассказывал про совещание, она вставляла односложные реплики. На тарелках у них лежали котлеты с картофельным пюре. Румяные, с тонкой хрустящей корочкой, из которой при нажатии вилкой сочился прозрачный сок. Дмитрий съел половину, задумчиво пожевал, а затем отложил вилку. Он посмотрел на свою котлету с тем же выражением, с каким накануне смотрел на борщ, — с выражением эксперта, обнаружившего изъян.
— Знаешь, всё-таки есть в них что-то не то. Суховаты, — произнёс он задумчиво, не видя, как замерла её рука с вилкой. — А вот мама… она всегда корочку батона в молоке размачивает, а в фарш добавляет немного тёртого кабачка для сочности. Совсем другой вкус получается, нежный.
Он сказал это беззлобно, по привычке, не осознавая, что только что вынес себе окончательный приговор. Яна медленно положила вилку и нож на тарелку. Она не сказала ни слова. Она просто посмотрела на него, и в её глазах не было ни обиды, ни гнева. Только холодная, абсолютная ясность. Момент настал.
В ответ на его слова Яна не сказала ничего. Она медленно, с какой-то отстранённой грацией, положила нож и вилку на тарелку, аккуратно скрестив их. Звук металла о фаянс был единственным звуком на кухне, и он прозвучал оглушительно, как удар молотка судьи. Затем она так же неспешно отодвинула стул, встала и, не взглянув на Дмитрия, вышла из кухни. Он остался сидеть один перед своей остывающей котлетой, в полной уверенности, что сейчас последует стандартная программа: она закроется в спальне, чтобы дуться, а через час он пойдёт «мириться». Он даже успел испытать лёгкое раздражение от предсказуемости этого ритуала.
Но она не пошла в спальню. Он услышал, как её шаги затихли в коридоре у большого встроенного шкафа. Раздался тихий, скользящий звук — она открыла раздвижную дверь. Что она там ищет? Плед, чтобы демонстративно уйти спать на диван? Он хмыкнул про себя. Детский сад. Через полминуты она вернулась на кухню. В руках у неё была его тёмно-синяя дорожная сумка — та, с которой он ездил в командировки. Она молча положила её на свободный стул, открыла молнию, и сумка безвольно раскрыла свою пустую тёмную пасть. Затем она снова ушла.
Дмитрий наблюдал за её действиями с нарастающим недоумением. Это было что-то новое, выходящее за рамки их привычных ссор. Он услышал, как она вошла в спальню, открыла комод. Её шаги были ровными, деловитыми, лишёнными всякой театральности. Она вернулась с аккуратной стопкой его вещей. Три футболки и пара трусов. Она подошла к сумке и начала методично укладывать их внутрь. Не комкая, не бросая, а аккуратно сворачивая каждую вещь в плотный валик, как это делают опытные путешественники. Её движения были выверены и спокойны, словно она собирала чемодан для долгожданного отпуска.
— Что ты делаешь? — опешив, спросил он. Вопрос прозвучал глупо и неуместно на фоне её сосредоточенной деятельности.
— Помогаю тебе, — ровным голосом ответила она, не глядя на него. Её внимание было полностью поглощено процессом. Она снова скрылась в спальне и вернулась с тремя рубашками на плечиках. Она сняла их, одну за другой, сложила по швам, разгладила ладонью воображаемые складки и уложила поверх футболок. Её лицо было абсолютно спокойным, почти безразличным.
— Прекрати этот цирк, Яна, — его голос стал жёстче. Он встал из-за стола. — Я не оценил шутку. Она проигнорировала его слова, проследовав в ванную. Вернулась с его несессером. Звякнули внутри зубная щётка в стаканчике, тюбик с пастой, его бритвенный станок. Она аккуратно засунула несессер в боковой карман сумки, проверила, хорошо ли закрывается молния.
— Ты же несчастен здесь, — произнесла она всё тем же монотонным голосом, словно зачитывала инструкцию. Она наконец подняла на него глаза, и во взгляде её не было ни гнева, ни обиды. Только холодная, исчерпывающая констатация. — Тебя не устраивает еда, которую я готовлю. Тебя не устраивает порядок в доме. Тебя не устраивает моё отношение к советам твоей матери. Каждый день для тебя — это сравнение и разочарование.
Она сделала паузу, подошла к шкафу в прихожей и достала его демисезонную куртку и пару ботинок. Поставила ботинки у порога. Куртку повесила на крючок рядом.
— Я не могу стать твоей матерью. Физически не могу. Но она-то жива и здорова, и она ждёт тебя. Она сделает тебе котлеты с кабачком, выгладит воротнички и разложит полотенца идеальными квадратами. Я просто устраняю преграду между тобой и твоим идеальным миром. Это не наказание, Дима. Это освобождение. Для тебя. Тебе не придётся больше страдать, мучиться и сравнивать. Ты просто поедешь туда, где всё правильно. Где всё, как надо.
Он смотрел на неё, как на сумасшедшую. На сумку у двери, на ботинки, на куртку. Вся сцена казалась абсурдным, дурным сном. Он хотел закричать, схватить её, встряхнуть, но её ледяное спокойствие парализовало его волю. Она была как хирург, проводящий ампутацию — без эмоций, с полной уверенностью в необходимости своих действий.
— Я даже такси тебе вызвала, — добавила она, взглянув на экран своего телефона, который держала в руке. — Оно будет через десять минут.
Десять минут. Эта цифра повисла в воздухе кухни, более реальная и весомая, чем стул, на котором он сидел, или стол, за которым они только что пытались ужинать. Десять минут — это не абстрактная угроза. Это конкретный, отмеренный отрезок времени до точки невозврата. Дмитрий смотрел на Яну, которая ушла из кухни и теперь сидела в кресле в гостиной, видневшейся через дверной проём. Она не листала телефон, не смотрела телевизор. Она просто сидела, сложив руки на коленях, и смотрела перед собой, на тёмный прямоугольник окна. Она превратилась в неподвижную статую, в стороннего наблюдателя его агонии.
Его первоначальное оцепенение начало сменяться горячей, ядовитой волной гнева. Он вскочил со стула, едва не опрокинув его.
— Ты что, совсем с ума сошла? Из-за котлет? Ты рушишь нашу семью из-за чёртовых котлет?! — он перешёл на крик, надеясь, что громкость его голоса сможет пробить её ледяную броню, вызвать хоть какую-то ответную реакцию.
Она не повернула головы. Её спокойствие было неестественным, пугающим. Оно было хуже любого крика, любой истерики. Оно было знаком того, что внутри неё всё уже закончилось. Все решения были приняты, все эмоции перегорели, оставив после себя лишь выжженную, ровную пустошь.
— Да что ты молчишь?! — он ворвался в гостиную, остановившись в паре метров от неё. Он размахивал руками, его лицо покраснело. — Ты всё это спланировала, да? Ждала повода? Нашла причину — котлеты ей не те! А что дальше будет? Я дышу не так, как твой отец? Хожу не так? Мама была права, она всегда говорила, что у тебя змеиный характер под этой твоей тихой маской!
Он вываливал на неё самые обидные, самые несправедливые обвинения, которые только мог придумать, смешивая свои догадки со старыми мамиными пророчествами. Он хотел ранить её, зацепить, вырвать из этого кокона безразличия. Он нуждался в её эмоциях, они были для него подтверждением того, что он всё ещё что-то значит, что ему ещё есть за что бороться. Но она молчала, и её молчание было зеркалом, в котором отражалась лишь его собственная, жалкая ярость.
— Я говорю с тобой, Яна! Посмотри на меня! — он сделал шаг к ней, но остановился, словно наткнулся на невидимую стену. Она медленно повернула голову и посмотрела на него. В её глазах не было ненависти. В них было что-то гораздо страшнее — полное отсутствие интереса. Она смотрела на него так, как смотрят на уличного попрошайку, от которого хочется поскорее отвязаться.
И тут он понял. Понял, что проиграл. Проиграл не сегодня. Он проигрывал эту войну месяцами, годами, каждым своим «а вот мама», каждым сравнением, каждой непрошеной инструкцией. Он сам, своими руками, медленно и методично стирал в её глазах образ любимого мужчины, заменяя его образом капризного, вечно недовольного сына другой женщины.
В этот момент в прихожей раздался резкий, требовательный звонок домофона. Звук пронзил квартиру, как электрический разряд, обрывая его бессвязный монолог. Это был он. Таксист. Реальность, от которой он пытался отгородиться криком, ворвалась в дом без приглашения. Дмитрий замер. Крик застрял у него в горле. Он посмотрел на Яну. Она спокойно встала, подошла к домофону и нажала кнопку.
— Да, спускается, — сказала она в трубку ровным голосом и повесила её.
Всё. Это был конец. Не театральный, не драматичный. Обыденный и оттого ещё более жестокий. Он посмотрел на сумку у порога, на свои ботинки, на куртку. Весь его мир, вся его устоявшаяся жизнь уместились в эту жалкую кучку вещей, собранных чужими, больше не любящими руками. Он прошёл мимо Яны, которая вернулась в кресло, схватил сумку за ручку. Рука его дрожала. Он хотел сказать что-то ещё, что-то едкое, злое, чтобы последнее слово осталось за ним.
— Ну и живи тут одна, в своём идеальном мире! Посмотрим, кто будет есть твои правильные котлеты! — бросил он ей в спину.
Она не ответила. Он дёрнул ручку двери, вышел на площадку и закрыл за собой дверь. Не хлопнул. Просто закрыл.
Яна осталась сидеть в кресле, прислушиваясь к удаляющимся шагам по лестнице, к гулкому хлопку двери подъезда. Потом наступила пустота. Не тишина, а именно пустота. Воздух в квартире стал другим — разреженным, холодным. Она сидела так минуту, может быть, пять. Затем медленно встала и пошла на кухню. На столе стояли две тарелки. Её — пустая. И его — с недоеденным ужином, с остывшим пюре и той самой котлетой, ставшей последней каплей. Она взяла его тарелку, подошла к мусорному ведру под раковиной, открыла его ногой и, наклонив тарелку, стряхнула в него остатки его ужина. Кусок мяса глухо стукнулся о дно пустого пакета. Она закрыла ведро. Вымыла тарелку. И только потом позволила себе сделать первый свободный вдох…
