— И где, позволь спросить, ужин? Или мы решили, что готовка больше не входит в программу?
Игорь бросил портфель на пол в прихожей и вошёл в кухню. Его голос, обычно лениво-благодушный, сейчас сочился плохо скрытым раздражением. Квартира встретила его не привычным ароматом жареного мяса и звуком работающего телевизора, а густой, неправильной тишиной и едва уловимым больничным запахом хлорки, смешанным с чем-то кислым, старческим.
Светлана сидела на табуретке в углу, отвернувшись к стене. Она не обернулась на его голос. Её плечи были неподвижны, руки сложены на коленях. Она просто смотрела на белый кафель, будто пыталась разглядеть в нём какой-то сложный узор. Эта её поза, эта отстранённость были для Игоря куда большим оскорблением, чем отсутствие ужина.
— Я с тобой разговариваю, — он подошёл ближе, встал над ней, нависая своей крупной фигурой. — Я весь день пахал, а ты тут в молчанку играешь. Что случилось? Отец опять капризничает?
Она медленно, очень медленно повернула голову. Её лицо было спокойным, почти безмятежным. Ни обиды, ни злости, ни усталости. Пустота. Так выглядит выжженная земля после пожара.
— Сегодня утром, когда я меняла ему подгузник, твой отец ущипнул меня за ягодицу, — произнесла она ровным, лишённым всяких эмоций голосом. Каждое слово было отдельным, чётким, как капля воды, падающая на камень.
Игорь на секунду замер, а потом фыркнул, отмахнувшись, словно от назойливой мухи. На его лице проступило выражение снисходительного превосходства, которое она так ненавидела.
— Господи, Света, ну что ты начинаешь? Ему шестьдесят два года, он ногами пошевелить не может. У него мозг уже не работает, как надо. Он, может, думал, что подушку похлопывает. Нашла трагедию.
Он обошёл её, открыл холодильник, разочарованно захлопнул дверцу. Его раздражение нарастало. Его не накормили, а теперь ещё и грузят какими-то глупостями.
— Неделю, Игорь, — так же тихо продолжила она. — Неделю я слушаю его сальные шуточки про мои ноги. Неделю я мою его, кормлю его с ложечки, убираю за ним то, что ни одна сиделка убирать не захотела. Я не жаловалась. Я делала то, что ты назвал моим долгом. Но этому есть предел.
— Какой ещё предел? — он повернулся к ней, и его лицо побагровело. — Это мой отец! И мой дом! А ты моя жена! Твой долг — заботиться о моей семье. Всё предельно просто. Или ты думала, замуж выходят только ради ресторанов и отпусков?
Он выдержал паузу, ожидая, что она, как обычно, сдуется, опустит глаза, начнёт извиняться. Но она продолжала смотреть на него прямо, и в глубине её пустых глаз он впервые увидел что-то новое. Что-то холодное и твёрдое, как осколок льда.
— Хватит дуться, — буркнул он, чувствуя себя неуютно под этим взглядом. — Иди лучше приберись у него в комнате. Горшок пора вынести, наверняка уже полный.
Это было то самое. Последнее слово. Ключ, повернувшийся в замке. Светлана молча кивнула. Она встала с табуретки, расправила плечи и, не глядя на мужа, пошла из кухни. Её шаги по паркету были ровными и тихими. Никакой суеты. Никакой злости. Игорь удовлетворённо хмыкнул. Сработало. Как и всегда. Он сел за стол, достав телефон, чтобы заказать пиццу.
Через минуту она вернулась. В её руках был тот самый ночной горшок, тяжёлый, наполненный до краёв. Она прошла мимо него, не останавливаясь, в их спальню. Игорь поднял голову, ничего не понимая. А потом он услышал звук. Глухой, влажный всплеск.
Он ворвался в спальню. Светлана стояла у кровати. Пустой горшок она держала в опущенной руке. А на белоснежном, только вчера выглаженном пододеяльнике, точно на его половине, там, где он спал каждую ночь, расползалось огромное, отвратительное, зловонное пятно. Густая, желто-коричневая жижа пропитывала ткань, стекая на простыню.
Светлана повернулась к нему. На её лице впервые за вечер появилось выражение — ледяная, торжествующая усмешка.
— Вот твой долг, — произнесла она, указывая на кровать. — А это — твоё место. Спи здесь. Со своим отцом, раз вы так друг друга понимаете. Моя половина кровати — на кухне, на диване.
Запах ударил в нос раньше, чем мозг успел до конца обработать увиденное. Это был концентрированный запах унижения, болезни и распада. Запах, который Светлана вдыхала каждое утро последнюю неделю, но который для Игоря, привыкшего к чистоте и порядку в своей спальне, стал личным оскорблением, пощёчиной, нанесённой самым грязным из возможных способов.
Он стоял, оцепенев, на пороге комнаты. Его лицо, обычно лениво-самодовольное, превратилось в багровую маску. Ноздри раздувались, кулаки сжимались сами собой. Его мозг, привыкший к простому и понятному укладу, где он — хозяин, а она — исполнительная и покорная функция, отказывался принимать реальность. Он смотрел то на расползающееся по его половине кровати пятно, то на жену, которая спокойно поставила пустой горшок на пол.
— Ты… Ты что наделала?! — его голос, сорвавшийся на рык, нарушил тишину. Это был не вопрос. Это был рёв раненого зверя, обнаружившего, что его логово осквернено. — Ты совсем рехнулась?! Убери это! Немедленно!
Светлана даже не вздрогнула. Она медленно подняла на него глаза, и в них не было страха. Только холодный, как сталь, блеск. Она словно смотрела сквозь него, на что-то далёкое и уже решённое. Его ярость разбивалась о её спокойствие, как морская волна о гранитную скалу.
— Я ничего убирать не буду, — отчеканила она. Её голос был негромким, но каждый звук впивался в его сознание, как иголка. — Это твоя половина кровати. И это — испражнения твоего отца. Твоя ответственность. Ты привёз его сюда, ты назвал это моим долгом. Теперь это твой долг.
— Мой долг?! — взревел он, делая шаг к ней. Он был вдвое крупнее, и обычно одного его грозного вида хватало, чтобы прекратить любой спор. Но не сегодня. — Мой долг — работать и содержать эту семью! А твой — создавать уют! Мыть, стирать, готовить и ухаживать за моими родными! Это цена, которую ты платишь за то, что живёшь в моей квартире и ешь мой хлеб!
Она усмехнулась. Тихо, беззвучно, одними уголками губ. И эта усмешка взбесила его окончательно. Он схватил её за плечо, пальцы впились в ткань домашнего халата.
— Ты сейчас возьмёшь тряпку, всё это вымоешь и застелешь чистое бельё! Ты меня поняла?!
Светлана медленно, с усилием опустила взгляд на его руку, сжимавшую её плечо, а потом снова посмотрела ему в глаза. И в этот момент он почувствовал, как что-то в ней окончательно сломалось, или, наоборот, выковалось заново.
— Сам выноси горшки за своим отцом, милый мой! То, что я твоя жена, не значит, что я буду выполнять всю грязную работу, относящуюся к твоей семье, за тебя! Понял меня?
Она стряхнула его руку так, будто сбрасывала с себя что-то липкое и неприятное. Обошла его, как обходят неприятное препятствие на дороге, и вышла из спальни. Он остался один посреди комнаты, с этим запахом, с этим видом. Его ярость начала сменяться растерянностью. Она не подчинилась. Она взбунтовалась.
Он услышал, как она ходит по квартире. Открылся шкаф в коридоре. Щёлкнул замок в ванной. Он вышел из спальни, следуя за ней, как бык, которого ведут на верёвке. Светлана методично собирала свои вещи. Не одежду для ухода. Своё. Подушку с дивана в гостиной. Плед. Из ванной она забрала свою зубную щётку, свой шампунь, свою любимую кружку с полки на кухне.
— Что ты делаешь? — прохрипел он, наблюдая, как она устраивает себе лежбище на старом кухонном диванчике.
— Я отделяю свою территорию, — не поворачиваясь, ответила она. — С этой минуты кухня и ванная — общие. Но я готовлю только для себя. Стираю только своё. Всё остальное — твоё. Твоя комната, твоя спальня, твой отец. Добро пожаловать в реальный мир, Игорь. Теперь ты тоже платишь по счетам.
Она легла на диван, демонстративно отвернувшись к стене и накрывшись пледом. Для неё всё было кончено. А для Игоря, который стоял в дверях кухни и смотрел на спину своей жены, пока из спальни тянуло невыносимой вонью, всё только начиналось. Война была объявлена. Без криков. Без слёз. На его территории. По её правилам.
Первая ночь была самой длинной. Игорь с отвращением содрал с кровати грязное бельё, скомкал его и зашвырнул в дальний угол комнаты, где оно легло бесформенной, зловонной кучей. Он не стал ничего стирать. Мысль о том, чтобы прикасаться к этому, вызывала у него рвотный спазм. Он спал на голом матрасе, на уцелевшей половине, постоянно чувствуя фантомный запах и твёрдо веря, что утром всё изменится. Что Светлана одумается, приползёт с извинениями, и этот дурной сон закончится.
Но утро принесло лишь аромат свежесваренного кофе, который доносился с кухни. Кофе для одного. Игорь вошёл туда и замер на пороге. Светлана, уже одетая, сидела за столом и спокойно ела бутерброд с сыром. На столе стояла одна чашка, одна тарелка. Она подняла на него глаза, и в её взгляде не было ничего — ни злости, ни раскаяния, ни вызова. Просто пустота, как у кассира в супермаркете, смотрящего на очередного покупателя.
— Ты думаешь, это надолго? — прохрипел он, нарушая тишину.
Она не ответила. Допила свой кофе, встала, сполоснула за собой чашку и тарелку, убрала их на полку и, взяв с вешалки сумку, молча вышла из квартиры. Он остался один. Один на один с запахом из спальни, грязным бельём в углу и урчащим от голода желудком.
И тогда он услышал из комнаты отца требовательный, скрипучий кашель. Пришло время платить по счетам.
Войдя в комнату к Анатолию, Игорь почувствовал, как к горлу подступает тошнота. За ночь запах стал гуще, въедливее. Старик лежал на спине, уставившись в потолок.
— А, это ты, — прошамкал он, не поворачивая головы. — Где Светка? Пора завтракать, я есть хочу. И судно вынести.
— Она… занята, — выдавил Игорь, не зная, что сказать.
— Чем это она у тебя занята, что старого отца покормить не может? — в голосе Анатолия зазвучали едкие, издевательские нотки. — Опять на диване своим задом пыль собирает? Зови её, ты всё равно ничего не умеешь. Руки у тебя как грабли.
Игорь стиснул зубы. Он нашёл на кухне какую-то кастрюлю со вчерашней овсянкой, разогрел её и принёс отцу. Кормление превратилось в пытку. Анатолий плевался, жаловался, что каша холодная, потом — что горячая, что она безвкусная, и что Светка готовит лучше. Ложка дрожала в руке Игоря, каша падала на одеяло, на грудь старика, вызывая новый поток брани. Потом была процедура смены подгузника. Игорь, который в жизни не менял пелёнки даже собственному сыну, когда тот был маленьким, теперь неуклюже, с брезгливостью пытался справиться с телом своего отца. Он делал всё не так, слишком грубо, слишком медленно.
— Осторожней, костолом! — визжал Анатолий. — Светка-то понежнее была. И посмотреть у неё было на что, не то что твоя рожа кислая.
Прошло три дня. Три дня ада в отдельно взятой квартире. Пространство разделилось на два мира. Мир Светланы был чистым и упорядоченным: её аккуратная полка в холодильнике, её стопка выстиранных вещей, её тихие вечера на кухне с книгой или телефоном. Она двигалась по квартире как призрак, не замечая хаоса, который разрастался вокруг.
Мир Игоря превратился в зловонное болото. Грязное бельё так и лежало в углу спальни, к нему добавилась гора грязной посуды в раковине, потому что мыть её было некогда и противно. Он перестал ходить на работу, соврав начальнику про болезнь. Весь его день состоял из унизительных процедур, пререканий с отцом, который становился всё более требовательным и жестоким на язык, и попыток заказать еду, которая казалась безвкусной на фоне всепроникающей вони.
Вечером третьего дня, измотанный и злой, он закончил очередную экзекуцию с ужином и уборкой. Он вышел на кухню, мечтая только об одном — упасть и отключиться. Светлана сидела за столом. Перед ней стояла тарелка с жареной картошкой и салат из свежих овощей. Запах чеснока и укропа был таким ярким, таким живым на фоне мертвечины, царившей в остальной квартире, что у Игоря заломило в висках. Она спокойно ела, не обращая на него внимания. Она создала свой маленький рай посреди его персонального ада. И в этот момент он понял, что не хочет, чтобы она одумалась. Он хотел, чтобы она страдала. Так же, как он. Он хотел силой, зубами, ногтями втащить её обратно в эту грязь. И он это сделает. Очень скоро.
Точка кипения была достигнута на четвёртый день. Триггером послужила тарелка с жидкой, серой манной кашей. Игорь, сцепив зубы, пытался накормить отца, который капризничал, как никогда прежде. Он мотал головой, разбрызгивая клейкую массу по подушке, и мычал что-то недовольное.
— Да ешь ты уже! — прорычал Игорь, теряя остатки терпения и пытаясь с силой засунуть ложку в старческий рот.
В этот момент Анатолий, собрав последние силы, с неожиданной для своего дряхлого тела ловкостью, ударил по руке сына. Тарелка взлетела в воздух и, перевернувшись, шлёпнулась Игорю прямо на грудь. Серая, тёплая, липкая жижа поползла по его рубашке, мгновенно пропитывая ткань. А старик откинулся на подушки и залился дребезжащим, злорадным смехом. Он смеялся над своим сыном, перепачканным, как нерадивый ребёнок.
Игорь замер. Он смотрел на пятно на своей груди, на смеющееся лицо отца, и в его голове что-то щёлкнуло. Но ярость, слепая и всепоглощающая, была направлена не на беспомощного старика. Её мишенью была та, что сидела сейчас на чистой кухне, в своём маленьком, уютном мирке, в то время как он барахтался в этом дерьме. Она была виновата. Она его сюда столкнула.
Он вылетел из комнаты, неся на себе запах каши и недельной несвежести. Светлана стояла у раковины и мыла свою кофейную чашку. Она услышала его шаги и обернулась. Её спокойный, отстранённый взгляд встретился с его безумными, налитыми кровью глазами.
— Хватит, — выдохнул он, и это слово прозвучало как выстрел. — Этот цирк окончен. Ты сейчас пойдёшь туда. Ты уберёшь его. Ты вымоешь его. Ты сделаешь то, что должна!
Он схватил её за руку, его пальцы впились в её предплечье, как тиски. Он поволок её из кухни, через коридор, к эпицентру его унижения — к комнате отца. Она не кричала. Она упиралась, её ноги скользили по паркету, но он был сильнее. Ярость придавала ему животной силы.
— Ты трус, Игорь, — прошипела она, и её голос был острым, как лезвие. — Просто жалкий, ничтожный трус. Ты не на меня злишься. Ты злишься, потому что сам не можешь справиться со своим отцом. Потому что он превращает тебя в такое же ничтожество, каким является сам. А я была твоим щитом. Ты прятался за моей спиной, за моим «долгом». А когда щит убрали, ты остался голым. И тебе не понравилось то, что ты увидел в зеркале.
Её слова хлестали его по лицу, но он лишь сильнее сжимал её руку, таща в спальню. Вот она, дверь. Вот она, куча грязного белья в углу, которую он так и не вынес. Он толкнул её в комнату.
— Убирай!
И тут она перестала сопротивляться. Она выпрямилась, посмотрела на него, потом на смердящую гору белья. И на её лице появилась та самая ледяная, торжествующая усмешка, которую он видел в первую ночь. Одним резким, выверенным движением она вырвала свою руку, одновременно шагнув к куче. Прежде чем он успел понять, что происходит, она схватила самую грязную, пропитанную мочой и фекалиями простыню.
Он отшатнулся, но было поздно. Она шагнула к нему и с силой, с какой мститель наносит последний удар, втёрла эту простыню ему в лицо. В его волосы. Размазала по его перепачканной кашей рубашке. Он захрипел, задыхаясь от вони и шока, пытаясь оттолкнуть её, но она вцепилась в него мёртвой хваткой, вымещая в этом одном движении всю свою недельную боль, всё унижение, всю брезгливость.
Когда она отступила, он стоял посреди комнаты, качаясь. Его лицо было измазано в нечистотах. Он был воплощением того запаха, который царил в этой комнате.
— Вот, — сказала Светлана спокойно, вытирая руки о чистый край своей футболки. — Теперь вы с ним одно целое. Запах у вас один. Удачи тебе, милый. Найди сиделку, которая согласится работать с вами обоими.
Она развернулась и вышла из комнаты. Он слышал её ровные, спокойные шаги. Она взяла с вешалки свою сумку. Щёлкнул замок входной двери. И всё стихло. Игорь остался стоять один в центре своей разрушенной жизни, покрытый экскрементами собственного отца.
Из-за его спины, с кровати, донёсся скрипучий, довольный голос Анатолия: — Ну что, сынок? Даже с бабой своей справиться не смог? Слабак…
