— Нельзя ли немного тише? Голова раскалывается.
Голос Романа из гостиной не был громким, но в нём была та особенная, ледяная нота, от которой у Анны неприятно сжалось что-то в животе. Она на мгновение замерла с ножом над разделочной доской, прислушиваясь. На кухне пахло жареным луком и уютом. Из детской доносился весёлый грохот — её семилетний сын Миша строил из конструктора какой-то грандиозный замок, периодически обрушивая башни, чтобы возвести их заново. Обычный вечер. Точнее, то, что она считала обычным вечером.
Роман вошёл на кухню. Высокий, подтянутый, в домашней, но идеально чистой футболке. Он вытер руки о кухонное полотенце, хотя они и так были сухими. Этот жест был его визитной карточкой — стремление к порядку во всём.
— Аня, он снова всё раскидал. Вся комната в этом пластике. И этот грохот… Невозможно сосредоточиться.
— Ром, он играет, — Анна постаралась, чтобы её голос звучал спокойно и миролюбиво. Она повернулась к нему, слегка улыбнувшись. — Ему семь лет. Дети играют. Иногда громко.
— Играть можно по-разному, — он подошёл к холодильнику и достал бутылку с водой. — Игра не должна превращаться в хаос. Мужчине с детства нужен порядок в вещах, чтобы потом был порядок в голове.
Анна почувствовала, как по спине пробегает холодок раздражения. «Мужчине». Он говорил о её маленьком сыне так, будто тот был курсантом на плацу. Последние пару месяцев она всё чаще слышала от Романа эти поучения. Сначала они казались ей проявлением заботы, попыткой участвовать в воспитании. Но теперь в них сквозило что-то чужое, стальное.
— Он не в армии. Он дома. И он просто строит замок.
— И этот замок рушится каждые пять минут с таким звуком, будто в соседней квартире ремонт, — Роман отпил воды, не сводя с неё внимательного, изучающего взгляда. — Я просто говорю, что его нужно приучать к аккуратности. Закончил играть — убери за собой. Хочешь строить — строй так, чтобы не мешать другим. Это элементарные правила совместной жизни. Мы же должны его этому научить.
Ключевое слово было «мы». Оно резануло слух. Роман говорил так, будто у них были равные права и обязанности по отношению к Мише. Будто он не просто мужчина, с которым она живёт последние полгода, а отец.
— Я научу его всему, чему нужно, — отрезала она, чуть резче, чем хотела. — И в первую очередь тому, что дома можно смеяться, бегать и иногда ронять игрушки. Потому что это его дом.
Роман поставил бутылку на стол. Его лицо не изменилось, но в глазах появилось то самое выражение снисходительного превосходства, которое выводило её из себя.
— Ты слишком мягкая с ним. Из него вырастет инфантильный эгоист, который не будет считаться с окружающими. Я просто хочу помочь. Сделать из него настоящего мужчину.
— Настоящий мужчина, Рома, это не тот, кто боится уронить деталь от конструктора. Не нужно делать из него солдата.
Он ничего не ответил. Просто посмотрел на неё долгим взглядом, в котором читалось: «Ты женщина, ты не понимаешь». Затем он развернулся и вышел из кухни. Через минуту из детской донёсся уже его голос, спокойный и нравоучительный: «Миша, давай-ка соберём всё в коробку. Время игр закончилось».
Анна стиснула в руке нож. Грохот в детской прекратился. Наступила неестественная, гнетущая тишина. Она выглянула из-за дверного косяка. Миша, понурив голову, послушно складывал яркие детали в контейнер под пристальным взглядом Романа. На лице мальчика больше не было радостного азарта. Только растерянность и обида. И в этот момент Анна поняла, что уют в её доме дал первую, очень глубокую трещину. И виновником этого был не шум детской игры.
— Миша, время вышло. Мультфильмы закончились.
Это была суббота. Девять утра. Время, которое раньше принадлежало им двоим безраздельно — Анне и Мише. Время для ленивых завтраков, пижам до обеда и мультиков без счёта. Но теперь у их времени появился хронометр по имени Роман. Он стоял у телевизора, держа палец на кнопке выключения, и смотрел на мальчика с бесстрастностью тюремного надзирателя.
— Ну, Ром, ещё пять минуточек! Там самое интересное! — Миша даже не повернулся, его глаза были прикованы к приключениям мультяшных роботов.
Щелчок. Экран погас. Мир роботов исчез, сменившись чёрным, глянцевым отражением комнаты.
— Договор есть договор, — произнёс Роман, поворачиваясь к Анне, которая вошла в комнату с чашкой кофе. — Мы договорились: один час утром в выходные. Час прошёл. Мужчина должен держать своё слово.
Анна поставила чашку на стол. Запах кофе смешался с запахом озона от выключенной техники, и этот коктейль показался ей тошнотворным.
— Рома, это всего лишь мультики в субботу утром. Какие договоры? Он ребёнок.
— Именно, — Роман кивнул, словно она подтвердила его правоту. — И именно поэтому его нужно приучать к правилам. Иначе он вырастет человеком, для которого правила не существуют. Ты хочешь этого?
Его логика была безупречной, как свежевыглаженная рубашка. И такой же бездушной. Он не просто устанавливал правила, он возводил стены в их маленьком мире. За последний месяц квартира превратилась в территорию с чёткими границами и законами. Игрушки — только на специальном коврике в углу. Один кубик выкатился за пределы — это «нарушение порядка». Ужинать — ровно в семь тридцать. Опоздал вымыть руки — ешь остывшее. Каждый день появлялся новый параграф в негласном уставе Романа.
— Я хочу, чтобы мой сын мог спокойно посмотреть мультики, — Анна посмотрела на Мишу. Мальчик сидел на диване, сжавшись, и смотрел в пол. Радость с его лица была стёрта, как рисунок ластиком. — Ты превращаешь наш дом в казарму.
— Я превращаю дом в место, где есть дисциплина, — парировал Роман, понизив голос, чтобы Миша не слышал. — А ты своим потаканием подрываешь мой авторитет. Мы не можем говорить ему разное. Он должен видеть, что взрослые заодно.
— Тогда будь заодно со мной! — в её голосе зазвенел металл. — И пойми, что нельзя лишать ребёнка детства из-за своих представлений о «мужском воспитании». Он не твой солдат.
— А ты не его прислуга, которая должна потакать любому капризу, — его взгляд стал жёстким. — Сегодня он выпросил пять минут мультиков, завтра — откажется делать уроки, а через десять лет сядет тебе на шею. Всё начинается с малого. И раз уж я здесь, я не позволю этому случиться.
Он сказал это так, будто делал ей огромное одолжение. Будто спасал их обоих от неминуемой катастрофы, которую она, по своей женской глупости, просто не замечала. Его правота была абсолютной, не допускающей возражений. Он был не просто сожителем. Он был миссионером, несущим свет порядка и дисциплины в их тёмное царство хаоса.
— Раз ты нарушил наш утренний договор, — Роман снова обратился к Мише, который вздрогнул от его голоса, — значит, наш дневной договор тоже отменяется. Прогулки в парке сегодня не будет. Будешь сидеть дома и думать о своём поведении.
Анна открыла рот, чтобы возразить, но осеклась. Она посмотрела на Романа, потом на своего сына, и увидела между ними невидимую стену, которую он так методично возводил. И она поняла, что спорить с архитектором этой тюрьмы бесполезно. Стены нужно было ломать.
Вечер вторника. Анна разбирала покупки на кухне, раскладывая по полкам крупы и овощи. Миша сидел в гостиной на полу и смотрел старый, ещё советский мультфильм про незадачливых казаков. Роман был в спальне, отвечал на рабочие письма. В квартире стояла тишина, которую он так ценил — ровная, упорядоченная, нарушаемая лишь приглушёнными звуками телевизора.
И вдруг эта тишина была разорвана. Разорвана в клочья самым чистым и запретным звуком в этом доме — детским смехом. Это был не просто смешок. Миша хохотал. Заливисто, от всей души, запрокинув голову и дрыгая ногами. Он смеялся так, как могут смеяться только дети — беззаботно, громко, не думая ни о каких правилах и последствиях. Звук этого счастья прокатился по квартире, как шаровая молния.
Анна замерла с пачкой макарон в руках и улыбнулась. Она уже и забыла, когда в последний раз слышала, чтобы её сын так смеялся. Но её улыбка тут же погасла. Она услышала, как в спальне резко скрипнуло кресло и раздались быстрые, тяжёлые шаги.
Роман вылетел из спальни, как коршун. Его лицо было искажено гримасой ярости. Он не сказал ни слова. Он просто пересёк гостиную в три шага, навис над мальчиком и одним движением выдернул вилку телевизора из розетки. Экран погас. Смех оборвался на полуслове.
— Что здесь за цирк?! — прорычал он. Это был уже не поучительный тон, а неприкрытый, животный гнев. — Я тебе сколько раз говорил вести себя тихо?! Ты не можешь просто сидеть спокойно?!
Миша испуганно смотрел на него снизу вверх, его глаза наполнились слезами. Он не понимал, за что его наказывают. Он просто смеялся.
— Я… там смешно было… — пролепетал он.
— Мне не смешно! — Роман схватил его за плечи, чуть встряхнув. Тонкая ткань домашней футболки натянулась под его пальцами. — Мне не смешно от твоего идиотского гогота! Когда ты научишься контролировать себя?!
Анна вошла в комнату в тот самый момент, когда он тряхнул Мишу второй раз. Она увидела всё: сведённое от злости лицо Романа, его впившиеся в плечи сына пальцы, испуганное, мокрое от слёз лицо её ребёнка. И в этот момент что-то внутри неё щёлкнуло. Громко, окончательно, как перегоревший предохранитель. Весь накопившийся компромисс, все сглотнутые обиды, все попытки понять и оправдать его «воспитание» — всё это испарилось, сгорело дотла. Остался только холодный, звенящий вакуум.
Она не побежала. Не закричала. Она подошла к ним медленно, с таким ледяным спокойствием, от которого Роман инстинктивно ослабил хватку. Она молча положила свою руку поверх его кисти и отцепила его пальцы от плеча Миши. Одним за другим. Он подчинился, ошеломлённый её безмолвным напором.
Не глядя на Романа, она взяла сына за руку и увела на кухню. Посадила его на стул, налила в стакан воды и протянула ему.
— Пей. И посиди здесь тихонько, хорошо? Я сейчас вернусь.
Миша кивнул, всхлипывая. Анна развернулась и пошла обратно в гостиную. Роман всё ещё стоял посреди комнаты, растерянный и уже готовый к обороне. Он ждал скандала, слёз, упрёков. Он не получил ничего из этого.
Она остановилась в паре шагов от него и посмотрела ему прямо в глаза. Её взгляд был абсолютно пустым.
— Ты снова наорал на моего сына за то, что он шумел? Это МОЙ ребёнок и МОЯ квартира! Собирай свои вещи, твоё «воспитание» здесь закончилось!
Каждое слово было отточено, как лезвие.
— У тебя есть час.
Он открыл рот, чтобы возразить, чтобы объяснить, что он просто хотел как лучше, что она сама виновата.
— Аня, ты не понимаешь…
— Я всё понимаю, — перебила она его тем же ледяным шёпотом. — Я понимаю, что чужой мужчина унижает моего ребёнка в его собственном доме. И я это прекращаю. Прямо сейчас. Твоё время вышло.
Она не стала ждать его ответа. Она просто развернулась и молча указала пальцем на входную дверь. Жест был красноречивее любых слов. Это был приговор. Окончательный и обжалованию не подлежащий.
— Ты серьёзно? Из-за того, что я сделал замечание твоему сыну? Ты выгоняешь меня из дома?
Роман даже усмехнулся. Короткий, недоверчивый смешок человека, который уверен, что перед ним разыгрывают плохой спектакль. Он ожидал чего угодно: криков, ультиматумов, требований извиниться. Но это ледяное, тихое изгнание было настолько не в её стиле, что он не мог воспринять его всерьёз. Он сделал шаг к ней, собираясь применить свой обычный приём — взять её за плечи, посмотреть в глаза и спокойно, снисходительно объяснить ей, как она неправа.
Но Анна не дала ему этого сделать. Она молча обошла его, прошла в коридор и открыла антресоль. Оттуда она достала его чёрную спортивную сумку, с которой он когда-то пришёл в эту квартиру. Не говоря ни слова, она бросила её на пол у его ног. Глухой шлепок ткани о ламинат прозвучал в тишине оглушительно. Это было её единственным ответом.
— Ах, вот как, — его лицо окаменело. Снисходительность испарилась, сменившись холодной яростью. — То есть, всё, что было, ты готова перечеркнуть из-за одного каприза? Я потратил на вас своё время, свои силы, пытался сделать из твоего недомерка человека, а ты…
Он говорил, а она его не слушала. Она прошла на кухню, сняла с дверцы холодильника два магнитика, которые они привезли из их единственной совместной поездки за город. Один с изображением озера, другой — с нелепым деревянным медведем. Она не посмотрела на них. Просто подошла к мусорному ведру, нажала на педаль, и бросила их внутрь. Пластик глухо стукнулся о дно. Крышка ведра захлопнулась.
— Ты меня вообще слышишь?! — он повысил голос, идя за ней. Он не мог вынести этого молчания, этого методичного стирания его следов. — Я с тобой разговариваю! Ты пожалеешь об этом. Он вырастет размазнёй, и ты ещё вспомнишь мои слова!
Анна вошла в ванную. Роман встал в дверном проёме, загораживая свет. Она открыла шкафчик и достала стаканчик с зубными щётками. Их стояло три. Её, Мишина и его. Она взяла его щётку, поднесла к крану, включила холодную воду и тщательно ополоснула. Затем, не выключая воды, она бросила её в то же самое мусорное ведро под раковиной. Шум воды заглушил его слова.
Этот жест — простой, бытовой — оказался для него страшнее любой пощёчины. Он понял. Это не истерика. Это казнь. Его медленно и демонстративно вычёркивали из жизни. Ярость в нём сменилась растерянностью, а затем — бессильной злобой.
— Хорошо. Ты сама этого захотела.
Он рванул в спальню и начал срывать с вешалок свои рубашки, комкая их и запихивая в сумку. Он действовал грубо, шумно, нарочито небрежно, надеясь спровоцировать её, заставить вмешаться, закричать, чтобы он не портил вещи. Но она просто стояла в коридоре, прислонившись к стене, и молча ждала. Её спокойствие было невыносимо. Оно обесценивало всю его ярость, превращая его в бестолкового, суетливого насекомого.
Через пятнадцать минут всё было кончено. Сумка была набита. Он обулся, накинул куртку. Он остановился перед ней у самой двери, в последний раз пытаясь пробить её броню. — Ты совершаешь самую большую ошибку в своей жизни. И не думай, что я вернусь, когда ты одумаешься и начнёшь звонить.
Она посмотрела на него. В её глазах не было ни ненависти, ни сожаления. Ничего. Она просто молча взялась за ручку двери и открыла её, создавая ему проход в лестничный пролёт.
Он постоял мгновение, впиваясь в неё взглядом, но так и не найдя в нём ничего для себя. Затем резко развернулся и вышел. Анна не стала смотреть ему вслед. Она просто закрыла за ним дверь. Повернула ключ в верхнем замке. Щёлк. Затем в нижнем. Щёлк.
Она прислонилась лбом к холодному дереву двери. Слёз не было. Была оглушающая пустота и тишина. Та самая тишина, о которой так мечтал Роман. Только теперь она была правильной. Настоящей. Её прервал тихий голос из кухни:
— Мам, а он больше не будет на меня ругаться?
Анна глубоко вдохнула. Воздух в её квартире показался ей чистым и свежим.
— Нет, сынок, — ответила она, поворачиваясь от двери. — Больше никогда…
