— Воздух-то у вас какой-то спёртый. Окна совсем не открываете, что ли?
Людмила Ивановна вплыла в прихожую, источая аромат дорогих духов и холодной самоуверенности. Она даже не сняла свои перчатки из тонкой белой кожи, словно боялась запачкаться о саму атмосферу квартиры. Света молча закрыла за ней дверь. Олег, выскочивший из комнаты на звук материнского голоса, тут же засуетился, принимая из её рук норковое манто с неестественной почтительностью, будто это были царские регалии.
— Мам, привет! Мы как раз проветривали, наверное, только закрыли, — пробормотал он, вешая тяжёлую шубу на плечики, которые едва не согнулись под её весом.
Людмила Ивановна его слова пропустила мимо ушей. Её взгляд уже скользил по стенам, по полу, по зеркалу в раме. Она провела по тёмной поверхности обувной полки пальцем в белой перчатке. Затем поднесла палец к глазам, чтобы оценить количество собранной пыли. На её губах появилась торжествующе-брезгливая гримаса, которую она, впрочем, тут же стёрла, заменив её маской материнской озабоченности.
— Ну, веди, показывай, как вы тут живёте, сынок. Давно не была, соскучилась.
«Экскурсия» началась. Людмила Ивановна двигалась по квартире не как гость, а как ревизор. Она не заходила в комнаты, а совершала в них вторжение. На кухне она заглянула в холодильник, цокнула языком. Открыла хлебницу. Взяла чайник и покачала его, оценивая вес.
— Чаю хочешь, мам? — Олег пытался перехватить инициативу. — Света сейчас заварит.
— Света пусть отдохнёт, она, я вижу, и так утрудилась, — с едва заметной усмешкой ответила свекровь, бросив взгляд на идеально чистую раковину. — Я ваш этот чай пить не могу, пустой он какой-то. Я свой принесла.
Она прошествовала в гостиную, села в кресло, которое Олег поспешно освободил от пледа, и окинула комнату оценивающим взглядом. Света вошла следом и остановилась у дверного проёма, сложив руки на груди. Она не садилась. Она просто смотрела. Она знала этот спектакль наизусть и сегодня решила побыть зрителем, а не участником массовки.
Олег метался между ними, как челнок в ткацком станке. Он принёс из кухни любимую чашку матери, поставил перед ней вазочку с печеньем, пытался завести какой-то бессмысленный разговор о погоде. Людмила Ивановна отвечала ему односложно, не отрывая взгляда от Светы. Наконец, она сделала глоток принесённого с собой чая и поставила чашку на стол с чуть более громким стуком, чем требовалось.
— Я вот смотрю на всё это, Олег, — начала она ровным, хорошо поставленным голосом, — и не понимаю, за что мой сын так страдает. Он работает, устаёт. Приходит домой, а тут… ни уюта, ни тепла настоящего. Хозяйка должна быть хозяйкой, порхать, создавать очаг. А не стоять столбом в дверях. Он ведь достоин лучшего.
Олег замер с открытым ртом. Он посмотрел на мать, потом на Свету. Его лицо выражало паническую растерянность.
Света выдержала паузу. Потом медленно, очень спокойно, подошла к входной двери, открыла её и, придерживая ручку, повернулась к свекрови.
— До свидания, Людмила Ивановна.
Свекровь опешила. Она смотрела то на открытую дверь, то на невестку, не веря своим ушам.
— Что? — только и смогла выговорить она.
— В следующий раз приходите только по приглашению, — так же ровно добавила Света.
Людмила Ивановна побагровела. Она резко встала, её взгляд метнулся к сыну, ища в нём спасения, поддержки, праведного гнева. Но Олег лишь беспомощно развёл руками, и из него выдавилось жалкое, предательское блеяние:
— Мам, ну Свет, ну давайте не будем…
Слова Олега, жалкие и беспомощные, повисли в воздухе прихожей, как тонкая паутина, которую тут же разорвал сквозняк из распахнутой на лестничную клетку двери. Людмила Ивановна, метнув на невестку взгляд, полный яда и обещания будущих кар, вылетела из квартиры. Света, не меняя выражения лица, спокойно и без суеты закрыла за ней дверь. Она не хлопнула ею. Она просто притворила её до тихого щелчка, а затем, так же методично, повернула ключ в замке. Один оборот. Второй. Эти два сухих щелчка прозвучали как выстрелы, объявляющие о начале новой, неизвестной эпохи в их квартире.
Олег так и остался стоять посреди гостиной, растерянный, униженный и совершенно не понимающий, что только что произошло. Он смотрел на жену, которая, не удостоив его даже мимолётным взглядом, молча направилась на кухню. Он услышал, как звякнула о раковину чашка, оставленная матерью, как включилась вода. Он пошёл за ней, чувствуя, как внутри нарастает липкий клубок из вины, обиды на Свету и глухого раздражения на весь мир.
— Зачем ты так? — начал он, остановившись в дверях кухни. Голос его был неуверенным, просящим. — Зачем нужно было до этого доводить? Она же просто пришла в гости.
Света не обернулась. Она методично, почти с хирургической тщательностью, мыла чашку. Губка скребла по фарфору, издавая монотонный, раздражающий звук. Она смывала не просто остатки чая, она смывала само присутствие другого человека в своём доме.
— Света, ты меня слышишь? — Олег повысил голос, в нём зазвучали нотки обиженного ребёнка. — Можно же было как-то… по-другому. Поговорить. Промолчать, в конце концов. Она же моя мать!
Она выключила воду. Вытерла чашку насухо и поставила её на полку. Затем так же медленно и демонстративно вытерла руки. Только после этого она обернулась и посмотрела на него. Её взгляд был спокоен, но в этой ледяной синеве её глаз не было ничего, кроме холодного, анализирующего презрения. Она смотрела на него так, как смотрят на незнакомый и не слишком интересный биологический вид.
— Что «по-другому», Олег? — её голос был ровным, без единой дрогнувшей ноты. — Что я должна была сделать «по-другому»? Улыбаться, когда меня в моём же доме называют плохой хозяйкой? Благодарить за то, что мне сообщают, что я тебя не достойна? Это ты предлагаешь?
— Но не выгонять же! Она в шоке ушла, у неё давление подскочит! Мне теперь звонить ей, извиняться за тебя!
Вот оно. Ключевое слово. «Извиняться за тебя». Он уже всё для себя решил. Он уже назначил её виноватой. В его картине мира не мать была неправа, что пришла и устроила проверку с оскорблениями, а жена, которая посмела этому воспротивиться.
Света криво усмехнулась. Это была не улыбка, а просто движение мышц на лице.
— Звони. Извиняйся. Можешь на колени перед ней встать, если так будет убедительнее.
Она развернулась и пошла в спальню. Олег, доведённый до отчаяния её спокойствием, которое бесило его куда сильнее, чем любой крик, поплёлся за ней. Он не мог выносить это отчуждение. Ему нужно было, чтобы она кричала, билась, чтобы всё было как обычно, чтобы потом можно было обняться и помириться. Но она просто села на край кровати и взяла в руки книгу. Она не читала. Она просто смотрела в страницу, отгородившись от него этой тонкой бумажной стеной.
И тогда в его голове созрело решение. Единственно верное, как ему казалось. Света не понимает. Она погорячилась. А вот мама… Мама сейчас одна, ей плохо, её унизили. Её нужно спасать. Успокаивать.
— Я так не могу, — пробормотал он, скорее для себя, чем для неё. — Я поеду к ней. Ей плохо, я должен быть рядом.
Света не отреагировала. Она даже не подняла глаз от книги. Эта реакция окончательно вывела его из себя. Он хотел её задеть, наказать за это равнодушие. Он резко открыл дверцу шкафа, достал с антресоли старую спортивную сумку и бросил её на кровать рядом со Светой. Затем снова повернулся к шкафу и начал выдёргивать с вешалок рубашки, с полки — пару свитеров и джинсы. Он делал это нарочито грубо, шумно, ожидая реакции. И он её получил.
Книга медленно опустилась на её колени. Света подняла голову. Её взгляд переместился с его лица на сумку, а затем на вещи, которые он комкал и запихивал внутрь. Холодное презрение в её глазах начало сменяться чем-то другим. Чем-то твёрдым, как сталь. Это была точка невозврата. И он, в своей слепой обиде, только что сам пересёк её.
— Ты это серьёзно?
Голос Светы, прозвучавший в спальне, не был громким. Он был тихим, ровным и звенел от такого ледяного презрения, что Олег замер, держа в руках скомканный свитер. Он медленно повернул голову и посмотрел на жену. В её глазах больше не было холодного отчуждения. Там горел тёмный, спокойный огонь. Огонь выжженной дотла земли, на которой уже никогда ничего не вырастет. Она смотрела не на мужа, а на существо, чьи повадки она, наконец, досконально изучила и классифицировала.
— Что «серьёзно»? — огрызнулся он, пытаясь вернуть себе хотя бы толику уверенности. — Я сказал, я поеду к маме. Ей плохо, её обидели в этом доме.
— Её обидели? — Света медленно встала с кровати. Она сделала шаг к нему, и Олег невольно отступил, уперевшись спиной в дверцу шкафа. — Это её, значит, обидели? А меня, по-твоему, наградили? Похвалили за чистоту и порядок, вручили премию «Невестка года»? Она пришла сюда, чтобы унизить меня, чтобы показать тебе, что ты ошибся с выбором, а мне — что я пустое место. И она это сделала. С твоей молчаливой помощью.
— Я не помогал! Я просто не хотел скандала!
Света рассмеялась. Короткий, сухой смешок, лишенный всякого веселья.
— Не хотел скандала? Олег, ты и есть ходячий скандал. Твоя жизнь — это один сплошной скандал, в котором ты пытаешься усидеть на двух стульях и постоянно проваливаешься задницей между ними. И теперь, когда твоя мамочка не добилась своего — не увидела моих слёз и истерики — ты бежишь к ней. Поджать хвост и успокаивать. Чтобы она не обижалась. Чтобы она снова погладила тебя по головке и сказала, какой ты хороший сын. А на жену плевать. Жена — это так, временное приложение к твоей удобной жизни.
Она говорила всё так же ровно, но каждое слово падало в тишину комнаты, как тяжёлый камень. Он смотрел на неё, как на совершенно незнакомого человека, который вдруг заговорил на понятном, но страшном языке, вскрывая всё то, что он сам от себя прятал.
— Вот и катись вслед за своей мамочкой, раз вы жить друг без друга не можете! Мне такой муж даром не нужен, который не может постоять за свою жену, когда её при нём оскорбляет его мамаша!
Она замолчала. А потом сделала то, чего Олег ожидал меньше всего. Она подошла к сумке, вытащила небрежно запихнутый им свитер, аккуратно сложила его на кровати, а затем так же методично сложила и остальные вещи, которые он выдернул из шкафа. Её движения были спокойными, выверенными, как у человека, собирающего вещи покойника. Этот молчаливый, деловитый ритуал был страшнее любых проклятий. Она не выгоняла его. Она помогала ему уйти. Она паковала его, как ненужную вещь, которую решили выкинуть из дома.
— Что… что ты делаешь? — прошептал он, когда его руки опустились вдоль тела.
— Помогаю тебе. Ты же торопишься. Мама ждёт, — ответила она, не глядя на него. Она взяла стопку аккуратно сложенных вещей и положила в сумку. Затем она заглянула в шкаф, достала ещё пару футболок, носки, свернула их и тоже отправила в сумку. Она действовала рационально и быстро, словно это была её ежедневная работа.
Олег стоял истуканом. Он был полностью парализован. Его показательный демарш, его попытка наказать её своим уходом превратилась в жалкий фарс, в котором он был лишь марионеткой. Она перехватила инициативу и лишила его последнего — возможности уйти самому, с гордо поднятой головой. Она просто выставляла его вон, предварительно упаковав для удобства транспортировки. Когда последняя футболка легла в сумку, она застегнула молнию и протянула сумку ему.
— Всё. Можешь идти.
Олег держал в руке сумку. Она показалась ему неимоверно тяжелой, будто Света, складывая в неё его вещи, упаковала туда и все семь лет их совместной жизни. Он смотрел на неё, на её спокойное, непроницаемое лицо, и в его голове не было ни одной связной мысли. Только гулкое, пустое эхо её последних слов. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, битья посуды — всего того, что можно было перетерпеть, а потом, через день или два, сгладить букетом цветов и неловкими извинениями. Но эта холодная, деловитая казнь, которую она устроила, выбила почву у него из-под ног.
Он молча развернулся и пошёл к выходу. Его шаги по паркету в коридоре, который они вместе выбирали и укладывали, звучали чужими и неуместными. Он шёл мимо гостиной, где на журнальном столике так и осталась стоять одинокая чашка его матери. Он бросил взгляд на кухню, где на холодильнике висели их дурашливые фотографии из отпуска. Это больше не был его дом. За несколько минут это место превратилось для него в чужое, враждебное пространство, из которого его выдворяли, как незваного гостя.
Света шла за ним. Не отставая и не опережая. Её шаги были тихими, но он чувствовал её присутствие каждой клеткой своей спины. Это было не сопровождение. Это был конвой.
В прихожей он молча поставил сумку на пол и сел на пуфик, чтобы обуться. Его руки двигались медленно, на автомате, пальцы не слушались и путались в шнурках. Он завязывал их дольше обычного, оттягивая неизбежный момент. Он всё ещё надеялся, что она сейчас скажет что-то. Рассмеётся и скажет, что это жестокий розыгрыш. Или просто остановит его. Но она молчала.
Зашнуровав ботинки, он встал. По привычке, выработанной годами, его рука потянулась к небольшой полке у зеркала, где всегда лежала связка их общих ключей от квартиры. Он не успел даже коснуться их. Её рука, быстрая и точная, как у хищника, метнулась вперёд и накрыла ключи ладонью.
— Нет, — произнесла она. Это было единственное слово. Короткое, твёрдое и окончательное.
Она не просто сказала, она выхватила ключи с полки прежде, чем он успел среагировать. Он опустил свою руку и посмотрел на неё. На её ладонь, сжимающую металл, который был символом их общего дома. И в этот момент до него, наконец, дошло. Дошло по-настоящему, не умом, а всем нутром. Это был не скандал. Это была ампутация. Его отсекали от этой жизни. Чисто, без анестезии и сожалений.
— Света… — прошептал он, но его голос утонул в тишине прихожей.
Она ничего не ответила. Просто шагнула к двери и открыла её. Она держала дверь, глядя мимо него, на лестничную площадку. Приглашение на выход было безмолвным и оттого ещё более унизительным.
Олег поднял с пола сумку. Он вышел за порог. Он не обернулся. Он не хотел видеть её лицо в последний раз. Он услышал за спиной резкий, сухой звук. Она не просто закрыла дверь, она захлопнула её. Этот звук не был истеричным, он был деловым, как точка, поставленная в конце длинного предложения.
А потом он услышал то, что окончательно превратило его в камень.
Щёлк.
Лёгкая пауза.
Щёлк.
Два оборота ключа в замке. Изнутри. Он стоял на лестничной клетке, в звенящей тишине подъезда, держа в руке аккуратно упакованную сумку. Он не был мужем, который ушёл к маме, чтобы переждать бурю. Он был посторонним человеком, запертым снаружи. Навсегда…
