— Пап, а давай крепость строить? Из подушек!
Голос Лёшки, тонкий и настойчивый, вклинился в рёв автомобильных моторов и визг тормозов, доносившийся из динамиков телевизора. Вадим, вжавшись в продавленное кресло, лишь неопределённо махнул рукой в сторону сына, не отрывая взгляда от экрана, где разворачивалась очередная погоня. Он пришёл с работы полчаса назад, и единственным его желанием было раствориться в этом бессмысленном, но таком притягательном мире боевиков, где всё было просто, а проблемы решались с помощью кулаков и быстрых машин.
— Па-ап, ну давай! Мы построим большую-большую, и ты будешь король!
Лёшка дёргал его за штанину. Вадим поморщился. Эта игра в крепость означала как минимум полчаса беготни, таскания диванных подушек, смеха и визга. Всего того, на что у него сейчас не было ни сил, ни желания. Его взгляд скользнул по комнате и остановился на тяжёлой хрустальной вазочке на журнальном столике. Она была доверху наполнена шоколадными конфетами в ярких, шуршащих обёртках — стратегический запас, который Дарья держала для гостей.
— Лёш, смотри, что там есть, — он лениво ткнул пальцем в сторону столика. — Бери. Только тихо, хорошо? Дай папе кино досмотреть.
Мальчик на мгновение замер, недоверчиво глядя то на отца, то на запретное сокровище. Обычно ему разрешали брать одну, максимум две конфеты, и только после еды. А тут — целая ваза в его полном распоряжении. Не веря своему счастью, он подбежал к столику, запустил в вазу обе руки и, зачерпнув целую гору, высыпал её на ковёр. Вадим удовлетворённо кивнул. План сработал. В комнате воцарилась относительная тишина, нарушаемая лишь звуками перестрелки с экрана и восторженным шуршанием фантиков. Он снова погрузился в фильм.
Дарья, стоявшая на кухне, слышала весь этот нехитрый диалог. Раздражение, до этого момента похожее на тупую зубную боль, начало превращаться в нечто твёрдое и острое у неё под рёбрами. Она помешивала в кастрюле густой, наваристый суп, вдыхая его пряный аромат, и чувствовала, как вся её работа, все её усилия идут прахом. Она целый день крутилась, чтобы к приходу мужа был уют, а на ужин — горячая, правильная еда. А он одним ленивым жестом перечеркнул всё.
Она выглянула из-за дверного косяка. Картина была красноречивее любых слов. Вадим, полностью поглощённый мельканием кадров, сидел, подперев подбородок кулаком. У его ног, на светлом ковре, была устроена настоящая катастрофа. Лёшка сидел в окружении целой горы блестящих фантиков, методично разворачивая одну конфету за другой и отправляя их в рот. Его щёки и подбородок уже блестели от растаявшего шоколада. Хрустальная ваза, их свадебный подарок, стояла на столике почти пустая.
«Дай ребёнку радость», — мысленно передразнила она любимую фразу Вадима. Эта «радость» была не для ребёнка. Она была для него самого. Дешёвый и простой способ купить себе полчаса тишины, отгородиться от сына, от семьи, от реальности. Он не был «добрым папой». Он был ленивым папой, который подрывал её авторитет и ломал все правила не из большой любви к сыну, а из банального эгоизма. И самое худшее было то, что это повторялось снова и снова. Каждые выходные, каждый вечер, когда ему хотелось покоя, в ход шли запрещённые мультики, планшет или, как сейчас, сладости в промышленных масштабах.
Она вернулась на кухню, выключила плиту и с силой поставила кастрюлю на подставку. Она не будет кричать сейчас. Не будет устраивать сцену при ребёнке. Она дождётся. Она знала, что произойдёт через пятнадцать минут, когда она позовёт всех к столу. И вот тогда, когда Лёшка отодвинет тарелку с её супом, на который она потратила полдня, и скажет, что не голоден, — вот тогда она выскажет всё. Она вытерла руки о фартук и посмотрела в окно на темнеющий двор. Буря была неизбежна. И на этот раз она не собиралась её сдерживать.
Через четверть часа Дарья вошла в гостиную. Её лицо было спокойным, почти непроницаемым. Она выключила телевизор прямо посреди очередной автомобильной погони, не обращая внимания на недовольный вздох мужа.
— Ужинать. Мойте руки и за стол.
Вадим лениво поднялся с кресла, потянулся. Лёшка, с трудом оторвавшись от распотрошённых фантиков, поплёлся в ванную. Через несколько минут они сидели на кухне. Перед каждым стояла тарелка с горячим, ароматным супом. Дарья молча взяла ложку. Вадим начал есть, с аппетитом прихлёбывая. Лёшка же просто сидел, ковыряя ложкой в тарелке и отодвигая куски моркови.
— Я не хочу, — наконец выдавил он, глядя в стол. — У меня живот полный. Я конфет наелся.
— Чего?
— Мне папа разрешил! — сразу же нашёлся мальчик.
Дарья медленно положила ложку на стол. Звук удара металла о фаянс прозвучал в тишине кухни оглушительно громко. Она повернула голову к мужу, который делал вид, что целиком поглощён своей едой.
— Ты совсем ненормальный?! Зачем ты дал нашему сыну наесться сладостей перед едой? Специально хочешь подорвать мой авторитет? Это тебе твоя мамочка посоветовала? Да?!
Вадим перестал жевать. Он медленно проглотил и посмотрел на неё тяжёлым взглядом. Упоминание матери было ударом ниже пояса, и Дарья это прекрасно знала.
— Даш, перестань. Ну съел пару конфет, что тут такого? Я просто хотел, чтобы он отстал и дал мне отдохнуть после работы.
— Пару конфет? — она указала рукой в сторону гостиной, где на ковре сиротливо валялась почти пустая ваза. — Он съел всё! Всю вазу! Ты просто откупился от собственного сына, как от назойливой мухи. Тебе плевать на его здоровье, плевать на мои правила. Главное, чтобы тебя не трогали.
— Не начинай, а? У меня был тяжёлый день, — он снова взялся за ложку, демонстрируя, что разговор окончен.
Но для неё он только начинался.
— У тебя тяжёлый день? А у меня, по-твоему, лёгкий? Я весь день готовлю, убираю, занимаюсь с ним, чтобы вечером ты пришёл, и одним своим идиотским поступком всё испортил! Ты же знаешь, что он потом есть не будет! Знаешь! И делаешь это назло!
Лицо Вадима, до этого расслабленное, мгновенно окаменело. Он отодвинул от себя тарелку. Ленивый, добродушный папа исчез. На его месте появился злой, раздражённый мужчина.
— Назло? Ты серьёзно? Думаешь, у меня нет других дел, кроме как делать тебе назло? Может, проблема в том, что ты превратила еду в культ, а воспитание — в армейскую муштру? Шаг влево, шаг вправо — расстрел. С тобой же невозможно расслабиться!
— Расслабиться — это значит позволить сыну гробить желудок конфетами, пока ты пялишься в телевизор? Отличное расслабление! Именно этому тебя и учит твоя мамаша, когда привозит ему килограммами шоколадки за моей спиной! Прямо как твоя мать!
Это было последней каплей. Вадим резко встал, стул с грохотом отодвинулся назад.
— Вот теперь всё ясно! Опять моя мать! Она-то тебе чем не угодила? Тем, что любит внука и не строит из себя надзирателя в колонии строгого режима? Тебе просто не нравится, что кто-то, кроме тебя, может дать ребёнку хоть каплю радости! Всё должно быть по-твоему, всё под твоим контролем!
— Это не радость, это безответственность! — она тоже вскочила на ноги, и они оказались лицом к лицу посреди маленькой кухни. — Твоя мать его балует, а ты ей потакаешь! Вы оба делаете из него избалованного эгоиста, которому всё можно!
— Да лучше быть избалованным, чем забитым и несчастным с такой матерью, как ты! — выкрикнул он ей в лицо.
Лёшка, до этого молча наблюдавший за перепалкой, тихо всхлипнул. Но на него уже никто не обращал внимания. Вадим развернулся, молча прошёл в коридор, схватил с вешалки куртку и ключи от машины.
— Я к матери. Пересижу, пока твой припадок не закончится.
Он вышел из квартиры. Дарья осталась стоять посреди кухни. Она не смотрела ему вслед. Она смотрела на нетронутую тарелку с супом, который теперь казался ей воплощением её бессмысленных стараний. Внутри неё не было ничего, кроме холодного, выжигающего всё дотла гнева.
Звук отъезжающей машины затих вдали. Дарья осталась стоять одна на кухне. Несколько секунд она просто смотрела на нетронутую тарелку с супом, которую Вадим отодвинул от себя. Густой, наваристый, с мелкими кусочками зелени на поверхности — он казался насмешкой, памятником её потраченному впустую времени. Она взяла тарелку, подошла к раковине и без малейшего колебания вылила всё её содержимое в слив. Потом взяла тарелку сына и сделала то же самое. Ложки и пустая тарелка Вадима отправились в посудомоечную машину. Щёлкнула кнопка, и внутри зашумела вода, смывая последние следы так и не состоявшегося семейного ужина.
Она не плакала. Гнев, который кипел в ней всего десять минут назад, выгорел дотла, оставив после себя лишь холодную, твёрдую пустоту и абсолютную ясность. Это был не очередной скандал. Это была конечная точка. Тот предел, за которым больше нет смысла что-то чинить, склеивать и пытаться понять. Есть смысл только ампутировать.
Выйдя из кухни, она прошла в гостиную. На ковре всё ещё была разбросана гора блестящих фантиков — свидетельство его лёгкой победы над её правилами. Она не стала их убирать. Это был уже не её мусор. Она прошла мимо, поднялась на второй этаж и вошла в их спальню. Воздух здесь ещё хранил его запах — смесь парфюма и чего-то неуловимо своего. Дарья подошла к окну и распахнула его настежь. Холодный ноябрьский воздух ворвался в комнату, вытесняя остатки уюта и тепла.
Затем она открыла шкаф. Его половина была аккуратно заполнена вещами: ряды рубашек на вешалках, стопки свитеров и джинсов на полках. Она не стала швырять их. Её движения были размеренными и до странности спокойными, словно она выполняла давно знакомую, рутинную работу. Она достала с антресолей два больших чемодана на колёсиках и дорожную сумку. Поставила их на кровать и начала методично освобождать его полки.
Свитер за свитером, джинсы за джинсами. Она не вглядывалась в вещи, не вспоминала, куда он надевал ту или иную рубашку. Они были для неё просто текстилем, который нужно было переместить из одного пространства в другое. Она складывала их ровными стопками, аккуратно, почти с педантичностью, заполняя объём чемодана. Рубашки она сняла с вешалок прямо всей пачкой и уложила сверху. Вот его спортивный костюм, в котором он любил валяться на диване. Вот футболки с дурацкими принтами. Вот парадный костюм, висевший в отдельном чехле. Она сложила его пополам и тоже запихнула в чемодан.
Когда шкаф был опустошён, она перешла к комоду. Носки, бельё, ремни — всё полетело в дорожную сумку. Никакой сортировки, никакого сожаления. Просто механическое очищение пространства. Дальше — ванная. Его зубная щётка, бритвенный станок, пена для бритья, флакон парфюма, который она сама ему подарила на прошлый день рождения. Всё это она сгребла в косметичку и бросила поверх вещей в сумке.
Последними были ботинки. Она спустилась в прихожую, собрала всю его обувь — от рабочих туфель до домашних тапочек — и сложила в большой пакет из супермаркета.
Когда всё было закончено, она застегнула молнии на чемоданах и сумке. Получилось три тяжёлых, объёмных места. Она с усилием, кряхтя, вытащила их из спальни и по очереди скатила по лестнице вниз. В коридоре, прямо у входной двери, она выстроила их в ряд. Два чемодана и большая сумка. Рядом поставила пакет с обувью. Они стояли как пограничные столбы, как безмолвное и неоспоримое заявление.
Дарья оглядела результат своей работы. Дом стал другим. Он стал тише, просторнее и как будто чище. Она сделала глубокий вдох. На её лице не было ничего, кроме сосредоточенности и усталости. Она убрала Лёшку спать, а потом вернулась в гостиную, собрала все конфетные фантики в пакет и вынесла его в мусорный бак на улице. Теперь она была готова. Она сядет в кресло и будет ждать. Утром он вернётся, уверенный, что буря утихла. И наткнётся на этот молчаливый бастион в прихожей. И тогда он всё поймёт.
Вадим вернулся на следующий день ближе к полудню. Ночь у матери прошла по обычному сценарию: он выплеснул накопившееся раздражение, она, как всегда, его поддержала, назвав Дарью истеричкой, которая не ценит своего мужа. Утром он выпил кофе, съел приготовленные матерью блинчики и, почувствовав, что гнев уступил место привычной лени и желанию покоя, решил, что «буря» улеглась. Он ехал домой с твёрдым намерением просто проигнорировать вчерашний инцидент. Сделать вид, что ничего не было. Дарья подуется ещё пару часов, а к вечеру всё вернётся на круги своя. Эта схема работала всегда.
Он спокойно вставил ключ в замок, повернул его и толкнул дверь. И замер на пороге. Прямо перед ним, перегораживая узкий коридор, стояли они. Два его чемодана, до отказа набитая дорожная сумка и пакет с обувью. Они не были брошены в порыве гнева. Они были аккуратно выставлены в ряд, как товары на витрине, как чётко сформулированное, не требующее слов сообщение. Вадим смотрел на них несколько долгих секунд, и его уверенность в том, что всё обойдётся, начала медленно таять, уступая место холодному, неприятному осознанию. Он поставил свою барсетку на пол и сделал шаг внутрь.
В этот момент из кухни вышла Дарья. Она была в домашней одежде, на лице не было и тени вчерашней ярости. Только спокойная, отстранённая усталость. Она остановилась в дверном проёме, опёршись плечом о косяк, и посмотрела на него так, словно видела впервые.
— Вот, — она кивнула на чемоданы. — Я всё собрала. Можешь больше не разлучаться со своей мамочкой. Вали жить к ней. Сына я воспитаю сама, раз тебе так в тягость им заниматься.
Её голос был ровным, без единой дрогнувшей ноты. Это был не крик, не упрёк. Это был приговор. Окончательный и не подлежащий обжалованию. Вадим открыл рот, чтобы возразить, чтобы по привычке начать спорить или оправдываться, но слова застряли в горле. Он смотрел на неё и понимал, что привычные уловки больше не сработают. Та Дарья, которая прощала, терпела и ждала, исчезла. Перед ним стояла чужая, незнакомая женщина, принявшая решение. И это решение было написано не только на её лице, но и материализовано в этих чемоданах у его ног.
В нём вскипела ответная волна упрямства и уязвлённой гордости. Ах так? Его выставляют за дверь? Его, который просто хотел полчаса покоя после работы? Он не будет унижаться. Не будет просить, уговаривать, обещать. Если она так решила, то это её выбор.
— Хорошо, — сказал он так же ровно, хотя внутри всё клокотало от обиды. — Как скажешь.
Это был не тот ответ, которого, возможно, подсознательно ждала даже она. Это была не попытка примирения, а полное и безоговорочное принятие её условий. Он больше не смотрел на неё. Он повернулся к чемоданам. Выдвинул телескопическую ручку у самого большого из них, второй взял за боковую рукоятку. Дорожную сумку он перекинул через плечо. Оставался только пакет с обувью. Он на мгновение замешкался, понимая, что не унесёт всё за один раз.
Дарья молча наблюдала за его манипуляциями. Потом подошла, взяла пакет с обувью и, открыв входную дверь, выставила его на лестничную клетку. Затем она снова отошла в сторону, освобождая ему проход. Ни слова, ни взгляда. Просто молчаливое содействие его уходу.
Вадим, пыхтя, выкатил чемоданы из квартиры. Поставил их рядом с пакетом. Затем, не оборачиваясь, вернулся за барсеткой. Он не посмотрел в сторону комнаты, где, возможно, играл Лёшка. Он не пытался заглянуть в глаза жене. Он просто забрал последнюю свою вещь.
— Пока, — бросил он в пустоту коридора и вышел, закрыв за собой дверь. Замок не щёлкнул. Дарья не стала его запирать.
Он постоял мгновение на площадке, ощущая себя до глупого нагруженным вещами, как челночник из девяностых. Потом начал спускать свой багаж по лестнице. Когда он вышел во двор и принялся загружать чемоданы в багажник машины, он ни разу не поднял голову, чтобы посмотреть на окна своей, теперь уже бывшей, квартиры. Он знал, что она не будет смотреть ему вслед. Он сел за руль, завёл двигатель и уехал. Он не позвонит. Не напишет. Он не приедет навещать сына, потому что это означало бы столкнуться с ней, а его гордость не позволит ему переступить порог дома, из которого его так хладнокровно выставили. Это был конец. Не трагический, не драматичный. Просто бытовой и окончательный. Два человека, которые когда-то были семьёй, просто перестали ею быть…
