— Катя, я всё понял. Я был неправ.
Голос был до боли знакомый — тот самый, который полгода назад уверял её, что «мама — это святое, а ты просто не хочешь её понять». Саша стоял на пороге её, именно её, квартиры с букетом слегка помятых роз и улыбкой побитого щенка. Улыбка была отрепетированной, виноватой ровно настолько, чтобы вызвать жалость, но не отвращение. Он, очевидно, считал этот жест и этот вид неотразимыми. Шесть месяцев назад это, возможно, и сработало бы. Но не сейчас.
Катерина окинула его взглядом, который был холоднее февральского ветра. Она не отодвинулась, не распахнула дверь шире, а продолжала придерживать её, оставляя лишь узкую щель, словно он был назойливым коммивояжёром. Её лицо не выражало ни обиды, ни злости. Хуже. Оно выражало полное, тотальное безразличие.
— Ты понял, что мамины котлеты, поданные под аккомпанемент рассказов о твоей гениальности, не заменяют всё остальное? — её голос был ровным, без малейшей дрожи или намёка на былые чувства. — Поздравляю с прозрением. Тебе чаю налить в честь этого события? Хотя нет, не стоит. Тебе же пора, наверное.
Она сделала лёгкое движение, намереваясь закрыть дверь, но Саша быстро выставил вперёд ногу в дорогом кроссовке, блокируя ей путь. Его отрепетированная улыбка начала сползать, уступая место растерянному недоумению. Он явно ожидал слёз, упрёков, криков — чего угодно, только не этой ледяной, вежливой насмешки.
— Кать, ну хватит. Я хочу вернуться. Я соскучился. По тебе, по нам. Всё будет по-другому, я обещаю.
Он попытался мягко надавить на дверь, войти в коридор, в привычное пространство, которое всё ещё считал отчасти своим. Но Катерина не сдвинулась с места. Она упёрлась плечом в дверной косяк, и её спокойное сопротивление было куда более эффективным, чем любой скандал. Она просто смотрела на него. Прямо в глаза. И в её взгляде он не видел ничего, за что можно было бы зацепиться — ни боли, ни тоски. Только пустоту. Пустоту на том месте, где раньше был он.
— «Вернуться»? — она медленно, с расстановкой произнесла это слово, будто пробуя его на вкус. — Интересная формулировка. Как будто ты уезжал в командировку, а не сбегал к маме под крыло, потому что взрослая жизнь оказалась слишком сложной. Ты ничего не перепутал, Саша? Твой дом там. Где тебе гладят рубашки и спрашивают, надел ли ты тёплые носки.
В этот самый момент, когда его лицо начало багроветь от унижения и бессилия, из глубины квартиры раздался спокойный, низкий мужской голос. Голос человека, который чувствовал себя здесь абсолютно на своём месте.
— Кать, кто там?
Саша замер. Он физически застыл, с ногой, застрявшей в дверном проёме, и букетом, который внезапно стал нелепым и тяжёлым. Его мозг отчаянно пытался обработать эту новую, невозможную информацию. Мужской голос. Здесь. В её квартире. Этого не было в его сценарии.
А на губах Катерины появилась усмешка. Холодная, злая и по-настоящему торжествующая. Она медленно перевела взгляд с его ошеломлённого лица куда-то ему за спину, словно обращаясь к невидимому зрителю.
— Видишь ли, Саша. Проблема в том, что природа не терпит пустоты.
Мужской голос из квартиры прозвучал не громко и не угрожающе, а обыденно, и от этой обыденности Саше стало дурно. Это был голос человека, который только что встал с дивана, чтобы пойти на кухню за водой, и по пути поинтересовался, кто нарушил его покой. Мир Александра, который ещё минуту назад казался таким простым и понятным — вот он, с цветами, вот Катя, которая немного поломается и простит, — треснул и осыпался пылью к его ногам.
— Кто это? — выдавил он из себя, и его собственный голос показался ему чужим и жалким.
— Это не твой брат, если ты об этом, — усмешка Катерины стала шире, обнажая зубы. В ней не было радости, только чистое, дистиллированное злорадство. — И не сантехник.
Его первая реакция была предсказуемой и инфантильной — атака. Отрицание реальности и перекладывание вины.
— Так вот оно что… Значит, ты просто ждала повода, чтобы меня выставить? И как быстро ты нашла замену? Неделю продержалась? Месяц?
Катерина рассмеялась. Негромко, но так ядовито, что Саша невольно отступил на полшага.
— Замену? Саша, заменяют сломавшуюся деталь. А ты не сломался. Ты изначально был не из этого механизма. Ты был деталью от маминой швейной машинки, которую по ошибке пытались вставить в автомобиль. Она гудит, делает вид, что работает, но машина с ней никуда не едет. Я не искала замену. Я просто нашла подходящую деталь.
В этот момент в коридоре показался и сам обладатель голоса. Мужчина лет тридцати пяти, в простой домашней футболке и джинсах. Он не был похож на киноактёра или атлета, но в его спокойной позе и прямом, изучающем взгляде чувствовалась та основательность, которой Саше так не хватало. Он не стал лезть вперёд, не попытался «защитить» Катерину. Он просто подошёл и встал рядом с ней, молчаливым подтверждением её слов. Его присутствие здесь было фактом, не требующим доказательств.
Саша посмотрел на него, потом на Катерину, и его захлестнула волна бессильной ярости. Он так привык быть центром её вселенной, что вид этой спокойной, слаженной пары ощущался как личное предательство.
— И на это ты меня променяла? — выплюнул он, окидывая мужчину презрительным взглядом. — На него? Ты хоть знаешь, кто он? Что он?
Катерина даже не посмотрела на своего спутника. Она смотрела на Сашу, и её глаза превратились в два холодных серых камня.
— О, я знаю. Я знаю, что он не звонит своей маме, чтобы спросить, какого цвета рубашку ему сегодня надеть. Я знаю, что он сам в состоянии приготовить себе ужин, а не ждёт, пока ему его подадут. И ещё я знаю, что когда у нас возникает проблема, он обсуждает её со мной, а не бежит жаловаться той, которая до сих пор считает его маленьким мальчиком. Он — мужчина, Саша. Взрослый, самостоятельный мужчина. Тебе это слово о чём-нибудь говорит? Или тебе нужно, чтобы мама объяснила его значение?
Слова Катерины ударили хлеще пощёчины. Они не были оскорбительными в привычном смысле — в них не было брани или крика. Они были констатацией факта, холодной и беспристрастной, как заключение врача. И от этого становилось только хуже. Мужчина, которого она назвала взрослым, не сдвинулся с места. Он просто смотрел на Сашу без осуждения, но с лёгким, едва уловимым любопытством, как энтомолог разглядывает особенно суетливое насекомое.
Саша почувствовал, как кровь приливает к лицу, заливая уши горячим стыдом. Его унижали. Делали это методично, на глазах у этого безымянного статиста, который одним своим молчаливым присутствием отнял у него всё. Он сделал последнюю, отчаянную попытку прорвать эту стену, достучаться до той, прежней Кати, которая умела его жалеть. Он решил проигнорировать мужчину, сделать вид, что его не существует.
— Кать, мы же… Мы же через столькое прошли. Помнишь, как мы в Питер поехали, спонтанно, без денег? Как ты смеялась, когда мы заблудились под дождём? Неужели это всё ничего не значит?
Он пытался вытащить из прошлого что-то тёплое, что-то принадлежащее только им двоим, чтобы создать между ними интимное пространство, куда этому чужаку не будет входа. Но он снова просчитался.
— Не значит, — отрезала она. Голос её был твёрд, как сталь. — Потому что это «мы» было иллюзией. Это я всё организовала. Это я нашла дешёвые билеты, я забронировала хостел, я смотрела по карте, куда идти, пока ты ныл, что у тебя промокли ноги. Ты был не партнёром в приключении, Саша. Ты был моим великовозрастным ребёнком, которого я вывезла на экскурсию. Я больше не хочу работать в детском саду. Я из этого выросла.
И в этот самый момент, когда он открыл рот, чтобы возразить, чтобы сказать что-то ещё более жалкое и неуместное, его карман завибрировал. Настойчиво, требовательно. Заиграла дурацкая, весёленькая мелодия, которую ему когда-то поставила мама, «чтобы ты всегда знал, что это я звоню, сынок».
Он рефлекторно, на автомате, вытащил телефон. На экране ярко горело одно слово. «Мама». В повисшей на лестничной клетке тишине этот звонок прозвучал как набат. Это был сигнал тревоги из его настоящего мира, из того тёплого инкубатора, куда он сбежал полгода назад. Он растерянно посмотрел на Катерину, потом на экран, и, не зная, что делать, нажал на приём вызова.
— Да, мам… — пробормотал он, инстинктивно понижая голос и отворачиваясь. — Нет, я не голодный… Да, скоро буду…
Катерина смотрела на него. Она видела, как за долю секунды изменилось его лицо, как исчезла напускная агрессия, уступив место привычной сыновней покорности. Она слышала приглушённое, но отчётливое кудахтанье из динамика — сюсюкающие интонации, вопросы про супчик и шапку. И в ней что-то взорвалось. Вся та ярость, которую она так долго держала под контролем, весь тот гнев на эту женщину, которая так и не отпустила от себя сорокалетнего «мальчика», вырвались наружу.
Она сделала шаг вперёд, её голос зазвенел, намеренно громкий и чёткий, чтобы его было прекрасно слышно на том конце провода.
— Нет, Саша! Ты больше в моей квартире жить не будешь! Ты сделал свой выбор! Ты решил, что лучше тебе жить с твоей мамой, у неё тебе лучше и комфортнее, так что скатертью дорожка!
Он замер с телефоном у уха, глядя на неё широко раскрытыми, испуганными глазами. В динамике воцарилась гробовая тишина. Приговор был вынесен. И его услышали все.
Фразы, брошенные Катериной в пространство, повисли на лестничной клетке, как ледяные иглы. Телефон в руке Саши ощущался мёртвым, холодным куском пластика. Он услышал, как на том конце провода мама что-то пискнула и звонок оборвался. Она бросила трубку. Его крепость, его тыл, его вечная группа поддержки — капитулировала, оставив его одного на поле боя, которое он сам же и создал.
Он медленно опустил руку. Букет роз в другой руке вдруг показался нелепой, увядающей декорацией к спектаклю, который с треском провалился. Он поднял глаза на Катерину. В них больше не было ни злости, ни торжества. Только усталость и окончательность. Словно она только что закончила тяжёлую, грязную работу и теперь хотела лишь одного — вымыть руки и забыть.
— Тебе понравилось? — прохрипел он, и слова вышли жалкими, царапающими горло. — Понравилось унижать меня? Прямо при нём? При ней?
Катерина покачала головой, но не в знак отрицания, а с каким-то отстранённым сожалением, как смотрят на человека, который до последнего не понимает очевидных вещей.
— Саша, это не унижение. Это — диагноз. Ты пришёл сюда не потому, что соскучился по мне. Ты соскучился по удобству, которое я создавала. У мамы хорошо, спору нет. Там всё для тебя, всё вокруг тебя. Но там нет женщины, которая смотрит на тебя с восхищением после того, как ты принёс ей зарплату. Там нет секса по ночам. Там нет иллюзии, что ты — глава семьи. Ты пришёл сюда за полным пансионом, который включает в себя и материнскую заботу, и женское тело. Но я больше не работаю в этом отеле. Вакансия закрыта.
Каждый её слог был ровным и выверенным. Она не обвиняла, она анализировала. И этот безжалостный анализ был страшнее любых криков. Он обнажал его, сдирал с него все оправдания, оставляя голым и неприглядным.
— Я думал… — начал он, но сам не знал, что именно он думал.
— Ты не думал, — прервала она его. — Ты никогда не думал. Ты всегда только хотел. Хотел, чтобы было как в детстве: тепло, сытно и чтобы кто-то решал твои проблемы. Сначала это была мама. Потом ты попытался повесить часть её обязанностей на меня. Но я, в отличие от неё, не испытываю иррациональной любви к человеку просто по факту его существования. Моя любовь была условной, Саша. Она зависела от того, станешь ты мужчиной или нет. Ты не стал. Экзамен провален.
Игорь, до этого момента стоявший неподвижно, сделал едва заметное движение. Он положил свою руку на плечо Катерины. Это был не жест защиты. Это был жест принадлежности. Он молча говорил: «Она — моя. А ты — посторонний». Этот простой, спокойный жест окончательно вычеркнул Сашу из их мира.
Катерина в последний раз посмотрела ему в глаза.
— Возвращайся к маме, Саша. Она тебя утешит. Скажет, что я плохая и недостойная. Накормит тебя супом. И всё будет как раньше. Это твой мир. И он тебе идеально подходит. А это — мой. И тебе в нём больше нет места.
Она не стала ждать ответа. Ей он был больше не нужен. Она просто начала закрывать дверь. Медленно, без хлопка, давая ему рассмотреть каждую деталь этого процесса. Вот сужается щель, вот исчезает её лицо, последним пропадает холодный блеск её глаз. Он не видел, как она повернулась и ушла вглубь квартиры, прислонившись к сильному плечу другого мужчины. Он только услышал звук, который поставил точку в его прошлой жизни.
Щёлк.
Сухой, металлический щелчок поворачиваемого в замке ключа.
Александр остался один на тускло освещённой лестничной клетке. В руке у него был букет бесполезных цветов, а перед ним — гладкая, непроницаемая поверхность двери, на которой больше не было его имени. Он был изгнан. Окончательно и бесповоротно. И ссориться было уже не с кем. Война закончилась его полным и безоговорочным поражением…
