— Новая игрушка?
Голос Ани был ровным, лишённым всякого выражения. Он прозвучал в оглушительной тишине квартиры, где единственным живым звуком было мерное, едва слышное пощёлкивание кнопок геймпада. Она стояла в проёме гостиной, ещё не сняв уличную куртку и не выпустив из руки лямку тяжёлого рюкзака, который свинцом тянул плечо к земле. После двенадцатичасовой смены, второй за сегодня, она чувствовала только гул в ногах и тупую, ноющую боль в пояснице.
Павел не сразу её услышал. Он сидел в глубоком кресле спиной к ней, и его голова была заключена в массивные игровые наушники, похожие на шлем футуристического пилота. На кофейном столике, рядом с недопитой чашкой чая, возвышался глянцевый саркофаг — коробка от новейшей игровой приставки, блестящая, кричаще дорогая, абсолютно чужеродная в этой квартире, где каждая копейка была на счету. Этот чёрный прямоугольник выглядел как наглый, издевательский монумент его безразличию.
— А, ты уже пришла? — он наконец заметил её отражение на тёмном экране телевизора, стянул один наушник и повернул голову. На его лице играла лёгкая, довольная улыбка человека, оторванного от крайне увлекательного занятия. — Я тебе ужин оставил, в холодильнике.
Он сказал это так, будто оставил ей ужин, который сам приготовил, на деньги, которые сам заработал. А не просто не съел её порцию гречки с курицей, купленную на прошлой неделе по акции.
Аня медленно, словно нехотя, прошла в комнату. Она не смотрела на него. Её взгляд был прикован к коробке. Три года. Три года она тащила на себе всё: ипотеку за эту квартиру, еду, одежду, его бесконечные курсы по саморазвитию, его поиски себя. Три года она забыла, что такое новое платье или поход в кафе. А он, оказывается, снимал стресс.
— Я вижу, ты нашёл, куда вложить свои силы, — её голос не дрогнул. В нём не было ни обиды, ни злости. Только холод, похожий на тот, что сковывает металл зимой. — Это ведь то самое, что необходимо человеку в активном поиске своего призвания?
Павел поморщился, будто она сказала какую-то глупость. Он окончательно снял наушники и положил их рядом с коробкой, с какой-то собственнической нежностью.
— Ну вот опять ты начинаешь… Это для разгрузки мозга, Аня. Нервное напряжение снимать. Я весь день над бизнес-планом сидел, голова квадратная. Нужно как-то переключаться. Это же мелочь.
Мелочь. Цена этой «мелочи» равнялась трём месячным платежам за ипотеку. Или её годовому бюджету на одежду. Она молча смотрела на него, на его расслабленное, ухоженное лицо, на его чистые руки с аккуратными ногтями. Он не знал, как пахнет общественный транспорт в час пик, не знал, каково это — улыбаться клиенту, который орёт на тебя из-за ерунды, не знал, каково это — разгружать коробки на второй работе, потому что иначе не хватит до зарплаты.
— Нервное напряжение? — переспросила она так тихо, что ему пришлось напрячься, чтобы расслышать. — Это от чего же ты так устал, милый? От написания очередного гениального плана по захвату мира?
Она прошла к креслу напротив и медленно, с усилием опустилась в него. Её тело было благодарно за отдых, но внутри всё окаменело. — Я сегодня восемь часов воняла чужим потом в душном офисе, потом ещё четыре часа таскала ящики на складе. Я пообедала холодным бутербродом, потому что на горячее не было времени. А ты, оказывается, стресс снимал. Сидя в кресле, за которое я заплатила. В квартире, за которую я плачу. Поздравляю. Ты нашёл своё призвание.
Утро не принесло облегчения. Оно пришло с неестественной, звенящей от напряжения тишиной. Аня не спала. Она лежала с открытыми глазами, глядя в серый предрассветный потолок, и в её голове с холодной точностью калькулятора складывались цифры, даты и события. Вчерашний день выжег из неё эмоции, оставив лишь кристально чистую, ледяную решимость.
Она встала, приняла душ, оделась. Её движения были выверенными и спокойными. Когда она вошла на кухню, Павел уже сидел за столом и лениво размешивал сахар в чашке. Он бросил на неё быстрый взгляд, в котором читалось снисходительное миролюбие. Видимо, он решил, что ночи было достаточно, чтобы она «остыла».
— Доброе утро, — сказал он с ноткой бодрости, будто ничего не произошло. — Кофе будешь?
Аня проигнорировала вопрос. Она молча достала из шкафа свою чашку, налила воды из фильтра и села напротив него. Павел наблюдал за ней с лёгким недоумением. Она не выглядела злой или обиженной. Она выглядела как хирург перед сложной операцией — собранная, сосредоточенная, абсолютно отстранённая.
— Три года, — произнесла она в тишину, и её голос был таким же безжизненным, как вчера. — Ровно тридцать шесть месяцев с момента твоего сокращения. За это время я отработала семь тысяч двести часов на основной работе. И примерно две с половиной тысячи часов на подработках, которые я брала, чтобы мы могли платить за всё это.
Павел перестал размешивать сахар. Его рука замерла. Он поднял на неё глаза, и его лицо начало медленно меняться. Улыбка исчезла, уступая место настороженности.
— К чему этот подсчёт?
— Это не подсчёт. Это отчёт, — поправила она, не моргая. — За эти три года я отказалась от трёх отпусков. Мой гардероб не обновлялся двадцать восемь месяцев, за исключением рабочих блузок и двух пар джинсов по скидке. Я перестала ходить на обед с коллегами, потому что бизнес-ланч за триста рублей — это непозволительная роскошь. Я научилась жить на кашах, куриной грудке и сезонных овощах.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в воздух кухни. Павел молчал. Он смотрел на неё, как на незнакомку, говорящую на чужом, пугающем языке.
— А теперь твоя часть отчёта, — продолжила Аня всё тем же монотонным голосом. — За эти три года ты прошёл семнадцать онлайн-курсов общей стоимостью в сто сорок тысяч рублей. «Мышление миллионера», «Секреты успешного стартапа», «Личная эффективность гуру». Ты написал три бизнес-плана, которые так и остались файлами на рабочем столе. Ты «искал себя» и «снимал стресс». Вчерашняя покупка — это просто апофеоз этого трёхлетнего спектакля. Вишенка на торте из моего унижения и моей усталости.
Он наконец обрёл дар речи. Его лицо исказилось обидой — его коронный приём, который всегда безотказно действовал.
— Ты обесцениваешь мой труд! — заговорил он, повышая голос. — Ты думаешь, мне легко было?! Сидеть здесь, пока ты… работаешь? Я создавал фундамент для нашего будущего! Я не штаны протирал, я развивался! Я делал это для нас! А ты сводишь всё к деньгам, как какая-то мещанка!
Он ждал, что она взорвётся, начнёт кричать в ответ, и тогда можно будет снова обвинить её в истеричности и непонимании его тонкой душевной организации. Но она осталась неподвижной.
— Нет, Павел. Не для нас. Для себя. За мой счёт. Так вот, — она слегка наклонилась вперёд, и её глаза, до этого пустые, вдруг сфокусировались на нём с убийственной ясностью. — Банк закрывается. Спонсорская программа твоего «поиска себя» официально завершена сегодня.
На секунду в воздухе повисла пустота, в которой слова Ани о «закрытии банка» выглядели абсурдными, вырванными из какой-то другой, чужой реальности. Павел издал короткий, сухой смешок. Это был не смех веселья, а нервная, защитная реакция человека, который слышит нечто настолько нелепое, что не может воспринять это всерьёз.
— Что за театр, Ань? Ты переработала, тебе отдохнуть надо. Какой ещё банк, какая программа? Мы — семья.
Он произнёс это слово — «семья» — как заклинание, как оберег, который должен был развеять её странное, холодное помешательство и вернуть всё на свои места. Но оберег не сработал. Она продолжала сидеть напротив, неподвижная, как изваяние, и её взгляд не теплел. И тогда до него начало доходить. Это не было усталостью. Это не было минутной слабостью. Это был бунт.
Павел медленно поставил чашку на стол. Его лицо утратило обиженное выражение. Маска непонятого гения сползла, и под ней показалось нечто иное — твёрдое, расчётливое и злое. Он откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и посмотрел на неё совершенно другими глазами. Взглядом хозяина, который объясняет неразумной прислуге её место.
— Анечка, ты, кажется, немного заигралась в бухгалтера, — произнёс он нарочито спокойно, с оттенком снисходительной жалости в голосе. — Ты посчитала свои часы, свои деньги… Это похвально. Но ты забыла учесть один маленький, но очень важный юридический факт.
Он сделал паузу, наслаждаясь моментом. Он снова был в своей стихии, снова чувствовал себя умнее, выше. Он перехватил инициативу.
— Квартира куплена в браке. Мы женаты, если ты вдруг забыла. И всё, что нажито в этом браке, является совместной собственностью. Независимо от того, кто и сколько вносил денег. Это называется закон.
Теперь уже она молчала, но её молчание было другим. Это было молчание человека, который с мрачным интересом наблюдает, как его противник сам роет себе могилу.
Павел, неверно истолковав её тишину как признание своей правоты, вошёл во вкус. Его голос креп, наполняясь уверенностью и металлом.
— Так что все твои эти «отчёты»… можешь оставить для своих начальников на работе. По закону, дорогая моя, это и моя квартира тоже. Ровно наполовину. И мой нематериальный вклад — создание атмосферы, поддержка, пока ты нервничала, разработка будущего для нас обоих — он тоже чего-то стоит. Ты ведь не думала, что можешь просто так прийти и заявить, что всё это твоё? Это наивно.
Он встал и начал ходить по кухне, теперь уже не как загнанный в угол иждивенец, а как полноправный владелец, осматривающий свои владения. Он подошёл к окну, посмотрел во двор, потом обернулся к ней с победной ухмылкой.
— Поэтому, если уж мы говорим о «закрытии банка», давай обсудим условия. Мы можем продать её. Разделим деньги пополам, как положено. Я как раз смогу вложить свою долю в дело, о котором я тебе говорил. Это будет самый справедливый вариант. Или, — он остановился прямо перед ней, нависая сверху, — если тебе здесь что-то не нравится, ты всегда можешь съехать. А я останусь. В своём доме. У меня на него ровно столько же прав, сколько и у тебя. Может, даже больше, учитывая мой интеллектуальный вклад в наше будущее. Так что прекращай этот спектакль. Ты ничего не можешь сделать.
Павел стоял посреди кухни, упиваясь своей правотой. Он произнёс слово «закон» как финальный, неоспоримый аргумент, как выстрел, после которого противник должен был упасть. Он ожидал чего угодно: криков, уговоров, бессильной ярости. Но он не был готов к тому, что сделала Аня.
Она медленно, с какой-то пугающей грацией, поднялась со стула. На её лице не было ни тени поражения. Вместо этого в уголках её губ промелькнуло нечто похожее на презрительную усмешку. Она молча обошла его и вышла из кухни в коридор. Павел, сбитый с толку, последовал за ней, всё ещё неся на себе броню своей юридической неуязвимости.
Аня остановилась посреди гостиной. Она медленно обвела комнату взглядом, словно видела её впервые. Затем она подошла к стене и провела по ней ладонью, ощущая под пальцами дешёвую, шероховатую фактуру обоев, которые они выбирали вместе, но за которые платила она.
— Видишь эту стену, Павел? — её голос был тихим, почти медитативным, но от этого он звучал ещё более зловеще. — Её стоимость — восемьдесят четыре ужина из макарон с дешёвыми сосисками. Я точно помню, потому что как раз тогда я отказалась от проекта, который требовал бы от меня работать по выходным. Я решила, что хотя бы воскресенья должны быть нашими. Какая же я была дура.
Она сделала шаг и коснулась выключателя.
— А этот свет? Это мой несостоявшийся поход к стоматологу. Зуб ныл два месяца, но я пила обезболивающие, потому что платёж по ипотеке был важнее. Каждый раз, когда ты включаешь здесь свет, ты пользуешься моим невылеченным кариесом.
Павел застыл на месте. Он хотел что-то возразить, снова вставить своё веское «по закону», но слова застряли в горле. Это было нечто иное. Она не спорила с ним в его плоскости. Она перенесла поле боя туда, где у него не было ни единого аргумента.
Аня подошла к окну, за которым простирался унылый городской пейзаж.
— Этот вид из окна… — продолжила она, не оборачиваясь. — Это мой отпуск. Три года подряд. Вместо моря, гор или хотя бы поездки к матери, я смотрела вот на это, потому что деньги были нужны на «нашу» квартиру. Ты смотришь на чужие машины, а я вижу три своих неиспользованных лета.
Она наконец повернулась к нему. Её глаза были сухими и холодными, как два осколка серого льда. В них не было боли, только окончательный, бесповоротный приговор. Она смотрела сквозь него, сквозь его самодовольство, сквозь его жалкие попытки прикрыться статьями кодекса, и видела только пустоту. Паразита, присосавшегося к её жизни.
— Ты говоришь о законе. О правах. Но ты не имеешь на это никакого права. Не юридического — морального. Каждый квадратный сантиметр здесь, каждая розетка, каждый гвоздь в этой стене куплен не просто деньгами. Он куплен моим временем. Моим здоровьем. Моей молодостью. Ты не вложил сюда ни копейки, ни часа своего труда. Ты просто присутствовал. Как комнатное растение, которое нужно поливать. Но даже растения иногда дают цветы.
Она сделала шаг к нему, и он невольно отступил. Её тихий голос заполнял всё пространство, вытесняя воздух.
— Всё, милый мой! Всё! Теперь ты можешь искать себе отдельное жильё, и жить ты будешь только на то, что сам заработаешь, потому что я больше не буду тебя содержать! И это больше не твоя квартира!
Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но она подняла руку, останавливая его.
— И не смей говорить мне про закон. Закон — для людей. А ты — просто ошибка, которую я слишком долго оплачивала.
Сказав это, она развернулась и ушла в спальню. Павел остался один посреди гостиной. Слова жены впились в него, выжигая изнутри всю его спесь и самоуверенность. Он обвёл взглядом комнату. Стены, которые ещё десять минут назад были его крепостью и активом, теперь давили на него, как стены склепа. Кресло, в котором он так удобно играл вчера, казалось чужим и враждебным. Весь этот мир, который он считал своим по праву, вдруг оказался памятником его ничтожеству. И он стоял посреди этого памятника, окончательно и бесповоротно изгнанный, не физически, но морально, что было в тысячу раз страшнее. Он был в доме, который больше никогда не будет его…
