— Ал, ну ты не обижайся, у Серёги форс-мажор, правда. Ему срочно помочь надо, мужики все собираются. Я быстро, честно.
Алла стояла посреди прихожей, глядя на своё отражение в зеркале ростового шкафа. Она была полностью готова: лёгкое шёлковое платье цвета весенней листвы, которое она купила специально для этого вечера, изящные туфли на небольшом каблуке, волосы, уложенные в аккуратную причёску. Капля терпких духов на запястье смешивалась с запахом антисептика, который, казалось, въелся в её кожу за последние три недели. В телефонной трубке, прижатой к уху, гудел весёлый фоновый шум — громкая музыка, мужской смех, где-то отчётливо звякнули бокалы. «Форс-мажор» у друга Серёги, очевидно, проходил в каком-то шумном заведении, но никак не на стройке или в гараже.
— Хорошо, Ром. Я всё поняла, — её голос был на удивление спокойным, даже безжизненным. В нём не было ни обиды, ни упрёка, ни разочарования. Просто констатация факта. Она не собиралась давать ему повод для дальнейших оправданий или, что ещё хуже, встречных обвинений в том, что она его не понимает.
— Вот и умница! Я знал, что ты у меня лучшая! Люблю тебя! Всё, я побежал, отбой! — протараторил он и, не дожидаясь ответа, повесил трубку. Короткие гудки прозвучали как финальный аккорд в затянувшемся спектакле.
Алла медленно опустила руку с телефоном. Тишина в квартире была обманчивой. Через секунду из дальней комнаты, где теперь жил его отец, донёсся скрипучий, требовательный голос Валерия Петровича.
— Алка, воды мне принеси! И чтобы не из-под крана, а из бутылки! И не холодной, горло застужу!
Она глубоко, почти до боли в лёгких, вдохнула. Воздух в их собственной квартире стал чужим. Он был пропитан тяжёлым запахом лекарств, несвежего белья, старости и её собственного, накопившегося за эти три недели глухого, спрессованного раздражения. Она сняла туфли, аккуратно, носок к носку, поставила их на полку. Затем так же медленно и отстранённо стянула с себя нарядное платье и повесила его обратно в шкаф, в самый дальний угол. В зеркале на неё снова смотрела она — в растянутых домашних штанах и старой выцветшей футболке. Униформа. Униформа сиделки, няньки, кухарки. Бесплатное, бессловесное приложение к сыновнему долгу её мужа.
Валерий Петрович, его отец, сломал шейку бедра. «Это надолго, готовьтесь», — сочувственно вздохнул врач в приёмном покое. И Роман, раздуваясь от собственной значимости и благородства, тут же заявил: «Папу мы заберём к себе! Не бросать же его одного в таком состоянии!» Звучало красиво, достойно. На деле же «забрать к себе» означало свалить всю грязную, изматывающую работу на Аллу. Его личное участие в судьбе отца ограничивалось пятиминутным визитом в его комнату после работы. Он бодро распахивал дверь, спрашивал: «Ну что, бать, как ты? Всё нормально?», получал в ответ утвердительный кивок и с чувством безупречно выполненного долга исчезал — то в гараж с мужиками «помогать с машиной», то на рыбалку «отдохнуть от рабочей недели», то, как сегодня, на внезапный «форс-мажор».
А Алла оставалась. Оставалась, чтобы менять утки, обтирать немощное, дряблое тело влажными салфетками, готовить пресную, протёртую диетическую бурду, выслушивать бесконечные жалобы на плохих врачей, бестолковое правительство и на неё саму, потому что она «не так подушку взбила» и «слишком громко ходит».
Сегодняшний вечер должен был стать её маленьким, вымоленным отпуском. Три часа свободы. Три часа с подругой в кафе, чтобы просто посидеть, выпить кофе и поговорить о чём-то, кроме давления и работы кишечника. Он обещал. Он клялся, глядя ей в глаза. Но один звонок всё расставил по своим местам. Внутри неё что-то щёлкнуло. Не сорвалось, не взорвалось, а именно холодно и отчётливо щёлкнуло, как тумблер, переводящий всю систему в какой-то новый, аварийный режим работы.
Она молча прошла в их общую спальню, открыла створку шкафа-купе, где хранились его вещи. Выдвинула его полку. Футболки, джинсы, свитера — всё было аккуратно сложено её же руками. Она взяла верхнюю футболку, поднесла к лицу, вдохнула знакомый запах его парфюма, смешанный с запахом стирального порошка. Ничего. Ни тепла, ни злости, ни сожаления. Пустота.
Она достала с антресолей большой дорожный чемодан на колёсиках, тот самый, с которым они когда-то ездили в свой единственный отпуск на море. Сдула с его тканевой поверхности слой пыли и с глухим стуком поставила на пол посреди комнаты. Раскрыла. Затем вернулась к шкафу и начала методично, стопку за стопкой, перекладывать его вещи внутрь. Две пары джинсов. Три свитера. Недельный запас футболок и нижнего белья. Носки, аккуратно свёрнутые в клубки. Она действовала без малейшей суеты, с точностью робота-упаковщика. Её движения были выверенными и экономичными. Никакой злости. Никакой истерики. Только холодная, звенящая, как натянутая струна, целесообразность. Она собирала его в долгую, очень долгую командировку. К любимому отцу.
Чемодан был почти полон. Алла перешла из спальни в ванную. Здесь его присутствие ощущалось ещё острее: на полке у зеркала стоял его стакан с зубной щёткой, рядом — бритвенный станок, тюбик с пеной для бритья и флакон с резким, хвойным запахом лосьона, который он так любил. Она с механической точностью собрала всё это в дорожную косметичку. Взяла его бритву, тяжёлую, металлическую, почувствовала её привычный вес в ладони. Ничего. Никакого укола в сердце, никакой ностальгии. Просто предмет. Она застегнула молнию на косметичке и заглянула в аптечку. Вот его таблетки от давления, вот пластыри, которые он постоянно клеил на мелкие царапины, полученные в гараже. Она сгребла и их. Заботливо. Предусмотрительно. Чтобы он ни в чём не нуждался там, куда отправлялся.
— Алка, ты где там застряла? — снова раздался из комнаты голос свёкра, на этот раз с нотками откровенного раздражения. — Пульт куда-то закатился, я телевизор не могу переключить! Там опять эту муть твою крутят, про любовь!
Она вышла из ванной и молча вошла в его комнату. Валерий Петрович сидел в своём кресле-каталке, недовольно морщась и тыча костлявым пальцем в сторону телевизора. Пульт валялся на полу, у самого колеса. Он прекрасно мог дотянуться, нужно было лишь слегка наклониться, но зачем, если для этого есть она? Алла без единого слова подняла пульт и протянула ему. Он выхватил его из её руки.
— И ужин твой сегодня — дрянь. Котлеты эти паровые — бумага! Даже собака бы есть не стала. Жевать невозможно.
Она смотрела на него. Не на свёкра, не на отца своего мужа, а на чужого, капризного старика, который волей случая оказался в её доме и планомерно превращал её жизнь в ад. Она видела его насквозь: всю его старческую хитрость, желание быть в центре внимания, его эгоизм, который он так успешно передал по наследству своему сыну. Он ждал от неё реакции: оправданий, спора, слёз. Но она молчала. Её молчание было плотным, тяжёлым, оно заполняло комнату, и Валерию Петровичу стало от него неуютно. Он отвернулся и принялся ожесточённо щёлкать кнопками, переключая каналы.
Алла вышла из комнаты и вернулась к своей работе. Она положила косметичку и лекарства в боковой карман чемодана. Осмотрела спальню. На стуле висели его домашние штаны и футболка, в которых он ходил по вечерам. Она аккуратно сложила и их. Затем её взгляд упал на тапочки у кровати. Старые, стоптанные. Она взяла и их, брезгливо держа двумя пальцами, и засунула в пакет, прежде чем положить в чемодан. Всё. Полный комплект.
Теперь оставалось подготовить сцену. Она снова вошла в комнату к Валерию Петровичу. Он был полностью поглощён какой-то политической передачей и не обратил на неё внимания.
— Мне полы помыть нужно, вы тут всё затоптали, — сказала она ровным голосом, её первые слова за последние полчаса.
— Ну мой, кто тебе мешает, — пробурчал он, не отрывая взгляда от экрана.
Она подошла к креслу-каталке, сняла её с тормоза. Колёса легко поддались. Она не повезла его в сторону, к окну, как делала обычно. Она медленно, без рывков, покатила кресло из комнаты, через гостиную, прямо в центр прихожей. Точно рассчитав траекторию, она поставила его так, чтобы оно оказалось прямо напротив входной двери.
— Э, ты чего? Зачем сюда? Тут сквозняк! — наконец очнулся Валерий Петрович. — Здесь светлее. У вас в комнате пыль столбом стоит, сейчас уберусь и закачу вас обратно, — соврала она, не моргнув глазом.
Она поставила кресло на тормоз, развернулась и вернулась в спальню. Взяла тяжёлый, плотно набитый чемодан. Колёсики тихо зашуршали по ламинату. Она выкатила его в прихожую и поставила рядом с креслом свёкра. Идеальная композиция. Отец и багаж. Всё, что связывало её с мужем, теперь было собрано в одной точке, у самого выхода. Она не стала включать свет в коридоре. Села на маленький пуфик в углу, в тени. И стала ждать. Время тянулось медленно, но она никуда не торопилась. Внутри неё была звенящая, арктическая пустота и уверенность. Она знала, что делает всё правильно.
Ключ в замке повернулся с громким, натужным скрежетом. Раз, потом два. Дверь распахнулась, и на пороге возник Роман. Весёлый, расслабленный, с блестящими глазами и лёгким запахом пива и сигаретного дыма. Он шагнул в полутёмную прихожую, бросая ключи на тумбочку.
— А я дома! Тишина-то какая, все спят? — громко прошептал он, и его голос эхом разнёсся по квартире.
Он щёлкнул выключателем. Свет ударил по глазам, и на секунду Роман зажмурился. Когда он открыл их снова, весёлая улыбка медленно сползла с его лица. Прямо перед ним, в центре прихожей, сидел его отец в кресле-каталке. А рядом, словно верный пёс, стоял его собственный, плотно набитый дорожный чемодан. В углу, в тени, он наконец разглядел неподвижный силуэт Аллы.
— Ого. А что у нас за сборы? Пап, мы тебя в кругосветку отправляем? — он попытался отшутиться, но голос прозвучал неуверенно. Он сделал шаг вперёд, намереваясь пройти в комнату, но Алла поднялась с пуфика и преградила ему дорогу.
— Не мы. Ты, — её голос был лишён всяких эмоций, ровный и холодный, как сталь. — Ты едешь.
Роман замер. Он посмотрел на её лицо, потом на чемодан, потом на отца, который с недоумением переводил взгляд с сына на невестку. Смех, ещё мгновение назад бурливший внутри, испарился.
— Ал, хорош. Что за спектакль? Я устал, у меня был тяжёлый день, давай не будем.
— У тебя был «форс-мажор» в баре. А у меня был тяжёлый день. И вчера. И позавчера. И так три недели подряд, — чеканила она каждое слово. — Так что это не спектакль. Это конец твоего отпуска.
— Какого ещё отпуска? Ты с ума сошла? — его голос начал набирать силу, в нём зазвенели раздражённые нотки. — Я работаю, между прочим! Деньги в дом приношу! Я отца своего не бросил, к нам жить забрал, а ты мне сцены устраиваешь!
В этот момент в разговор вмешался Валерий Петрович. Он откашлялся и заговорил своим фирменным скрипучим, полным обиды тоном.
— Вот видишь, сынок… Я же говорил, что я ей мешаю. Я ей только в тягость. С самого первого дня косо смотрит. Довела ты её, Алка, своим присутствием. Ничего, я уйду. В дом престарелых уйду, раз я вам тут поперёк горла стал.
Это была его коронная манипуляция, безотказно действующая на Романа. Тот мгновенно вспыхнул, его лицо побагровело.
— Ты слышишь, что ты несёшь?! Отца доводишь! — он ткнул пальцем в сторону Аллы. — Он из-за тебя сейчас в дом престарелых собрался! Мой отец! Ты совсем совесть потеряла?
Алла даже не посмотрела на свёкра. Весь её ледяной гнев был сконцентрирован на муже.
— Не он меня довёл, а ты. Ты его привез и бросил. Бросил на меня, как ненужный мешок. Кто ему утку выносит по десять раз на дню, Рома? Кто ему задницу подтирает после того, как он поест моей «дряни»? Кто выслушивает его нытьё с утра до ночи, что всё не так и все вокруг виноваты? Ты?! Ты заскочил на пять минут, похлопал его по плечу и сбежал пиво пить с друзьями! Твой сыновий долг почему-то исполняю я!
— Да как ты смеешь так про отца говорить?! Он больной человек! — взревел Роман, делая ещё один шаг к ней. Он был выше и массивнее, но она не отступила ни на сантиметр.
— Он больной человек, а ты — здоровый, наглый лицемер. Ты играешь в заботливого сына для всех вокруг — для друзей, для коллег, для соседей. Посмотрите, какой Рома молодец, отца не бросил! А вся грязная работа — на мне. Вся вонь, все капризы, всё унижение. Но я не твоя рабыня. И не его сиделка. Я тебе это три недели пыталась объяснить. Ты не услышал. Что ж, теперь увидишь.
— Я про твоего отца говорю как про человека, которого ты на меня повесил и забыл! — отрезала Алла. Её спокойствие начинало действовать на Романа хуже любого крика. Он привык, что она уступает, плачет, дуется, но в итоге прощает. Эта холодная, чужая женщина перед ним вызывала у него растерянность, которая быстро перерастала в ярость.
— Да ты… Ты живёшь в моей квартире! Ешь за мой счёт! И смеешь мне указывать, как мне заботиться о моём отце?! Я работаю, вкалываю как проклятый, чтобы у тебя всё было! А твоя задача — просто обеспечить быт! Просто! Это так сложно для тебя?! Подвинуться немного ради больного человека?!
Он наступал, сокращая дистанцию, его лицо исказилось от гнева. Он хотел задавить её своим авторитетом, своей мужской силой, напомнить ей её «место». Именно эта фраза, «просто обеспечить быт», стала детонатором. Три недели унижения, бессонных ночей, запаха мочи и лекарств, три недели подавления собственной личности — всё это сжалось в одну точку и взорвалось внутри неё холодной, ослепительной вспышкой.
— Ты такой заботливый сын, пока всю грязную работу делаю я! Хватит! Я собрала тебе вещи, поезжай к папе, будь с ним 24/7, раз ты его так любишь!
Не дожидаясь его ответа, она резко развернулась. Её движение было настолько неожиданным и стремительным, что оба мужчины замерли в недоумении. Она схватилась за прорезиненные ручки кресла-каталки. Валерий Петрович вцепился в подлокотники, его глаза расширились от непонимания, переходящего в страх.
— Ты что удумала, ведьма?! — взвизгнул он.
Алла молча, упёршись всем телом, с силой толкнула кресло вперёд. Оно дёрнулось и покатилось к открытой входной двери. Роман опомнился, попытался перехватить её, схватить за руку, но она увернулась, вложив всю свою накопленную злость в этот толчок. Переднее колесо кресла с глухим стуком ударилось о порожек, каталку тряхнуло.
— Ромка, она сумасшедшая! Держи её! — закричал Валерий Петрович, когда его кресло, преодолев препятствие, выкатилось на лестничную площадку. Холодный подъездный воздух окутал его.
Алла не остановилась. Она развернулась, схватила ручку тяжёлого чемодана и, не поднимая, а волоком, с омерзительным скрежетом протащила его через порог. Затем она размахнулась и вышвырнула его на площадку. Чемодан тяжело рухнул рядом с креслом, одна из защёлок открылась, и наружу вывалился край свитера.
— Алла! Ты охренела?! Немедленно закати отца обратно! — Роман бросился к ней, пытаясь оттолкнуть от дверного проёма.
Но она была готова. Она ждала этого. В тот момент, когда он шагнул за порог, чтобы схватить её, она использовала его же инерцию. Она не стала с ним бороться. Она просто шагнула назад, в квартиру, и с силой потянула на себя тяжёлую металлическую дверь. Роман, потеряв равновесие, пошатнулся и оказался полностью на лестничной клетке.
Дверь захлопнулась прямо перед его носом. Глухой, окончательный звук. Он даже не сразу понял, что произошло. А потом услышал то, что превратило его ярость в бессилие. Щёлк. Металлический звук поворота ключа в верхнем замке. И ещё один, более глухой и низкий — в нижнем.
Он замер, глядя на гладкую поверхность двери. Рядом с ним, на холодной плитке, сидел его отец в кресле, растерянно хлопая глазами. У их ног лежал чемодан с вещами. За дверью воцарилась абсолютная тишина. Не было слышно ни шагов, ни всхлипов. Ничего.
— Алла! Открой дверь! Алла, я сказал, открой! — он забарабанил по двери кулаком, сначала неуверенно, потом всё сильнее. — Ты что творишь?! Открывай, я тебе говорю!
Ответа не было. Алла стояла, прислонившись спиной к только что запертой двери. Она не слышала его криков. Единственным звуком в её мире было оглушительное биение её собственного сердца и тишина. Чистая, свежая, всепоглощающая тишина в её собственной квартире…
