— Мама считает, что хватит тянуть. Нам пора.
Слова упали в густую, застоявшуюся тишину комнаты тяжело и беззвучно, как комья сырой земли. Ужин остывал на тарелках, превращаясь в безвкусную, отягощающую массу. Дмитрий не смотрел на жену. Он изучал узор на ковре, словно пытался разгадать в его потёртых линиях какой-то важный, спасительный шифр. Он ходил по комнате кругами, как зверь в клетке, подбирая слова, которые всё равно бы взорвались, как бы аккуратно он их ни укладывал. И вот, он их произнёс. Самым худшим, самым неуклюжим образом.
Анна не шелохнулась. Она сидела за столом прямо, её спина была идеально ровной, а взгляд устремлён в тёмное окно, где отражалась их безрадостная комната. Она медленно поставила свою чашку на блюдце. Фарфор звякнул сухо и отчётливо. Только после этого она повернула к нему голову. Её лицо было спокойным, почти безмятежным, но в глубине серых глаз уже разгорался холодный, стальной блеск.
— Твоя мама считает? — переспросила она. Голос её был ровным, без малейшего намёка на эмоции, и от этого он звучал ещё более угрожающе. — Прекрасно. А я считаю, что твоей маме пора заняться воспитанием своей младшей дочери.
— А она тут при чём?
— Какая мне разница, что там решила твоя мать? Она какое имеет отношение к нашей семье? Пусть лучше свою доченьку воспитывает, а не к нам лезет, а то та ей принесёт внуков и будет она сама их растить!
Дмитрий вздрогнул, будто его ударили. Он ожидал крика, упрёков, чего угодно, но не этого ледяного, прицельного удара в самое больное место. Он резко развернулся к ней.
— Не трогай Свету.
— Я и не трогаю, — всё тем же бесцветным тоном ответила Анна. Она чуть склонила голову набок, с хищным любопытством разглядывая побагровевшее лицо мужа. — Её и без меня есть кому трогать. Или уже поздно? Говорят, ваша Светочка уже осчастливила половину гарнизона в военном городке.
Его кулаки сжались сами собой, ногти до боли впились в ладони. Каждое её слово было пропитано ядом и презрением, которое она, очевидно, копила месяцами, если не годами. Он чувствовал себя голым, униженным, выставленным на посмешище в собственном доме. Это был не просто ответ на требование его матери. Это было объявление войны.
— Ты за языком следи, Аня, — процедил он сквозь зубы.
Она усмехнулась. Это была даже не усмешка, а едва заметное движение уголков губ, полное превосходства. Она встала из-за стола, плавно, как кошка, и подошла к нему вплотную. Теперь он мог видеть каждую искорку в её глазах, каждую жёсткую линию вокруг рта.
— А я и слежу, Дима. В отличие от твоей сестры, которая ни за чем у себя не следит. Так вот, передай своей маме, дословно, если сможешь запомнить. Как только она пристроит свою гулящую дочь и убедится, что та не принесёт ей в подоле сюрприз от очередного лейтенанта, я, может быть, подумаю о том, чтобы родить ей приличного, здорового внука. А до тех пор пусть ждёт пополнения от Светы. Судя по её образу жизни, долго ждать не придётся.
Он задохнулся от ярости. Это было слишком. Слишком жестоко, слишком грязно. Она не просто оскорбляла его семью — она топтала её, втаптывала в грязь с наслаждением, с холодной, расчётливой ненавистью. В её словах не было спонтанной злости, в них была продуманная, выверенная до миллиметра стратегия уничтожения. Она знала, куда бить. И била наотмашь, не оставляя шансов на защиту.
— Ты… — он выдохнул, но не смог закончить фразу. Любое слово казалось слабым и жалким по сравнению с той лавиной грязи, что она на него обрушила.
Анна смотрела на него снизу вверх, не отводя взгляда. В её глазах не было ни страха, ни сожаления. Только твёрдая, непоколебимая уверенность в собственной правоте и безграничное презрение к нему, к его матери, к его сестре — ко всей его породе. Этот вечер перестал быть просто очередным неприятным разговором. Он стал началом конца. И оба они это отчётливо понимали.
Он наконец обрёл голос. Это был не крик, а сдавленный, хриплый рык, вырвавшийся из самой глубины его груди. Лицо его стало тёмным, почти бордовым, а желваки заходили на скулах, выдавая колоссальное напряжение, которое он пытался сдержать.
— Ах вот как. Значит, моя семья — это грязь? Гулящие, недостойные? А ты у нас кто? Чистая? Праведная? Королева, которая снизошла до нашей помойки?
Он сделал шаг к ней, и Анна инстинктивно отступила, хотя в её глазах не было и тени страха. Она наблюдала за ним без тени сочувствия, как энтомолог за барахтающимся в банке жуком. Её спокойствие бесило его ещё больше, чем оскорбления.
— Ты думаешь, я не вижу, как ты на них смотришь? На мать, на Светку, на всех моих. С этим своим высокомерным прищуром. Будто они люди второго сорта. Они простые, да! Мать не рассуждает о фондовых рынках, а сестра не ходит на твои идиотские выставки современного искусства, где голый мужик к стулу привязан! Они живут. Просто живут. А ты не живешь, ты существуешь в своём стерильном мире, где всё должно быть идеально. Идеальная карьера, идеальная квартира, идеальный муж с идеальной родословной! А тут такая досадная помеха — его семья. Слишком громкие, слишком простые, слишком живые для тебя!
Его слова хлестали, как кнутом, но Анна даже не поморщилась. Она выслушала его тираду до конца, сохраняя всё ту же непроницаемую маску. Она позволила ему выплеснуть всё, что в нём кипело, давая ему возможность самому загнать себя в угол.
— Я всё сказала верно, Дима? — спросила она, когда он замолчал, тяжело дыша. — Я правильно поняла суть твоих претензий? Моя вина в том, что я не хочу окунаться в ту «простую жизнь», которую ты так поэтично описал? В жизнь, где нормально, когда семнадцатилетняя девчонка не ночует дома, а её мать только вздыхает и говорит: «Ох, молодость, перебесится»? В жизнь, где верхом гостеприимства считается налить водки и обсуждать соседей? Ты этого от меня хочешь? Чтобы я стала такой же?
— Я хочу, чтобы ты уважала мою семью! — рявкнул он.
— Уважение нужно заслужить, — отрезала она, и её голос стал твёрдым, как сталь. — А твоя семья не сделала для этого ровным счётом ничего. Твоя мать годами пытается учить меня, как варить борщ и гладить тебе рубашки, словно я не руководитель отдела в крупной компании, а неразумная сирота, которую она облагодетельствовала. А твоя сестра… О, про твою сестру можно написать отдельную книгу.
Она сделала паузу, наслаждаясь произведённым эффектом. Дмитрий смотрел на неё с ненавистью, его дыхание сбилось.
— Не смей…
— Помнишь, она в прошлом месяце просила у тебя денег на «новые сапоги»? — продолжила Анна, не обращая внимания на его протест. — Так вот, эти «сапоги» зовут майор Кузнецов. У него жена и двое детей. И он возил твою сестру на три дня в загородный пансионат. Весь их городок гудит, как растревоженный улей. Жена Кузнецова уже приходила к твоей матери. Только твоя святая мамаша тебе об этом не рассказала, конечно. Зачем сына расстраивать? Проще же на невестку давить, чтобы внуков рожала. Чтобы было кем прикрыть срам своей доченьки.
Это был удар под дых. Точный, выверенный и сокрушительный. Дмитрий пошатнулся. Он смотрел на Анну, и в его взгляде ярость начала смешиваться с растерянностью. Он не знал, правда это или нет, но то, с какой уверенностью и с какими подробностями она это говорила, заставляло верить. Она знала. Она знала больше, чем он. Она стояла здесь, в их общей квартире, и обладала знанием, которое его собственная семья от него скрывала. И это унижение было сильнее любых оскорблений.
Воздух словно выкачали из его лёгких. Дмитрий смотрел на неё, но видел не жену, а чужого, безжалостного человека, который методично вскрывал гнойники его семьи скальпелем ледяного презрения. Он хотел крикнуть, что она всё врёт, что это грязная клевета, но не мог. Что-то в её спокойной уверенности, в этих унизительных подробностях, которые невозможно выдумать на ходу, парализовало его волю. Он чувствовал, как фундамент его мира, его представлений о собственной семье, трещит и осыпается под ногами. Его мать, всегда казавшаяся ему образцом житейской мудрости, и сестра — просто легкомысленной девчонкой, — представали теперь в совершенно ином, уродливом свете. И самое страшное, что этот свет на них пролила она. Его жена.
И в этот самый момент, когда тишина в комнате стала густой и вязкой, как смола, её прорезал резкий, оглушительный звук. Зазвонил его телефон, лежавший на кухонном столе. Мелодия звонка, стандартная, безликая, прозвучала в наэлектризованном воздухе почти непристойно. На экране высветилось до боли знакомое слово: «Мама».
У него похолодело внутри. Это был какой-то злой рок, дьявольская насмешка судьбы. Он бросил на Анну затравленный взгляд, полный молчаливой мольбы: «Только не сейчас. Молчи». Она поняла его без слов. И на её губах снова появилась та едва заметная, жестокая усмешка. Она наблюдала за ним, предвкушая продолжение.
Дмитрий сглотнул вставший в горле ком и, сделав несколько шагов, взял телефон. Пальцы плохо слушались. Он провёл по экрану, принимая вызов.
— Да, мам, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Он отвернулся от Анны, будто это могло создать между ними невидимую стену.
— Что-то случилось, сынок? Голос у тебя какой-то… Я звоню, а ты не берёшь, — зазвучал в трубке привычный, слегка встревоженный голос матери. — Вы там не поругались с Анечкой из-за нашего разговора? Я же как лучше хочу…
Дмитрий зажмурился. Он чувствовал спиной взгляд Анны, прожигающий его насквозь.
— Нет, всё нормально, мам. Просто занят был.
В этот момент Анна сделала несколько бесшумных шагов и оказалась рядом с ним. Она не кричала. Она говорила громко и отчётливо, с театральной дикцией, чтобы каждое слово было прекрасно слышно в телефонной трубке.
— Дима, дорогой, ты забыл передать своей маме, что мы сейчас обсуждаем очень важный семейный вопрос? А именно — моральный облик её младшей дочери. Или это уже не семейный вопрос, а достояние всего гарнизона?
Дмитрий дёрнулся, пытаясь закрыть динамик ладонью, но было поздно. Он видел, как расширились глаза Анны, в них горел азарт разрушения. Она вошла во вкус.
— Анечка, это ты? Что там такое? — донеслось из трубки растерянное бормотание матери.
— Я, я, Тамара Игоревна! Ваша любимая невестка! — продолжала Анна, её голос звенел от торжествующей ярости. — Хотела лично поблагодарить вас за заботу о нашей семье! Но, может, вам стоит переключить своё внимание на более насущные проблемы? Говорят, майор Кузнецов очень щедрый мужчина! Может, он и на будущего ребёнка раскошелится? Сразу двух зайцев убьёте: и Светочку пристроите, и внуков дождётесь!
— Прекрати! — прошипел Дмитрий, в его глазах стоял ужас. Он пытался оттеснить её, но она увернулась, не сводя с него насмешливого взгляда.
И тогда она нанесла последний, решающий удар. Она посмотрела ему прямо в глаза, но слова её были адресованы женщине на том конце провода.
— Сейчас вот! Ага! Пусть лучше свою доченьку воспитывает, а не к нам лезет, а то та ей принесёт внуков и будет она сама их растить!
После этой фразы Дмитрий резко нажал кнопку отбоя. В комнате повисла оглушительная пустота, нарушаемая лишь его собственным прерывистым дыханием. Он стоял, сжимая в руке замолчавший телефон, который казался ему раскалённым клеймом. Это была точка невозврата. Мост, который связывал его с прежней жизнью, только что был взорван на его глазах. И сделала это его собственная жена.
Он опустил руку с телефоном. Аппарат показался ему чугунным, мёртвым грузом, тянущим его на дно. В комнате не было тишины. В ней был вакуум, который с гулом засасывал остатки тепла, звуков, жизни. Он медленно повернулся к Анне. Её лицо было всё таким же спокойным, но в глазах горел холодный огонь триумфатора. Она не просто победила в споре. Она уничтожила его мир, сожгла дотла его тылы, и теперь стояла на пепелище, ожидая его реакции.
— Довольна? — голос его был тихим, лишённым всяких эмоций. Словно все крики, вся ярость сгорели без остатка, оставив после себя лишь серую, безжизненную пустоту.
— Я сделала то, что ты сам не решался сделать годами, — ответила она ровно, без тени раскаяния. — Я провела черту. Чёткую, жирную, чтобы твоя мать больше никогда не путала нашу квартиру со своей кухней.
Он горько усмехнулся. Черта. Она называла это чертой. А он видел перед собой пропасть, бездонную, на дне которой лежали обломки всего, что он когда-то считал своей жизнью.
— Ты не понимаешь, — сказал он так же тихо. — Ты ничего не понимаешь. Это была моя мать.
— Нет, Дима, это ты не понимаешь, — она подошла и остановилась в паре шагов от него, глядя ему прямо в глаза. Её взгляд был твёрдым, как у хирурга перед сложной операцией. — Я всё прекрасно понимаю. Именно поэтому в этой семье никогда не будет моего ребёнка. Ты думаешь, дело в Свете или в вечных советах твоей матери? Это всё мелочи, симптомы. Дело в породе.
Он вздрогнул от этого слова. «Порода». Так говорят о собаках. О скоте.
— В вас есть какая-то удивительная способность закрывать глаза на самое уродливое, — продолжала она своим ледяным, аналитическим тоном. — Твоя мать видит, что её дочь катится по наклонной, но вместо того, чтобы взять её в ежовые рукавицы, она начинает требовать внуков от меня. Чтобы прикрыть один стыд другим, более респектабельным. Твоя сестра меняет мужчин, как перчатки, не потому что она порочна, а потому что в ней нет стержня, нет гордости, только животный инстинкт и желание лёгкой жизни. А ты… ты стоишь между нами и ничего не можешь сделать. Ты слишком слаб, чтобы защитить меня от них, и слишком зависим, чтобы оторваться от них самому. Ты просто проводник их желаний, их взглядов, их «простой» жизненной философии. И ты хочешь, чтобы я родила ребёнка в этот балаган? Чтобы он с детства впитывал эту ложь, это лицемерие, эту вашу способность не замечать грязь под собственным носом? Чтобы твоя мать лепила из него то, что ей удобно, а я потом всю жизнь выкорчёвывала из него вашу породу? Нет. Спасибо. Увольте.
Она закончила. В комнате снова повис вакуум. Каждое её слово было гвоздём, который она хладнокровно вбивала в крышку гроба их отношений. Она вынесла ему приговор. Не ему одному — всей его семье, его корням, всему, из чего он состоял.
Дмитрий долго молчал, глядя в одну точку. Потом он медленно поднял на неё глаза. Но в них больше не было ни боли, ни ярости, ни растерянности. Там было что-то новое. Что-то страшное. Это был взгляд человека, которому больше нечего терять.
— Знаешь, а ведь ты не права, — сказал он очень отчётливо, и в его голосе появились странные, спокойные нотки. — Ты всё это придумала. Про породу, про гены, про влияние… Это всё красивая, умная обёртка для твоего собственного страха.
Она чуть заметно напряглась.
— Ты боишься не моей семьи. Ты боишься не того, что наш ребёнок будет похож на Свету или на мою мать. Ты до смерти боишься самого ребёнка. Потому что ребёнок — это единственное, что ты не сможешь контролировать. Его нельзя будет внести в квартальный отчёт, ему нельзя будет поставить KPI. Он будет любить не за достижения, а просто так. Он будет плакать, болеть, капризничать, и ему будет плевать на твои совещания и дедлайны. И вот тогда все увидят, что внутри у тебя ничего нет. Абсолютная пустота. Нет ни тепла, ни любви, ни жертвенности. Только холодный расчёт, амбиции и бесконечное презрение ко всем, кто не вписывается в твою идеальную картину мира. Ты не хочешь рожать не в мою семью. Ты просто не способна дать жизнь, потому что ты сама не живая. Ты — функция. Идеальный механизм. А механизмы не могут быть матерями.
Он замолчал. И этот его тихий, убийственный диагноз был страшнее любых криков и оскорблений. Он взял её главное оружие — холодный анализ — и направил его ей в самое сердце.
Анна стояла неподвижно. Маска идеального самообладания впервые дала трещину. Она не ответила. Не было нужды. Всё уже было сказано. Он медленно прошёл мимо неё и сел на диван, уставившись в тёмный экран телевизора. Она осталась стоять у окна, глядя на ночной город. В одной комнате находились два совершенно чужих человека, и между ними лежала выжженная дотла земля их брака…
