— Ты снова отдала наши деньги своему брату-неудачнику?! Мы сыну на зимнюю куртку собрать не можем, а ты спонсируешь его очередной гениальный бизнес-проект, который прогорит через месяц! Он тебе не брат, он — паразит, который сосёт из тебя и из нашей семьи все соки!
Вадим не просто кричал. Он вычеканивал каждое слово, вбивая его в кухонный воздух, как гвозди в крышку гроба. Он не сидел. Он стоял посреди комнаты, в той самой позе, в какой хищник замирает перед броском — напряжённый, собранный, сфокусированный на одной цели. На ней. На Кате, которая только что вошла, поставив на пол два тяжёлых пакета с продуктами. Звякнула банка с горошком, перекатившись внутри пакета. Этот бытовой, мирный звук показался в наступившей тишине выстрелом.
Она даже не успела снять пальто. Только стянула с головы шапку, и растрепавшиеся после морозного ветра волосы упали ей на плечи. Она посмотрела на него, и её уставшее после работы лицо не выразило ни удивления, ни испуга. Только глухую, бесконечную тоску. Она знала. Она всё знала ещё с утра, когда переводила деньги. Она знала, что этот разговор состоится. Она просто надеялась оттянуть его хотя бы до ужина.
— Вадим, давай не сейчас, я…
— Нет, Катя. Именно сейчас, — он шагнул к ней, прерывая её на полуслове. В руке он держал телефон, экран которого горел, как клеймо. Он не ткнул им ей в лицо. Он просто поднёс его к её глазам на расстояние вытянутой руки. На экране светилась выписка из онлайн-банка. Красная строчка, хищная, как рана: «-30 000 р. Перевод частному лицу». — Вот это, — его голос из крика превратился в ледяной, режущий шёпот, — это на куртку Максиму? Отвечай.
Она опустила глаза. Это движение было красноречивее любого признания. Взгляд её упёрся в его ботинки, потом скользнул к пакетам у её ног. Она вдруг подумала, что купила его любимый йогурт. Какая нелепая, идиотская мысль.
— Серёже нужно было срочно. У него идея…
— Идея?! — он швырнул телефон на диван. Тот подпрыгнул и упал экраном вниз. Это было единственное резкое движение в его выверенной, холодной ярости. — У него одна идея, Катя! Одна-единственная, и он носится с ней всю свою никчёмную жизнь — как сесть на чужую шею и свесить ноги! Твой брат — взрослый тридцатидвухлетний лоб, который ни дня в своей жизни не работал по-настоящему! А наш сын, наш Максим, будет ходить в старой, короткой куртке, потому что его мать предпочитает кормить своего родственника-тунеядца!
Он не ходил по комнате, не размахивал руками. Он стоял на месте, и эта его неподвижность была страшнее любой суеты. Он был похож на статую, изваянную из чистого, концентрированного гнева. Каждое слово било точно в цель, без промаха. Он видел, как она вздрогнула на словах про Максима. Это было её слабое место, и он бил туда прицельно.
— Он моя семья, Вадим, — тихо сказала она, поднимая на него глаза. В них не было вины. В них было упрямство.
— Нет, — отрезал он. Он сделал ещё один шаг, сокращая дистанцию между ними до минимума. Теперь он нависал над ней, и ей пришлось чуть откинуть голову, чтобы видеть его лицо. — Твоя семья — это я и Максим. Человек, который зарабатывает деньги, и ребёнок, которому нужна тёплая одежда. Вот твоя семья. А он, — Вадим презрительно дёрнул подбородком в сторону входной двери, словно Сергей стоял прямо там, за ней, — он твоя проблема. И с завтрашнего дня ты будешь решать её за свой счёт. Если он у тебя будет.
Его последняя фраза, лишённая крика, но наполненная металлом, повисла в воздухе, как топор палача. Катя, наконец, заставила себя пошевелиться. Она не ответила. Она молча обошла его, стараясь не коснуться, словно он был раскалённым. Её движения были медленными, почти ритуальными. Она стянула с себя пальто, повесила его на крючок. Расстегнула сапоги. Она пыталась своими действиями вернуть в квартиру привычный порядок вещей, навязать этому вечеру сценарий нормальности. Но Вадим не собирался играть в её игру.
Он не сдвинулся с места, наблюдая, как она разбирает пакеты на кухонном столе. Молоко, хлеб, тот самый йогурт. Всё это выглядело декорациями к спектаклю, который был отменён.
— Ты думаешь, если сейчас начнёшь готовить ужин, это всё исчезнет? — его голос был ровным, почти равнодушным, и от этого становилось ещё хуже. — Думаешь, я покричу и успокоюсь, как обычно? Нет, Катя. Сегодня мы не будем ужинать. Сегодня мы будем вспоминать.
Она замерла с пачкой макарон в руке. Её спина была напряжена.
— Не надо, Вадим.
— Надо. Помнишь его ферму по разведению перепелов на нашем балконе? Два года назад. Гениальная идея, «эко-продукт в шаговой доступности». Помнишь этот смрад? Эти крошечные клетки, забитые несчастными птицами? Помнишь, как соседка снизу, баба Нина, грозилась написать на нас в санэпидемстанцию? Я сам отмывал этот балкон от помёта. Я сам разговаривал с соседями. А ты отдала ему сорок тысяч. Сорок тысяч, Катя. Деньги, которые мы откладывали на поездку к морю для Максима. Сын так и не увидел моря в тот год. Но Серёжа попробовал себя в роли фермера. Тебе это ничего не напоминает?
Он говорил негромко, перечисляя факты, как бухгалтер, сверяющий дебет с кредитом. И этот спокойный тон был страшнее любого скандала. Он не давал ей шанса на ответную истерику, он лишал её возможности спрятаться за эмоциями. Он просто выкладывал на стол голые, уродливые факты. — Хорошо, с птицами не вышло. Но твой брат не унывал! У него появилась новая идея! — в его голосе появилась ядовитая ирония. — «Революционное мобильное приложение для обмена остатками еды». Помнишь? Он убеждал тебя, что это изменит мир, что больше никто не будет голодать. И ты отдала ему пятьдесят тысяч. На «разработку прототипа». Мы тогда хотели поменять машину, наша старая «девятка» разваливалась на ходу. Но нет. Мы остались с развалюхой, а твой брат-гений нанял какого-то студента, который нарисовал ему три картинки в фотошопе и исчез. Мир так и не изменился.
Катя резко повернулась. Её лицо было бледным, но глаза горели упрямым огнём.
— Ты всё измеряешь деньгами! Море, машина… Есть вещи поважнее! Он мой брат! Когда умерли родители, мы остались одни! Мы поклялись друг другу, что всегда будем помогать!
— Помогать — не значит тащить на себе всю жизнь! — он шагнул к ней, и его спокойствие начало давать трещину. — Помогать — это подставить плечо, когда человек упал. А не лежать под ним в качестве ковра, чтобы ему было мягче идти по жизни! Апогеем всего были его крипто-инвестиции! «Вадим, это верняк, я нашёл инсайд, через месяц мы все будем миллионерами!» Помнишь, как он шептал тебе это на кухне? И ты, ты поверила! Ты сняла почти сто тысяч. Сто. Тысяч. Рублей. Максим тогда носил брекеты, и ортодонт говорил, что нужно ставить новую систему, более дорогую, более эффективную. Но у нас «не было денег». Мы сэкономили на здоровье собственного сына, чтобы твой брат поиграл в Уоррена Баффета на бирже! Чем всё кончилось, напомнить? Он вложил всё в какую-то монету с названием собачьей породы, и через три дня она обесценилась. Сто тысяч, Катя! Превратились в пыль! А ты… ты его ещё и жалела. «Его обманули, он так переживает».
Он почти кричал в конце, но тут же осёкся, снова взяв себя в руки. Он подошёл к ней вплотную, глядя ей прямо в глаза, и произнёс тихо, разделяя слова:
— Я наконец понял. Ты не его сестра. Ты — его главный инвестор. А твой основной актив, который ты вкладываешь в его провальные проекты, — это не деньги. Это наша с Максимом жизнь.
Слова Вадима упали между ними, как осколки стекла. Они не спорили, не кричали — они стояли в руинах своего вечера, своего дома, своей жизни, и каждый новый факт, брошенный им, лишь глубже вгонял эти осколки в плоть. Катя смотрела на него, и упрямство в её глазах медленно сменялось отчаянием. Он был прав. В его безжалостной логике не было ни единого изъяна. Каждая провальная идея Серёжи действительно стоила им чего-то важного, осязаемого: отдыха, комфорта, здоровья сына. Но признать это — значило предать брата, предать ту детскую клятву, данную у могилы родителей. Это значило остаться одной против его правоты.
— Ты не понимаешь… — начала она, но голос её был слаб, как у человека, долго пробывшего под водой. — Дело не в деньгах. Он бы сделал для меня то же самое.
— Он? — Вадим усмехнулся. Это был короткий, лишённый веселья звук, похожий на скрежет металла по камню. — Что он мог бы для тебя сделать, Катя? Поделиться долгами? Предложить тебе долю в своём несуществующем бизнесе? Он — чёрная дыра. Всё, что в него попадает — время, деньги, надежды — исчезает бесследно. Ты это знаешь. Ты просто боишься себе в этом признаться.
И в этот самый момент, когда напряжение в комнате стало почти физически невыносимым, когда воздух, казалось, загустел и начал давить на барабанные перепонки, раздался звонок в дверь. Резкий, двукратный, до одури бодрый.
Они замерли, глядя друг на друга. Этот звук был вторжением из другого мира, где люди ходят в гости, улыбаются и не знают, что в этой квартире только что закончилась война и началась казнь. На лице Кати промелькнул испуг. Вадим же, наоборот, выпрямился, и в его глазах появился холодный, хищный интерес. Он знал, кто это. Он чувствовал это каждой клеткой своего тела.
— Не открывай, — прошептала Катя, делая шаг к нему.
Но Вадим уже шёл к двери, его шаги были твёрдыми и размеренными. Он распахнул её одним движением.
На пороге стоял Сергей. Улыбающийся, румяный с мороза, в модной, но явно недорогой куртке. В одной руке он держал картонную коробку с дешёвым тортом, в другой — бутылку акционного игристого вина. Он был воплощением неуместности, живой иллюстрацией всего того, о чём они только что говорили.
— Сюрприз! — весело провозгласил он, шагая в прихожую. — Решил заскочить, поблагодарить лучшую сестру на свете! Вадим, братан, привет! А чего вы такие мрачные? Отмечать надо! Стартап запущен!
Он источал энергию и фальшивый оптимизм. Он не видел или не хотел видеть мёртвую атмосферу в квартире. Он скинул ботинки, прошёл на кухню, как к себе домой, поставил торт и вино на стол.
— Катюш, доставай бокалы! Сейчас шампанского бахнем за новое начало!
Катя стояла, парализованная, между мужем и братом. Она была похожа на человека, застигнутого на месте преступления.
— Серёжа, не сейчас, пожалуйста, уходи…
— Нет-нет, — вмешался Вадим, закрывая входную дверь. Звук щелкнувшего замка прозвучал окончательно и бесповоротно. Он медленно вошёл на кухню, остановившись напротив Сергея. Он не смотрел на брата жены. Он смотрел на торт. — Пусть остаётся. Мне как раз очень интересно послушать про «новое начало». Рассказывай, Сергей. Какой гениальный план на этот раз? Доставка суши на самокатах? Курсы личностного роста для хомячков?
Сергей наконец почувствовал неладное. Его улыбка стала напряжённой.
— Ты чего, Вадим? Я же для всех стараюсь. Это будет IT-проект, очень перспективный…
— IT-проект, — повторил Вадим, кивая, словно соглашаясь. Он подошёл к столу, взял в руки коробку с тортом и повертел её. — Красивый. Наверное, вкусный. Ты купил его на деньги, которые я откладывал на зимнюю куртку для своего сына.
Сергей попятился.
— Катя, ты ему что, рассказала? Я же просил…
И в этот момент Катя сделала свой выбор. Она шагнула вперёд, вставая между ними, заслоняя собой брата.
— Вадим, прекрати! — её голос обрёл силу. — Не смей его унижать! Он мой брат!
Вадим перевёл взгляд с неё на Сергея, который трусливо выглядывал из-за её плеча, а потом снова на неё. В его глазах не было больше гнева. Только лёд. Он смотрел на них, как на единый, уродливый организм. Он увидел не женщину, которую любил, и её непутёвого брата. Он увидел сообщников. И в эту секунду он понял, что его семья состоит не из трёх человек. А только из двух. Его и Максима.
Вадим смотрел на них — на свою жену, заслонившую собой взрослого, здорового мужика, и на самого этого мужика, выглядывающего из-за её плеча с испуганным и одновременно самодовольным видом. И в этот момент что-то в нём не просто сломалось — оно встало на место. Словно резкость в объективе навёл. Он вдруг увидел их не как двух отдельных людей, а как единый, странный симбиоз. Она — донор. Он — паразит. И вся его жизнь, его работа, его забота о сыне — лишь питательная среда для этого уродливого союза.
Гнев испарился. Ушла ярость, ушла обида. Остался только холодный, звенящий покой хирурга, который смотрит на поражённый гангреной орган и понимает, что спорить с болезнью бессмысленно. Её нужно просто отрезать.
Он перевёл взгляд на Сергея.
— Твой праздник окончен, — сказал Вадим тихо, но каждое его слово прозвучало в кухонной тишине оглушительно. — Деньги ты получил. Исчезни.
— Вадим, ты не имеешь права! — начала было Катя, но он поднял на неё глаза, и она осеклась. В его взгляде не было ничего, за что можно было бы зацепиться — ни злости, ни боли. Только пустота. Абсолютная, выжженная пустота.
Сергей, почувствовав эту перемену, понял, что спектакль окончен и роль обаятельного родственника больше не работает. Он пробормотал что-то вроде «да я и сам уже ухожу», торопливо схватил свою куртку, неуклюже обулся, не завязывая шнурков, и выскользнул за дверь. Он даже не попрощался. Он сбежал, оставив сестру разбираться с последствиями в одиночку.
Когда за ним закрылась дверь, Вадим не сказал ни слова. Он молча развернулся и пошёл вглубь квартиры, в комнату Максима. Катя замерла на кухне, рядом с нелепым тортом и бутылкой дешёвого вина — памятниками её предательству. Она слышала, как щёлкнула дверь в детской, как он чем-то шуршит в шкафу. Её охватил иррациональный, животный страх. Она не знала, чего ждать, и эта неизвестность была хуже самого громкого скандала.
Через минуту он вернулся. В руках он держал старую зимнюю куртку Максима. Та самая, из-за которой всё началось. Тёмно-синяя, с потёртыми до блеска локтями и рукавами, которые уже были смешно коротки для девятилетнего мальчика. Он подошёл к центру гостиной и, не глядя на Катю, просто разжал пальцы. Куртка бесформенной тряпкой шлёпнулась на паркет.
Затем он вернулся на кухню. Катя инстинктивно отшатнулась от стола, давая ему дорогу. Он вытащил из заднего кармана джинсов свой бумажник. Открыл его. Достал оттуда все наличные — несколько крупных купюр. Достал свою личную, зарплатную банковскую карту, ту, с которой никогда не делались общие покупки. Он положил деньги и карту на кухонный стол, рядом с тортом Сергея. Аккуратно, ровной стопкой.
И только после этого он посмотрел на неё.
— Вот так, значит, — сказал он ровно, без всякой интонации. — Семьи больше нет. Есть две… фракции. Твоя и моя.
Он указал подбородком на пол.
— На полу лежит твой выбор, Катя. Вот он. Материализовался. В виде старой куртки твоего сына. Ты смотрела на неё каждое утро, когда он уходил в школу. Ты знала, что она ему мала. Ты знала, что ему в ней холодно. Но ты всё равно сделала свой выбор.
Потом он кивнул на стол.
— А это — мой. Моя зарплата. Моя жизнь. Которую я больше не позволю тратить на твою проблему. Я заберу Максима и поживу у матери. Ненадолго. Пока не найду нам отдельную квартиру.
Он говорил так, будто зачитывал протокол. Без эмоций, без надрыва. Констатировал факт свершившейся ампутации.
— Ты выбрала брата. Это твоё право. Теперь корми его. Одевай. Спонсируй его гениальные идеи из тех тридцати тысяч. А мы с сыном как-нибудь сами.
Он развернулся и пошёл в прихожую. Он не обернулся. Он не ждал ответа. Он просто обулся, накинул свою куртку и открыл входную дверь. Катя так и осталась стоять на кухне, посреди обломков своего мира: с деньгами брата на общей карте, с его дешёвым тортом на столе и с доказательством своей материнской несостоятельности, брошенным на пол, как ненужный мусор. Она слышала, как ключ поворачивается в замке с внешней стороны, отрезая её от той жизни, которая только что закончилась…
