— Паш, мама на следующей неделе приезжает. На неделю.
Слова упали на кухонный стол между ними, как капли жира на раскалённую сковороду. Павел медленно поднял глаза от экрана телефона. Ирина стояла, прислонившись бедром к столешнице, и смотрела на него тем самым взглядом, который не предвещал ничего, кроме проблем. Это был взгляд генерала, оглашающего план предстоящего наступления, где ему, Павлу, отводилась роль безмолвного солдата в первом ряду.
— Понял, — он кивнул, откладывая телефон. Он уже знал, что сейчас последует. Это была устоявшаяся, отвратительная традиция.
Ирина сделала глубокий вдох, собираясь с мыслями. Она начала говорить ровным, почти менторским тоном, будто зачитывала должностную инструкцию нерадивому подчинённому.
— Значит так. Первое: никаких споров. Ни по какому поводу. Даже если она скажет, что земля квадратная, ты молча киваешь и улыбаешься. Второе: она будет готовить. Ты будешь хвалить. Громко и убедительно. Даже если пересолит, даже если всё подгорит. Ты будешь говорить, что вкуснее ничего в жизни не ел. Третье, и это самое главное, — она сделала паузу, устремив на него тяжёлый, пристальный взгляд. — Ты должен сказать ей, как она хорошо выглядит. Как помолодела. Что-нибудь в этом духе. Это обязательно, понял? Она должна чувствовать себя желанной гостьей.
Павел молчал. Он смотрел на неё, на её плотно сжатые губы, на уверенный, не терпящий возражений блеск в глазах. А в ушах у него звучал совсем другой голос. Голос Ирины, всего неделю назад щебечущий в телефонную трубку с подругой Леной. Он тогда вышел на балкон покурить и замер, услышав обрывки фраз, доносящиеся из комнаты.
«…Да что ты понимаешь, Лен, это просто кошмар. Душная, как валенки летом. Вечно со своими советами лезет, в которых ничего не смыслит. Её потолок — это герань на подоконнике и сериал про ментов. Какое чувство стиля, о чём ты? Она до сих пор считает, что лучший наряд — это кофта в люрексе. Деревенщина, одним словом…»
Он тогда затушил сигарету о перила и тихо вернулся в комнату. Ирина, увидев его, быстро свернула разговор, но было уже поздно. Эти слова — «душная», «деревенщина», «безвкусица» — впечатались ему в мозг, как клеймо. Он говорил о своей матери. О женщине, которая приняла Ирину в семью без единого упрёка, которая передавала им с дачи банки с вареньем и мешки с картошкой, не прося ничего взамен.
И вот теперь эта же самая Ирина стояла перед ним и требовала обсыпать её мать комплиментами. Унизительными, лживыми комплиментами.
— Это всё? — спросил он, и его собственный голос показался ему чужим, низким и жёстким. Звук его спокойно поставленной на стол чашки с недопитым кофе показался в утренней тишине кухни оглушительным.
Ирина, не уловив угрозы в его тоне, облегчённо кивнула. Она приняла его молчание за покорность.
— Да, всё. Просто веди себя нормально, я тебя прошу. Для меня это важно.
И тут плотина прорвалась. Павел медленно поднялся из-за стола. Он не кричал. Он говорил громко, отчётливо, чеканя каждое слово, и эта контролируемая ярость была страшнее любого вопля.
— То есть ты мою мать поливаешь грязью тут постоянно, а я твою мать должен комплиментами тут обсыпать? Ты сначала сама уважению научись, а потом уже будешь мне что-то говорить!
Он сделал шаг к ней. Ирина отшатнулась, её лицо мгновенно изменилось. Уверенность сменилась холодным, злым недоумением. Она не ожидала бунта. Она привыкла, что он проглатывает её выходки, отделываясь ворчанием или молчаливой обидой.
— Ты сейчас серьёзно? Ты сравниваешь…
— А что я должен сравнивать?! — перебил он её, его голос наконец сорвался на крик. — Твоё хамство с твоим же лицемерием? Ты требуешь от меня того, на что сама не способна! Ты хочешь, чтобы я расшаркивался перед Тамарой Викторовной после того, как ты мою мать, мою мать, Ирина, смешала с дерьмом в разговоре с подружкой?! Думала, я не слышал? Я всё слышал! И я не буду играть в твою грязную игру! Не буду!
Их утренний скандал не закончился примирением. Он просто иссяк, выгорел дотла, оставив после себя плотное, удушливое облако взаимной ненависти. Они не разговаривали до самого вечера, передвигаясь по квартире как два призрака, случайно запертые в одном склепе. Хрупкое перемирие, сплетённое из молчания и невысказанных угроз, наступило лишь за час до прибытия поезда. Ирина, с лицом бледным и жёстким, как гипс, процедила сквозь зубы: «Только попробуй испортить всё», и этого оказалось достаточно. Павел молча кивнул, но в его кивке не было покорности. В нём было согласие хирурга, готовящегося к сложной, но необходимой ампутации.
Тамара Викторовна впорхнула в квартиру, как порыв свежего, но слишком морозного ветра. Шумная, румяная с дороги, она была из той породы женщин, для которых любовь измерялась в килограммах домашних заготовок и плотности наваристого борща. Она тут же засуетилась, вручая Ирине тяжёлую сумку, из которой пахло укропом и антоновскими яблоками, а Павлу — банку с мутноватым рассолом и грибными шляпками.
— Вот, Пашенька, грибочков тебе привезла, как ты любишь! Сама собирала, в лесу за речкой!
— Спасибо, Тамара Викторовна. Невероятно любезно с вашей стороны, — произнёс Павел ровным, почти механическим голосом. Он принял банку обеими руками, с поклоном, словно это был не гостинец от тёщи, а драгоценный артефакт. Его улыбка была безупречной — улыбка служащего отеля, вышколенная и совершенно пустая.
Ирина, заметив эту преувеличенную учтивость, напряглась. Она знала своего мужа. Он начал свою игру, и правила этой игры были известны только ему.
Весь вечер, пока Тамара Викторовна хозяйничала на кухне, наполняя квартиру запахами жареного лука и варёной картошки, напряжение в воздухе сгущалось. Ирина металась между кухней и комнатой, бросая на мужа короткие, испепеляющие взгляды, на которые он отвечал всё той же непроницаемой, вежливой маской. Он сидел в кресле и читал книгу, но было очевидно, что ни единого слова он не воспринимал. Он ждал.
Наконец, их позвали к столу. В центре красовалась огромная тарелка с дымящейся картошкой и шкварками, рядом — салат, те самые грибы. Тамара Викторовна сияла, довольная произведённым эффектом. Ирина села на краешек стула, словно на пороховую бочку, готовая в любой момент пресечь любую искру.
— Ну, пробуйте, пробуйте! Ирочка, тебе подложить? Паша, что ты так скромно?
Она щебетала, пытаясь создать иллюзию уютного семейного ужина, не замечая, как её дочь нервно комкает в руках салфетку, и как неестественно прямо держит спину её зять. Она налила всем компота и, сделав глоток, с материнской заботой посмотрела на Павла.
— Паша, а что это у тебя рубашка мятая? Неужели Ирина совсем за тобой не смотрит? Утюга в доме нет?
Замечание было невинным, бытовым, лишённым всякого злого умысла. Но именно оно стало детонатором.
Ирина замерла, её взгляд, полный ужаса и мольбы, метнулся к мужу. «Только не сейчас, молчи, прошу тебя, молчи», — кричало её лицо.
Но Павел её не видел. Он медленно положил вилку на тарелку, поднял глаза на тёщу и широко, почти хищно улыбнулся. Его голос прозвучал на удивление громко и отчётливо в маленькой кухне.
— Так это я, Тамара Викторовна, под вашу дочь Ирину подстраиваюсь. Она говорит, что это сейчас так модно — лёгкая небрежность, понимаете ли. Стиль такой. А моя мама в этом ничего не понимает, потому что у неё вкуса нет. Деревенщина.
За столом повисла мёртвая тишина. Слышно было только, как в холодильнике что-то гудит. Ирина смотрела на мужа с такой откровенной, неприкрытой ненавистью, будто хотела испепелить его на месте. Её лицо стало белым, потом пошло красными пятнами. Тамара Викторовна, с ложкой, застывшей на полпути ко рту, с недоумением переводила взгляд с непроницаемого лица зятя на искажённое яростью лицо дочери, пытаясь понять, что за чудовищная, непонятная ей сцена только что разыгралась за её праздничным столом. Ужин был окончен, так и не начавшись.
Павел не сказал больше ни слова. Он встал из-за стола с той медлительной, выверенной аккуратностью, с какой встают из-за карточного стола после крупного, но предсказуемого проигрыша. Отодвинул стул, который даже не скрипнул. Взял свою нетронутую тарелку с остывающей картошкой, отнёс её к раковине и так же молча скрылся в гостиной. Через мгновение оттуда донёсся равнодушный гул включённого телевизора — какая-то спортивная трансляция с бодрыми криками комментатора. Этот звук был как стена, мгновенно отгородившая его от двух женщин, застывших на кухне в оглушительной тишине.
Тамара Викторовна медленно опустила ложку на стол. Её круглое, обычно добродушное лицо вытянулось, на нём проступило выражение растерянного недоверия, какое бывает у человека, получившего пощёчину от того, от кого ждал лишь доброго слова. Она посмотрела на окаменевшее лицо дочери, потом на пустой стул, где только что сидел зять, и её губы едва заметно зашевелились.
— Ира, что это было? — голос её был тихим, почти шёпотом, но в нём звенел металл.
Ирина не ответила. Она смотрела на дверной проём, ведущий в гостиную, и её грудь тяжело вздымалась. Ярость, смешанная с унижением, искала выход. Она не могла признаться матери, что Павел всего лишь процитировал её собственные слова. Это означало бы признать себя лживой, лицемерной дрянью, выставившей на посмешище и мужа, и собственную мать. Это было невозможно. Оставался только один путь — сделать из Павла монстра.
— Мам, не обращай внимания, — наконец выдавила она, стараясь, чтобы её голос звучал устало и обречённо, а не так, как ей хотелось, — скрежещуще и зло. — У него просто… настроение плохое.
— Настроение? — Тамара Викторовна повысила голос. Обида в ней начала уступать место гневу. — Он меня оскорбил, Ира! Он оскорбил твою свекровь, мою сватью! И всё это из-за какой-то мятой рубашки? Что происходит в вашем доме?
Ирина поняла, что момент настал. Она глубоко вздохнула, изображая страдание, и накрыла руку матери своей холодной ладонью.
— Мамочка, всё гораздо сложнее. Это не из-за рубашки. Он просто… Он всегда был таким. Он никогда не любил, когда ты приезжаешь. Его раздражает всё: твоя готовка, твои разговоры, то, что ты занимаешь его диван. Он просто терпел раньше, а сейчас, видимо, перестал себя контролировать.
Она говорила, и каждое слово ложилось на благодатную почву материнского сердца. Тамара Викторовна смотрела на «несчастную» дочь, на её подрагивающие губы, и её лицо каменело. Образ вежливого, хоть и молчаливого зятя рассыпался на глазах, уступая место образу жестокого, неблагодарного тирана, который мучает её единственную кровиночку.
— Так вот оно что, — медленно произнесла она, и её голос обрёл прежнюю силу, но теперь в нём не было и тени добродушия. — Значит, я ему мешаю. Значит, я нежеланный гость в доме своей дочери. А ты, ты почему молчала? Ты позволяла ему так к себе относиться?
— А что я могу сделать, мам? — Ирина мастерски сыграла бессилие. — Ты же видишь, он неуправляем. Любое слово против — и сразу скандал. Я просто старалась сглаживать углы, чтобы сохранить хоть какой-то мир. Ради нас.
В этот момент в кухне сформировался молчаливый, но несокрушимый союз. Союз двух женщин против одного мужчины. Тамара Викторовна решительно отодвинула свою тарелку. Её аппетит пропал. В её глазах плескалась холодная, праведная ярость защитницы. Она посмотрела на дочь взглядом, полным сочувствия и решимости.
— Ничего. Теперь я здесь. Мы с ним ещё поговорим.
Они поднялись из-за стола и, как по команде, начали убирать посуду. Их движения были слаженными и безмолвными. Они демонстративно обошли место, где стояла тарелка Павла, оставив её сиротливо стоять у раковины. Они убрали салат, хлеб, выключили свет и вместе вышли из кухни, плотно прикрыв за собой дверь. Павел, сидящий в гостиной, услышал этот тихий щелчок. Он не обернулся. Он знал, что первый бой он выиграл, но война только что перешла в новую, куда более грязную и изнурительную фазу. Теперь против него играли двое.
Ночь не принесла облегчения. Она была похожа на затишье в окопах перед решающим штурмом — тихая, вязкая и полная невысказанных угроз. Утром квартира превратилась в ледяную пустыню, по которой передвигались три молчаливые тени. Павел демонстративно занял кухню первым. Он сварил себе кофе, громко стуча туркой о плиту, сделал бутерброд, съел его стоя, глядя в окно на серый городской пейзаж. Он чувствовал их присутствие за спиной — двух женщин, которые вошли на кухню и замерли у порога, не решаясь нарушить его ритуал. Он был хозяином этого маленького, холодного утра.
Когда он допил кофе и поставил чашку в раковину, Тамара Викторовна, осмелевшая за ночь от дочерних нашептываний и собственного праведного гнева, сделала шаг вперёд. Ирина осталась стоять чуть позади, как секундант на дуэли.
— Я смотрю, тебя жизнь совсем ничему не учит, Павел, — начала тёща. Её голос был твёрдым и лишённым вчерашней растерянности. Она была на своей территории, защищая своё дитя. — Ни уважению к старшим, ни любви к жене. Моя дочь всё для тебя делает, дом в чистоте содержит, а ты её позоришь перед родной матерью. Видимо, в твоей-то семье было не принято женщин уважать. Простые люди, что с вас взять.
Это была прямая атака. Точка невозврата. Последняя капля, переполнившая чашу, в которой вместо воды уже давно плескался керосин.
Павел медленно обернулся. На его лице не было гнева. Лишь холодное, почти научное любопытство хирурга, разглядывающего безнадёжную опухоль. Он посмотрел мимо тёщи, прямо в глаза жене.
— Уважение, говорите? — он усмехнулся, но улыбка не коснулась его глаз. — Давайте поговорим про уважение, Тамара Викторовна. Очень интересная тема. Я как раз недавно слышал один поучительный монолог на эту тему. Хотите, перескажу?
Он сделал шаг в центр кухни, оказавшись ровно между ними. Ирина инстинктивно попятилась, её лицо начало терять цвет. Она поняла, что сейчас произойдёт.
— Всего неделю назад, — начал Павел спокойным, размеренным голосом, будто зачитывая протокол, — ваша дочь Ирина разговаривала по телефону со своей подругой Леной. Я случайно услышал. Так вот, речь зашла о моей матери. О вашей сватье, Тамара Викторовна. И я услышал много нового об уважении.
Он сделал паузу, наслаждаясь эффектом. Тамара Викторовна смотрела на него с недоумением, а Ирина — с откровенным ужасом.
— Ваша дочь, — продолжил он, не сводя взгляда с жены, — назвала мою мать «душной, как валенки летом». Сказала, что её потолок — это «герань на подоконнике и сериал про ментов». Ещё она очень смеялась, когда рассказывала, что у моей матери нет вкуса, потому что та до сих пор считает, что «лучший наряд — это кофта в люрексе».
Павел говорил, и с каждым его словом лицо Тамары Викторовны менялось. Праведный гнев сменялся растерянностью, растерянность — недоверием, а недоверие — медленно подступающим ужасом осознания. Она перевела взгляд на дочь, которая стояла, вжав голову в плечи, и смотрела в пол.
— Апогеем, — Павел произнёс это слово с особым, ядовитым удовольствием, — стала фраза, которую ваша дочь произнесла с таким пренебрежением, с таким высокомерием… Она сказала…
Он снова сделал паузу, давая тишине сделать своё дело.
— Она сказала: «Деревенщина, одним словом».
И тут он, наконец, посмотрел на тёщу. Его взгляд был холоден и пуст.
— Вот такое уважение, Тамара Викторовна. От вашей дочери. К моей матери. И после этого она требует, чтобы я рассыпался в комплиментах перед вами. Чтобы я лгал вам в лицо, зная, что за спиной она поливает грязью мою семью, а вы, скорее всего, делаете то же самое.
Всё было кончено. Воздух на кухне не просто застыл — он умер. Тамара Викторовна смотрела на свою дочь. Но это был уже не взгляд матери, смотрящей на обиженное дитя. Это был взгляд человека, увидевшего в самом близком существе нечто чужое, уродливое и лживое. Вся её спесь, весь её гнев испарились, оставив после себя лишь выжженную пустыню стыда и омерзения. Ирина не подняла головы. Она была раздавлена, унижена и уничтожена — не криком, не пощёчиной, а спокойным, методичным голосом своего мужа, который просто озвучил правду.
Они стояли втроём в одной кухне, но между ними пролегла бездна. Никто не ушёл. Никто не заплакал. Они просто остались стоять посреди руин, которые ещё вчера называли семьёй, и каждый из них понимал, что отстроить это заново уже никогда не получится…
