— Триста рублей. Армен. Кто это?
Вопрос упал в тишину комнаты, как холодный, гладкий камень. Не громко, не зло, а с той методичной, въедливой интонацией, которую Екатерина научилась ненавидеть больше, чем любой крик. Вадим сидел в их единственном кресле, подавшись вперёд, и его лицо, освещённое голубоватым светом экрана её же телефона, было похоже на маску следователя. Этот вечерний ритуал стал неотъемлемой частью их жизни, почти такой же обязательной, как ужин или сон. Он называл это «финансовым планированием». Она про себя — «ежевечерним унижением».
Катя, которая до этого момента старательно делала вид, что увлечена остывающим чаем в своей чашке, медленно подняла голову. Она знала этот тон. Он означал, что найдена «неуставная» трата, брешь в их тщательно выстроенной финансовой обороне. Их священной целью была собственная квартира, и Вадим был верховным жрецом этого культа экономии. — Я ходила набойку на сапоге чинить, — ответила она ровно, стараясь, чтобы в голосе не прозвучало ни одной оправдывающейся нотки. — Утром, когда с работы шла, каблук попал в решётку ливнёвки. Почти оторвалась. Рядом была только маленькая обувная мастерская, там мужчина работает.
Она рассказала всё как было. Простая, бытовая неприятность. Но, глядя на его застывшее лицо, она понимала, что дело не в трёхстах рублях. И даже не в набойке. Дело было в имени. Армен. Оно прозвучало в их стерильном, выверенном до копейки мирке как чужеродный, подозрительный звук.
— Армен, — повторил он, будто пробуя имя на вкус, и оно показалось ему горьким. — А чек он тебе дал, этот твой Армен?
Катя почувствовала, как внутри живота начал завязываться знакомый холодный узел. Чек. Конечно же, он спросил про чек. В крошечной будочке, пропахшей клеем и обувным кремом, где пожилой мастер за пять минут вернул её сапогу жизнь, она не подумала про чек. Она просто отдала деньги и побежала дальше.
— Вадим, какой чек? Это крошечная мастерская, подвальчик. Он мне за пять минут всё сделал, я ем перевела деньги и ушла. Какие там чеки?
Он медленно провёл большим пальцем по экрану, пролистывая историю операций вверх и вниз, будто надеялся, что этот перевод исчезнет или изменится. Но он не исчезал. Триста рублей. Армену.
— То есть, ты просто так перевела деньги какому-то мужику, — он не спрашивал, он утверждал. — Без чека. Без подтверждения. Просто потому, что он тебе сказал. А если бы он сказал пятьсот? Тысячу? Ты бы тоже перевела? Мы копим каждую копейку, Катя. Каждую. Я отказываю себе в новом телефоне, мы не ездим в отпуск, я хожу в одних и тех же джинсах третий год. А ты раздаёшь деньги каким-то Арменам.
Его голос начал набирать силу, в нём появились металлические нотки раздражения. Кресло под ним едва заметно скрипнуло. Он не смотрел на неё. Он смотрел в телефон, словно тот был главным свидетелем её преступления.
— Это была поломка. Непредвиденные расходы, такое бывает, — она всё ещё пыталась апеллировать к логике. — Я не могла ходить с болтающейся набойкой. Я бы испортила каблук, и тогда пришлось бы покупать новые сапоги. Это было бы гораздо дороже. Это и есть экономия.
— Экономия — это когда ты приносишь мне чек, — отрезал он, наконец подняв на неё глаза. Взгляд у него был тяжёлый, как чугунная крышка. — Экономия — это когда я знаю, на что ушёл каждый рубль из нашего бюджета. Каждый. А сейчас я вижу только то, что ты соврала мне. Ты сказала, что потратила сегодня только на продукты, а сама втихаря переводишь деньги непонятно кому. Что ещё я не знаю, Катя?
Обвинение в сокрытии правды повисло в воздухе, пропитав его ядом. Катя почувствовала, как привычный холодный узел в животе начал пульсировать, но на этот раз к нему примешивалось что-то новое — глухое, тяжёлое раздражение. Она молчала, и это молчание, казалось, распаляло Вадима ещё больше. Он отложил её телефон на подлокотник кресла, словно брезгливо отбрасывая улику, и поднялся.
— Я не понимаю, о чём ты вообще думаешь, — он начал мерить шагами небольшое пространство между креслом и диваном. Его шаги были тяжёлыми, продавливающими старый линолеум. — У нас есть цель. Одна, общая цель — своя квартира. Чтобы не платить этому хозяину, чтобы вкладывать в своё. Я пашу на работе, беру подработки. Каждую копейку считаю. А ты? Маникюр за полторы тысячи — «я же девочка». Кофе с подружкой в кафе — «мы сто лет не виделись». Теперь вот этот Армен. Триста рублей, пятьсот, тысяча… Из этих ручейков и складывается река, которая уносит наши деньги в никуда!
Он остановился напротив неё, нависая своей крупной фигурой. Его лицо покраснело, на шее вздулась вена. Допрос окончился, началось обвинение.
— Мы из-за тебя до сих пор в этой съёмной дыре сидим! Из-за твоих «хочу» и «надо»! Ты не умеешь думать о будущем. Только о сегодняшнем дне. О набойке, о лаке для ногтей, о какой-то ерунде! Ты просто не понимаешь цену деньгам, потому что не ты их в дом приносишь в основном!
Это был удар ниже пояса. Болезненный и несправедливый. Она тоже работала, и пусть её зарплата была меньше, она целиком уходила в общий бюджет, который он так рьяно контролировал. Она слушала его и чувствовала, как что-то внутри неё, долгое время бывшее мягким и податливым, способным сжаться и перетерпеть, вдруг затвердело, превратившись в острый осколок льда. Все те вечера, когда она послушно раскладывала перед ним чеки из продуктового. Все те разы, когда она оправдывалась за купленный без его ведома шампунь. Все унижения, которые она списывала на его «заботу о будущем», внезапно сложились в одну отчётливую, уродливую картину.
Она медленно поднялась с дивана. Впервые за долгое время она не чувствовала себя виноватой.
— Значит, из-за меня? — её голос был на удивление спокойным, но в этой спокойной глубине уже зарождался шторм. — Из-за моих трёхсот рублей за ремонт обуви, в которой я хожу на работу, чтобы приносить деньги в твой «общий бюджет»?
Он опешил от её тона. Он привык к оправданиям, к молчанию, но не к прямому вызову.
— А из-за кого ещё?
— А твои пятницы с парнями в «Гвозде»? — она сделала шаг к нему, глядя ему прямо в глаза. — Ты чеки оттуда приносишь? Или отчёты пишешь, сколько кружек пива выпил и на какую сумму заказал гренки? Две, три тысячи за вечер? Это сколько, по-твоему? Это четыре, а то и пять Арменов в неделю. Каждый месяц. Я ни разу не спросила тебя, куда ушли эти деньги. Потому что считала, что ты имеешь право отдохнуть. А я, оказывается, не имею права даже починить сапог без твоего высочайшего разрешения.
Его лицо начало медленно багроветь. Он открыл рот, чтобы что-то возразить, но она не дала ему вставить ни слова. Этот поток было уже не остановить.
— Ты превратил нашу жизнь в бухгалтерию, где ты — главный аудитор, а я — нерадивый кассир, которого постоянно ловят на недостаче! Я устала от этого, Вадим. Устала бояться купить себе лишнюю шоколадку, потому что вечером ты устроишь мне допрос с пристрастием. Так вот, я тебе скажу…
— Что ты мне скажешь? Что ты вообще можешь сказать?
— Я больше ни за что тебе отчитываться не собираюсь! Я твоя жена, а не твоя подчинённая, чтобы таскать тебе чеки с магазинов!
Она выплюнула эту фразу ему в лицо. Каждое слово было наполнено годами сдержанного гнева. Воздух в комнате загустел до предела. Вадим смотрел на неё, и на его лице застыла маска изумления и звериной ярости. Его система, его мир, построенный на тотальном контроле, только что рухнул, разбитый вдребезги одним её бунтом.
Минута, последовавшая за её словами, была не тихой. Она была оглушительной. Воздух, сгустившийся до предела, казалось, вибрировал от произнесённого вслух бунта. Вадим смотрел на неё так, будто видел впервые. Не свою покорную, экономную жену Катю, а совершенно незнакомую, дерзкую женщину, которая только что взяла и растоптала его священный устав, его религию контроля. Он увидел, как в её глазах, обычно мягких и немного виноватых, горит холодный, твёрдый огонь. И он понял — она не шутит.
Его лицо, до этого багровое от гнева, начало терять цвет, превращаясь в бледную, напряжённую маску. Его мир, такой понятный и упорядоченный, где каждый рубль был учтён, а каждая эмоция загнана в рамки «общей цели», треснул и посыпался. Он потерял рычаг. А когда Вадим терял рычаг, в нём просыпалось что-то иное, первобытное. Ярость, которой нужны были не слова, а действия.
Он не ответил. Он молча сделал два шага к креслу и взял с подлокотника её телефон. Тот самый, с которого всё началось. Источник заразы, маленький чёрный прямоугольник, хранивший в себе имя «Армен» и следы её неповиновения. Он держал его в руке, взвешивая, будто решая его судьбу. Катя не шелохнулась. Она просто смотрела, как его пальцы сжимаются на корпусе.
А потом он с резким, выверенным движением швырнул телефон в стену.
Не было крика, не было вопля. Был только сухой, отвратительный треск пластика и звон разбивающегося стекла. Аппарат ударился о светлые обои, оставив на них чёрную отметину, и упал на пол двумя отдельными частями — корпусом и отлетевшей батареей. Экран, покрытый паутиной трещин, в последний раз моргнул и погас навсегда. Доказательство уничтожено. Свидетель умолк.
Катя перевела взгляд с останков телефона на Вадима. Она ждала, что он сейчас начнёт кричать, обвинять её и в этом, но он молчал. Его грудь тяжело вздымалась. Ему было мало. Этого было слишком мало, чтобы вернуть себе ощущение власти. Его взгляд метнулся по комнате, ища следующую цель. И нашёл.
Большой, плоский телевизор, висевший на стене напротив дивана. Гордость хозяина квартиры, о которой тот напоминал при каждом своём визите. Чужая, дорогая вещь, символ их временного, зависимого положения. Вадим подошёл к нему. Он не пытался его аккуратно снять. Он ухватился за нижний край корпуса обеими руками, упёрся ногой в стену и с утробным, рваным рыком дёрнул его на себя.
Крепления заскрежетали, выдирая из гипсокартонной стены куски обшивки вместе с дюбелями. На мгновение сорокадвухдюймовая панель замерла в его руках, а затем он, словно избавляясь от чего-то омерзительного, с силой обрушил её на пол.
Грохот был такой, будто в квартире взорвался снаряд. Чёрный глянцевый пластик корпуса разлетелся на куски, обнажая внутренности — зелёные платы, пучки проводов. Огромный экран лопнул с глухим, хрустящим звуком, покрывшись миллионами внутренних разломов, превратившись в абстрактную картину тотального разрушения. В воздухе запахло горячим пластиком и пылью.
Вадим стоял над этим рукотворным хаосом, тяжело дыша. Он сделал это. Он показал ей, на что способен. Показал, кто здесь хозяин, кто имеет силу разрушать. Он ждал её реакции — слёз, криков, страха. Но Катя продолжала стоять на том же месте. Её лицо было абсолютно спокойным, почти отстранённым. Она смотрела не на него, а на развороченный телевизор, и в её взгляде не было ужаса. Там было что-то другое. Что-то похожее на облегчение. Словно она только что увидела окончательное подтверждение того, что и так уже решила. Все мосты были сожжены. И сделал это он сам.
Утро не принесло облегчения. Оно пришло, как приходит похмелье — с головной болью, привкусом пепла во рту и отвратительной ясностью. Они не разговаривали. Воздух в квартире был плотным и неподвижным, как вода в заброшенном бассейне, на поверхности которой плавали обломки вчерашней жизни. Запах пыли от вырванной штукатурки и едкая вонь горелого пластика смешались с ароматом остывшего ночного чая.
Вадим двигался по квартире, как призрак. Он обошёл останки телевизора, не глядя на них, прошёл на кухню, механически включил чайник. Он не смотрел на Катю, которая сидела на диване, на том же самом месте, где он оставил её вчера. Она не спала. Её глаза были открыты, взгляд устремлён в стену, на которой зияла уродливая дыра, окружённая рваными краями обоев.
Он одевался на работу молча. Галстук сегодня никак не хотел завязываться, пальцы его не слушались. В его движениях была нервная, сдерживаемая злость. Он был уверен, что преподал ей урок. Жестокий, но необходимый. Он ждал, что она сломается, начнёт плакать, просить прощения. Но она молчала. Её ледяное, непроницаемое спокойствие, которое вчера довело его до бешенства, сегодня вызывало глухую, сосущую тревогу. Он хлопнул входной дверью, но это был не демонстративный хлопок, а просто звук закрывающегося механизма.
Как только щелчок замка затих, Катя медленно поднялась. Она постояла секунду посреди комнаты, обвела взглядом поле битвы. Разбитый телефон. Уничтоженный телевизор. Она не чувствовала ничего. Ни жалости, ни сожаления. Только холодную, острую решимость.
Её движения стали быстрыми, но не суетливыми. В них была деловитость и чёткая цель. Она открыла шкаф и достала два больших чемодана, которые они использовали для редких поездок к родителям. Она не стала сваливать вещи в кучу. Она методично, аккуратно складывала свою одежду: блузки, джинсы, платья. Она брала только своё. Вещи, которые она купила сама. Подарки от её родителей, от подруг. Она оставила всё, что он ей дарил: золотую цепочку, которую он вручил на годовщину, духи, платье. Она просто отодвинула эти вещи вглубь полки. Это был уже не её мир, не её история.
Она открыла комод. Его ящики были разделены: её бельё слева, его — справа. Она забрала всё из левых ящиков, оставив правые нетронутыми. Она не заглядывала в его вещи, не прикасалась к ним. Он стал для неё чужим, и копаться в его вещах было бы так же странно, как рыться в шкафу у незнакомца.
Собрав одежду и косметику, она нашла старый, ещё кнопочный телефон, который лежал на случай поломки основного, вставила в него свою сим-карту и набрала один номер.
— Лен, привет. Я могу у тебя пожить немного?
На том конце провода после секундной паузы раздался спокойный голос подруги:
— Конечно. Что-то случилось?
— Да. Я потом всё расскажу. Я скоро буду.
— Жду.
Она положила старенький телефон в карман пальто, которое уже надела. Обулась. Два чемодана и одна сумка стояли у порога. Она в последний раз обвела взглядом квартиру. Её взгляд задержался на обломках телевизора. Это была цена. Цена за её свободу. И платить её будет не она.
Вечером Вадим вернулся домой. Он был уставшим и злым. Весь день он прокручивал в голове вчерашний скандал и приходил к выводу, что был прав. Она сама его спровоцировала. Сейчас он войдёт, и она встретит его тихая, присмиревшая. Возможно, даже приготовит ужин. Они поговорят. Он объяснит ей ещё раз, как важно быть командой.
Но его встретила тишина. Не напряжённая утренняя, а пустая, гулкая. В прихожей не было её сапог. На вешалке не висело её пальто. Холодное предчувствие укололо его где-то под рёбрами. Он прошёл в комнату. Разгром был на месте, но к нему добавилась новая деталь — звенящая пустота. Он заглянул в спальню. Дверцы шкафа были приоткрыты. Полка, где лежали её свитера, была пуста. Ящики комода с её стороны были выдвинуты и зияли пустотой. Она не просто ушла. Она забрала всё.
Он остался один. Один на один с развороченной квартирой, с уничтоженной чужой техникой. Он вдруг вспомнил строчку в договоре аренды, составленном на его имя: «Арендатор несёт полную материальную ответственность за сохранность имущества Арендодателя». Хозяин квартиры должен был зайти за деньгами через три дня. Вадим сел на край дивана. Взгляд его упёрся в тёмный, разбитый экран телевизора. Он добился своего. Он хотел полного контроля над финансами. И теперь у него была полная, единоличная финансовая ответственность за результат своей ярости. Он получил то, чего хотел. Он остался главным. Главным в пустой квартире с чужим долгом…
