— Он вообще безвкусный. Ты его пробовала, прежде чем на стол ставить?
Денис отодвинул от себя тарелку с борщом так, будто в ней было нечто оскорбительное. Ложка с тихим, неприятным стуком легла рядом. Он смотрел на Катю выжидающе, с тем выражением лица, которое у него появлялось всегда, когда он чувствовал своё превосходство в каком-то мелком бытовом вопросе. Он не просто констатировал факт, он выносил приговор. Её стараниям, её времени, ей самой.
Катя медленно опустила свою ложку. Она ещё не успела попробовать. Она пришла с работы полчаса назад, наскоро переоделась и тут же встала к плите, чтобы разогреть ужин, который готовила вчера до поздней ночи, пока он смотрел какой-то сериал в гостиной. Усталость гудела в каждой клетке тела, и эта претензия, высказанная ровным, судейским тоном, была похожа на укол раскалённой иглой в самое уязвимое место.
— Забыла посолить, наверное, — сказала она ровно, глядя не на него, а в свою тарелку, на свёкольно-красную поверхность супа с белым островком сметаны. — Солонка на столе.
— Дело не в солонке, Катя! — он повысил голос, и это стало спусковым крючком. Механизм, отлаженный годами, пришёл в движение. — Дело в отношении! Тебе просто всё равно. Всё равно, что я буду есть, как я буду себя чувствовать. Лишь бы от тебя отстали. Сделать на «отвали» и уткнуться в свой телефон. Вот весь твой подход.
Клубок начал разматываться. Недосоленный суп был лишь той маленькой, грязной ниточкой, за которую он так умело и привычно потянул. Катя подняла на него глаза. Она видела это уже сотни раз. Он не хотел решения проблемы, он хотел конфликта. Он питался им, как вампир питается кровью, получая от этого энергию и самоутверждение.
— Мой подход? — переспросила она, и в её голосе появилась холодная, звенящая сталь, вытеснившая усталость. — Мой подход заключается в том, что я после десятичасового рабочего дня прихожу домой и готовлю тебе этот суп. И завтрак. И ужин. В то время как твой подход — это прийти, завалиться на диван с ноутбуком и ждать, когда тебя позовут к столу, чтобы потом высказать своё ценное мнение. Может, попробуешь для разнообразия сам что-нибудь приготовить? Хотя бы раз. Для полноты ощущений.
— Я деньги зарабатываю! — парировал он свой коронный, излюбленный аргумент, который, по его мнению, должен был мгновенно обезоружить её и заставить почувствовать себя виноватой.
— Я тоже зарабатываю деньги, Денис, — спокойно ответила Катя, хотя внутри у неё всё начинало медленно и тяжело кипеть, как смола. — С той лишь разницей, что после работы у меня начинается вторая смена. А у тебя — заслуженный отдых перед телевизором.
Он вскочил из-за стола, почувствовав, что логика и факты не на его стороне, а значит, пора переходить к главному оружию — к эмоциям и прямым оскорблениям.
— Да что ты там зарабатываешь! Копейки! И вечно недовольное лицо! Никакой благодарности! Никакого уважения! Да моя мать готовит в сто раз лучше! Она вообще во всём лучше! Она – самая важная женщина в моей жизни, а ты ей и в подмётки не годишься!
Он выпалил это на одном дыхании, с красным от напряжения лицом, и замер, ожидая эффекта. Он ожидал ответного крика, обвинений, чего угодно, что позволило бы ему развернуть скандал на полную мощь. Но Катя замолчала. Крик, готовый сорваться с её губ, застыл в горле, превратившись в ледяной ком. Она смотрела на него так, словно видела впервые. Не мужа, не близкого человека, а чужого, неприятного мужчину с раздутым эго и злыми, бегающими глазами. Прошла секунда, другая. Потом её лицо стало пугающе спокойным, почти безразличным, словно с него стёрли все эмоции. Она молча протянула руку и взяла его телефон, который лежал на краю стола. Её пальцы уверенно и быстро скользнули по экрану, открывая список контактов. Она нашла запись «Мама» и протянула телефон ему.
— Звони.
Денис непонимающе уставился на неё, потом на телефон в её руке. Он не понял. Его мозг, настроенный на бурю, не мог обработать этот ледяной штиль.
— Звони своей самой важной женщине, – повторила Катя ровным, мёртвым голосом, в котором не было ни капли чувства. – Скажи ей, что ты едешь к ней. Навсегда. Раз я тебе не ровня, тебе нечего делать рядом со мной. Давай. Или ты боишься? Боишься, что твоя идеальная мама не захочет принимать обратно своего сорокалетнего сына? Звони, Денис. Докажи, что ты мужчина, а не маменькин сынок, который только языком молоть умеет.
Ошеломление на лице Дениса было настолько полным, что на мгновение показалось, будто он перестал дышать. Он смотрел на протянутый телефон, на светящийся на экране контакт «Мама», как на змею, готовую к броску. Его мозг, разогнавшийся до предельных оборотов в предвкушении грандиозного скандала, резко затормозил, и все его заготовленные аргументы и обвинения рассыпались в пыль. Это был ход не по правилам. Не по его правилам.
— Ты что устроила? — наконец выдавил он, и голос его был хриплым, растерянным. Он попытался вернуть себе инициативу привычным способом — гневом. — Совсем с ума сошла? Положи телефон на место!
Катя не шелохнулась. Её рука, держащая аппарат, была неподвижна, как изваяние из камня. Она не отводила от него своего холодного, изучающего взгляда.
— Я не сошла с ума, Денис. Я просто тебя услышала, — произнесла она с пугающим спокойствием. — Ты сказал, что она — самая важная. Что я ей в подмётки не гожусь. Логично предположить, что мужчина должен быть с самой важной для него женщиной. Особенно если другая ему не ровня. Так что звони. Я жду.
Он сделал шаг к ней, намереваясь вырвать телефон из её руки, но остановился. В её позе, в её взгляде было что-то такое, что не позволяло ему этого сделать. Это была не физическая угроза, а нечто иное — абсолютная уверенность в своей правоте, которая парализовала его агрессию. Он начал ходить по кухне, от тарелки с остывшим борщом до холодильника и обратно, его шаги были тяжёлыми, злыми.
— Ты всё перекручиваешь! Специально! Ты берёшь слова, вырванные в сердцах, и строишь из этого трагедию вселенского масштаба! — он перешёл на крик, пытаясь пробить её ледяную броню звуковой волной. — Я не это имел в виду!
— А что ты имел в виду? — её голос оставался таким же ровным, и этот контраст с его криком сводил его с ума. — Что ты просто хотел меня унизить? Оскорбить? Сравнить с мамой, чтобы показать мне моё место? Так ты этого добился. Я своё место поняла. Моё место не рядом с тобой. А твоё, очевидно, там, — она едва заметно кивнула на телефон. — Так в чём проблема? Ты сказал — я предложила решение. Всё честно.
Денис остановился и с силой ударил ладонью по столешнице. Звук получился глухим и жалким.
— Прекрати этот бред! Мы семья! У нас дом! Какая к чёрту мама, мне сорок лет! Ты предлагаешь мне собрать вещи и уехать к маме из-за недосоленного супа?!
— Вот и вали к своей матери, раз она для тебя самая важная женщина в мире! Зачем мы вообще поженились, если я для тебя ничего не значу?!
— Ты ненормальная! От тебя всегда были только одни проблемы и никакой благодарности! Что ты мне тут лапочешь? Что предлагаешь? Чтобы я…
— Нет, — отрезала Катя. — Я предлагаю тебе уехать к маме из-за того, что ты только что обесценил десять лет нашей жизни. Из-за того, что ты при любой возможности втаптываешь меня в грязь, прикрываясь её авторитетом. Суп здесь ни при чём, и ты это прекрасно знаешь. Суп — это просто повод для тебя в очередной раз доказать самому себе, что ты всё ещё её сын, а не мой муж. Так будь им до конца. Звони. Скажи: «Мама, я еду домой. Катя оказалась плохой женой, она не готовит, как ты». Она же будет счастлива, правда? Её мальчик возвращается под крыло.
Каждое её слово было точным, выверенным уколом в самое его слабое место. Она вскрывала его инфантилизм, его зависимость, его трусость, и делала это без крика, с холодной жестокостью хирурга. Он смотрел на неё с ненавистью, понимая, что попал в ловушку, которую сам же и построил. Любой его ответ делал его положение ещё хуже. Согласиться — значит, признать себя маменькиным сынком. Отказаться звонить — значит, признать, что все его громкие слова были ложью и пустым бахвальством.
— Я никуда не буду звонить, — процедил он сквозь зубы, пытаясь принять властный вид. — И ты сейчас же прекратишь этот спектакль.
— Значит, боишься, — констатировала она без тени злорадства, просто как факт. — Боишься, что она не обрадуется. Что ей придётся двигать свои планы, освобождать тебе комнату, снова стирать твои носки и выслушивать твоё нытьё. Боишься, что твой образ идеального, успешного мужчины, который ты ей рисуешь по телефону, разобьётся о реальность, в которой ты — просто взрослый ребёнок, сбежавший от жены. Вот чего ты боишься, Денис. Не меня. А её. Свою самую важную женщину.
Слова Кати, произнесённые без тени эмоции, повисли в воздухе кухни, как приговор. Они были хуже крика, хуже пощёчины. Они были констатацией факта. «Боишься». Это простое слово вонзилось в Дениса глубже, чем любой нож. Вся его ярость, весь праведный гнев, который он так старательно раздувал в себе, мгновенно схлопнулись, оставив после себя лишь гулкую, унизительную пустоту. Он был загнан в угол. Не ею — собой. Своими же словами, своим хвастовством, своей глупостью.
Внутри него что-то оборвалось. Тонкая нить самоконтроля, которую он так долго держал в натянутом состоянии. Внезапно решение пришло само. Безумное, отчаянное, единственно возможное, чтобы не признавать своё полное поражение. Он докажет ей. Он докажет ей, что она не права. Что он не боится. Что его мать — это действительно та самая женщина, тот самый тыл, та самая гавань, которая примет его всегда.
— Ты этого хотела? — прошипел он, и в его голосе заклокотала новая, холодная злоба. — Ты получишь.
Он резким движением выхватил телефон из её неподвижной руки. Катя даже не попыталась его удержать, её пальцы просто разжались. Денис, не глядя на неё, с силой ткнул пальцем в светящуюся строку с именем «Мама», а затем, с вызывающим, демонстративным жестом, нажал на иконку громкой связи. Кухню наполнили резкие, оглушительные гудки вызова. Они звучали как сирена, как набат, объявляющий о начале чего-то необратимого. Денис стоял посреди комнаты, выпрямившись, сжав челюсти. Он бросил на Катю торжествующий, полный ненависти взгляд. «Смотри, — говорил этот взгляд. — Смотри и умывайся. Сейчас ты услышишь, что такое настоящая любовь и поддержка».
Гудки оборвались.
— Алло? — раздался из динамика голос его матери, Людмилы Петровны. Не ласковый и не встревоженный, а просто усталый и немного недовольный. — Денис? Что-то случилось? Время-то позднее.
— Мам, привет, — выпалил Денис, стараясь, чтобы его голос звучал твёрдо и уверенно. — Ничего не случилось. То есть… случилось. Мам, я еду к тебе. Жить.
На том конце провода повисла пауза. Она была недолгой, всего несколько секунд, но за это время в кухне, кажется, закончился весь кислород. Денис не сводил глаз с Кати, ожидая увидеть на её лице страх, раскаяние, панику. Но она по-прежнему стояла у стола, глядя на него всё тем же пустым, отстранённым взглядом.
— В каком смысле «жить»? — наконец спросила Людмила Петровна, и в её голосе отчётливо послышалось раздражение. — Ты что, опять с Катькой своей поругался? Денис, мне сорок лет было, когда твой отец умер, и то я не бегала к своей маме. Вы взрослые люди, разбирайтесь сами.
Щёки Дениса вспыхнули так, будто ему дали пощёчину. Это было совершенно не то, чего он ожидал.
— Мам, тут всё серьёзно, — натужно произнёс он, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Катя не шевелилась, но ему казалось, что она всем своим существом впитывает его унижение. — Дело не в ссоре. Просто… так надо. Я приеду.
— Куда ты приедешь? — тон матери стал ещё более резким. — У меня завтра Райка с Ниной приходят, мы в преферанс играем. Куда я тебя дену? В твоей бывшей комнате рассада для дачи на всех подоконниках, я там плёнкой всё застелила. Ты хочешь, чтобы я всё это сейчас убирала? Денис, ты о чём вообще думаешь?
Он молчал. Слова застряли в горле. Его идеальный мир, его неприступная крепость, где его всегда ждали, рушилась в прямом эфире, транслируясь через динамик дешёвого смартфона. Картина была невыносимо жалкой: сорокалетний мужчина, пытающийся сбежать от жены к маме, которой он мешает играть в карты и выращивать помидоры.
— Ты… ты меня не хочешь видеть? — выдавил он из себя последний, самый жалкий вопрос.
— Денис, прекрати говорить глупости, — отрезала Людмила Петровна. Её терпение явно было на исходе. — Я хочу спать. И я не хочу среди ночи разбирать твой очередной семейный кризис. Позвони завтра, когда остынешь. И Кате от меня привет передай. Спокойной ночи.
Короткие гудки отбоя прозвучали в оглушительной тишине, как выстрелы. Денис застыл с телефоном в руке. Он смотрел в одну точку, но ничего не видел. Его лицо было бледным, осунувшимся. Весь его мир, вся его система координат, в центре которой была она — самая важная женщина, — только что взорвалась, оставив после себя лишь чёрную дыру стыда и беспомощности. И свидетелем этого апокалипсиса была она. Катя.
Короткие, бездушные гудки отбоя прозвучали в оглушительной тишине, как выстрелы. Телефон в руке Дениса вдруг стал невыносимо тяжёлым, чужеродным предметом. Он медленно опустил руку, не сводя пустого взгляда с белой кухонной стены. Его лицо, только что багровое от гнева и самоуверенности, теперь стало пепельно-серым. Плечи, которые он так картинно расправлял минуту назад, ссутулились, будто под тяжестью невидимого груза. Он был раздавлен. Не просто унижен — уничтожен. И это уничтожение произошло в прямом эфире, на глазах у единственного зрителя, которого он хотел повергнуть в прах.
Тишина длилась вечность. Её не нарушал даже гул холодильника. Потом Денис медленно повернул голову и посмотрел на Катю. В его глазах больше не было злости. Там плескался первобытный, животный ужас и жгучий, невыносимый стыд. Но он был не из тех, кто может признать своё поражение. Его защитный механизм, отточенный годами, сработал мгновенно, превращая стыд в новую, ещё более уродливую форму ярости. Ярость загнанного в клетку зверя.
— Довольна? — прошипел он, и его голос был неузнаваемым, сорванным, полным яда. Он сделал шаг к ней, и в его движении была угроза. — Ты этого добивалась? Разрушить всё! Ты специально меня спровоцировала! Ты знала, что она скажет! Ты всё это подстроила! Ты столкнула меня с матерью!
Он выплюнул эти обвинения ей в лицо, отчаянно пытаясь переложить на неё вину за свой собственный позор. Он ждал, что она испугается, отшатнётся, начнёт оправдываться. Но ледяная маска на лице Кати треснула. И под ней оказался не страх и не слёзы. Под ней оказался раскалённый металл. Её спокойствие, которое так мучило его весь вечер, испарилось, и на его место пришла спокойная, сокрушительная ярость. Ярость женщины, которая только что увидела конец.
— Ты меня просто уже достал!!!
Её голос ударил его, как хлыст. Он не был громким, но в нём была такая сила, такая концентрация боли и презрения, что Денис отшатнулся.
Она сделала шаг ему навстречу, и теперь уже он смотрел на неё снизу вверх, хотя они были одного роста.
— Ты думаешь, это я всё разрушила? Этим звонком? — она горько усмехнулась. — Денис, ты ничего не понял. Ты никогда ничего не понимал. Нечего было разрушать. Всё было разрушено давным-давно. Тобой. Каждый раз, когда ты затыкал мне рот её мнением. Каждый раз, когда ты сравнивал мою еду с её. Каждый раз, когда любая наша проблема решалась не между нами, а твоей невидимой апелляцией к ней. Она была третьей в нашей постели, за нашим столом, в наших отпусках. Идеальная, недостижимая тень, на фоне которой я всегда была неполноценной.
Она говорила, и каждое слово было как удар молота по крышке его эго.
— Я не подстраивала этот звонок. Я просто дала тебе в руки зеркало. И тебе не понравилось то, что ты там увидел. Ты увидел не могучего мужчину, у которого есть надёжный тыл, а сорокалетнего капризного мальчика, которого мама променяла на партию в преферанс и рассаду помидоров. Это не я тебя унизила. Это реальность тебя унизила. Твоя «самая важная женщина» просто показала тебе твоё настоящее место в её жизни. Место взрослого сына, от которого она устала и хочет отдохнуть. А ты хотел, чтобы я испугалась? Чтобы умоляла тебя остаться? Я не боюсь, Денис. Я чувствую облегчение. Потому что этот фарс наконец-то закончился.
Она замолчала. И в этой тишине не было напряжения. Была пустота. Окончательная, бесповоротная. Денис стоял посреди кухни, обмякший, опустошённый. Все его слова, все его обвинения превратились в пепел. Ему нечего было ответить. Катя обошла его, взяла со стола свою так и не тронутую тарелку с остывшим борщом, подошла к раковине и медленно, методично вылила её содержимое. Затем сполоснула тарелку и поставила её в сушилку. Она двигалась так, будто его больше не было в этой комнате. Будто он был просто предметом мебели. И это было страшнее любого крика, страшнее любой ненависти. Это было безразличие. Абсолютное. Он всё ещё стоял там, когда она, не взглянув на него, вышла из кухни. Он остался один. Наедине со своей остывшей тарелкой, телефоном, в котором молчал контакт «Мама», и оглушительным пониманием того, что он проиграл не жену. Он проиграл себя…
