— Катя, что ты себе позволяешь? Почему мой сын звонит мне и жалуется, что ты его выгоняешь?
Звонок в дверь был не просто настойчивым — он был похож на атаку. Короткие, яростные трели, словно кто-то пытался продавить кнопку внутрь, в самую стену. Екатерина не спешила. Она домыла чашку, насухо вытерла её и только потом, с тем же невозмутимым спокойствием, пошла в прихожую. Она знала, кто там. Она ждала этого визита весь день.
На пороге, как и ожидалось, стояла Людмила Ивановна. Вся её фигура, от строго уложенных волос до носков лакированных туфель, излучала готовность к бою. Она не вошла, она вторглась в пространство квартиры, сделав шаг через порог ещё до того, как Катя успела полностью открыть дверь. Её взгляд, острый и колючий, уже обшаривал прихожую в поисках улик, подтверждений, зацепок для скандала.
— Проходите, Людмила Ивановна, — ровным, почти безразличным тоном произнесла Катя, отступая в сторону. Она не предложила снять пальто. Не спросила, как дела. Она просто открыла доступ к полю боя.
Свекровь прошествовала вглубь коридора, оставляя за собой едва уловимый шлейф резких духов. Её глазам сразу же предстала главная сцена готовящейся драмы. В большом кожаном кресле, спиной к ним, сидел её Слава. На его тридцатидвухлетней голове красовались массивные игровые наушники, из которых доносилось глухое бормотание и звуки взрывов. В руках он сжимал джойстик, и его пальцы яростно порхали по кнопкам. Он был в другом мире, в своей цифровой нирване, где не существовало ни увольнения две недели назад, ни матери, приехавшей его спасать, ни жены, которая только что вычеркнула его из своей жизни. Он даже не обернулся.
— Я пришла поговорить, — начала свекровь, переводя взгляд с отрешённой спины сына на холодное лицо невестки. Она произнесла это так, будто делала Кате великое одолжение, давая ей шанс объясниться и покаяться.
— Говорить не о чем, — так же спокойно ответила Катя. Её голос был лишён всяких эмоций. Это был голос диспетчера, сообщающего об отмене рейса. — Только забрать. Ваши вещи я уже собрала.
Она сделала лёгкий, почти незаметный кивок в сторону угла у входной двери. Там, подобно трём уродливым изваяниям, стояли три огромных чёрных мешка для мусора. Туго набитые, они выглядели зловеще и окончательно. Сквозь тонкий чёрный пластик угадывались острые углы коробок от игровых дисков, округлые формы коллекции пивных кружек и бесформенные комки его грязных футболок. Из одного мешка, который был завязан не так туго, торчал серый провод от игровой приставки, похожий на хвост дохлой крысы.
— Вот, — Катя указала на мешки так, будто представляла экспонаты на выставке современного искусства. — А вот и сам владелец.
Её взгляд скользнул по фигуре мужа в кресле, который как раз издал победный вопль, заглушённый наушниками.
— Забирайте ваше сокровище. Мне он больше не нужен.
Людмила Ивановна медленно перевела взгляд с сына на эти три унизительных чёрных мешка, а потом обратно на Катю. На мгновение на её лице отразилось чистое, незамутнённое недоумение. Она пришла сюда побеждать, давить, ставить на место зарвавшуюся девчонку. Она была готова к слезам, уговорам, истерике. Но она не была готова к этому ледяному спокойствию, к этой чудовищной, оскорбительной завершённости процесса. И когда недоумение прошло, его место заняло нечто другое. Её лицо начало медленно наливаться тёмным, нездоровым румянцем, а губы сжались в тонкую, злую линию. Ярость, которую она принесла с собой, нашла свою цель.
— Ты что, с ума сошла? — прошипела Людмила Ивановна, делая ещё один шаг вперёд. Её лакированные туфли едва слышно цокнули по ламинату. Этот звук был единственным нарушением тишины, не считая приглушённых взрывов из мира Вячеслава. — Ты решила поиграть во взрослую и самостоятельную? Мужа, значит, на улицу? В трудный для него период? У него стресс, ему поддержка нужна, а ты… мешки с мусором ему под нос суёшь!
Она говорила негромко, но с таким напором, что казалось, будто слова физически давят на Катю. Это была старая, проверенная тактика: взывать к совести, к долгу, к женской миссии быть опорой и тихой гаванью. Она рисовала образ своего сына не как ленивого увальня, а как тонкую, ранимую натуру, гения в творческом поиске, которого грубая реальность выбила из колеи.
— У него не стресс, — так же безжизненно ответила Катя, не отводя взгляда. — У него новый уровень в игре. А трудный период у него начался лет пятнадцать назад, когда он решил, что работать необязательно.
Эта холодная констатация факта вывела Людмилу Ивановну из себя окончательно. Маска обеспокоенной матери слетела, обнажив гримасу чистого, незамутнённого гнева.
— Да как ты можешь! Он ищет! Он каждый день просматривает вакансии! Он думает! У мужчины всё сложнее устроено, это не твоё «пришла-ушла» с работы! Ему нужно вдохновение, ему нужен стимул! А какой стимул ты ему даёшь?!
Её голос сорвался на визг. И этот визг, наконец, пробил звукоизоляцию дорогих наушников. Вячеслав в кресле дёрнулся, словно его ударили током. Он недовольно стянул наушники на шею.
— Ну что вы тут орёте? Мне же мешаете! — его тон был полон детской обиды. Он повернул голову, и его взгляд, мутный от многочасового сидения перед экраном, сфокусировался сначала на матери, потом на Кате. В нём не было ни стыда, ни раскаяния. Только раздражение.
— Славочка, сынок, — тут же сменила тон Людмила Ивановна, превращаясь в воплощение материнской заботы. — Эта женщина… она тебя выгоняет! Она собрала твои вещи в эти… пакеты!
Слава перевёл взгляд на чёрные мешки. Его брови сошлись на переносице. Он посмотрел на жену так, будто она была назойливой мухой, которую он никак не мог прихлопнуть.
— Мам, ты представляешь, она меня выгоняет! — заныл он, обращаясь исключительно к матери, полностью игнорируя Катю, стоявшую в двух метрах от него. — Говорит, что я бездельник. Я ей объясняю, что сейчас рынок труда сложный, что я не могу пойти на первую попавшуюся работу, а она…
Воодушевлённая поддержкой сына, Людмила Ивановна почувствовала прилив сил. Она снова была в своей стихии — защитницей несправедливо обиженного дитяти. Она сделала резкое движение к мешкам.
— Что это за цирк? Вещи! Это не вещи, это мусор! Я сейчас…
Её рука с маникюром хищно потянулась к ближайшему мешку, чтобы демонстративно разорвать его, вывалить содержимое на чистый пол и тем самым аннулировать решение Кати. Но она не успела. Катя сделала один быстрый шаг и положила свою ладонь на мешок, преграждая ей путь. Она не коснулась свекрови, но сам жест был красноречивее пощёчины.
— Не трогайте, — произнесла она тихо, но в этой тишине было больше угрозы, чем в крике. — Это не ваше. Вы своего сына воспитали так, что он даже вещи свои собрать не в состоянии. Эту работу за него тоже сделала я.
Рука Людмилы Ивановны замерла в воздухе, а потом медленно отдёрнулась, словно коснулась раскалённого железа. Слава, услышав прямой упрёк в адрес матери, захлопнул рот на полуслове и уставился на жену с откровенной ненавистью. Воздух в прихожей загустел. Переговоры закончились. Началась война.
Людмила Ивановна смотрела на руку невестки, лежащую на чёрном пластике, и её лицо превратилось в неподвижную маску. Она медленно выпрямилась, отступая на полшага. Унижение от этого простого, пресекающего жеста было глубже, чем от любой пощёчины. Она пришла сюда как хозяйка положения, как мать, вершащая суд, а оказалась в роли просительницы, которой указали на её место.
— Ты… ты… — она задыхалась, подбирая слова, достаточно ядовитые, чтобы прожечь эту ледяную броню. — Ты просто бессердечная. Ты никогда его не любила. Использовала, пока он был тебе удобен, а как только возникли трудности, решила выбросить? Как ненужную вещь? В мусорном мешке?
Она сделала ставку на самое больное — на обвинение в отсутствии любви, в расчётливости. Это был её последний козырь, последняя попытка заставить Катю почувствовать себя виноватой, порочной, неправильной женщиной.
Именно это и стало той самой последней каплей. Катя медленно убрала руку с мешка. Она выпрямилась и посмотрела сначала на свекровь, а потом перевела тяжёлый, пристальный взгляд на своего мужа, который всё это время наблюдал за сценой с выражением оскорблённого величия на лице. Её молчание закончилось.
— Вещь? — переспросила она. Голос её не дрогнул, но в нём появилась новая, звенящая нота — нота холодного, хирургического презрения. — Вы правы, Людмила Ивановна. Именно как вещь. Бесполезную, пыльную вещь, которая занимает место в квартире, потребляет электричество и не приносит никакой пользы. Только эту вещь, в отличие от старого кресла, ещё и кормить надо. И обстирывать.
Слава дёрнулся, словно его стегнули кнутом.
— Да что ты несёшь?! — взвизгнул он, наконец вступая в диалог. — Я… я в поиске! У меня проекты!
— Проекты? — Катя слегка наклонила голову, словно разглядывала диковинное насекомое. — Давай поговорим о твоих проектах, Слава. Может, о том гениальном стартапе по доставке крафтового пива, на который ты занял у моего отца деньги и который закрылся через два месяца, потому что ты всё пропил с друзьями, «дегустируя образцы»? Или о твоей карьере фрилансера, которая заключалась в том, что ты раз в неделю писал бездарный текст для какого-то сайта за триста рублей и потом неделю рассказывал, как устал от напряжённой умственной работы?
Она говорила это не ему. Она говорила это его матери, но смотрела при этом ему прямо в глаза, не давая отвести взгляд. Каждый факт был гвоздём, который она методично вбивала в крышку гроба их брака.
— Может, вспомним твою последнюю работу, с которой тебя не «ушли», как ты тут жалуешься, а выгнали с позором за то, что ты три дня подряд не выходил на связь, потому что у тебя вышел новый рейд в твоей игре? Ты даже не удосужился придумать правдоподобную ложь! Сказал, что болел, но забыл, что выкладывал в соцсети скриншоты своих игровых побед.
Людмила Ивановна открыла рот, чтобы что-то сказать, но не смогла. Она смотрела на сына, ожидая опровержения, но видела лишь его багровое, искажённое от злости и унижения лицо. Он молчал, потому что всё это было правдой.
Катя сделала шаг в её сторону, и теперь уже свекровь инстинктивно попятилась.
— Вы спрашиваете, какой я ему давала стимул? А какой стимул нужен человеку, у которого всегда есть тёплая постель, полный холодильник и мама, которая в любой момент примчится его защищать от злого мира? Вы вырастили не мужчину. Вы вырастили комнатное растение в большом горшке. Оно умеет только потреблять. Оно не знает, что нужно давать что-то взамен. И я устала быть для него и почвой, и водой, и солнцем. Устала.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в спертый воздух прихожей. А потом, вынося окончательный вердикт, посмотрела Людмиле Ивановне прямо в глаза. Голос её стал твёрдым, как камень.
— Забирайте своего сыночка, и проваливайте прочь отсюда! Я нянчиться с этим ребёнком переростком больше не собираюсь!
После этих слов она развернулась, прошла к входной двери и распахнула её настежь, открывая вид на тускло освещённую лестничную площадку. Холодный сквозняк ворвался в квартиру, неся с собой запах сырости и пыли из подъезда. Это был немой, но абсолютно ясный приказ.
Открытая дверь впустила в квартиру не просто сквозняк, а саму стылую, безразличную реальность подъезда. Какое-то время все трое стояли неподвижно, застыв в этой последней, немой сцене. Людмила Ивановна смотрела на распахнутую дверь, и в её глазах медленно угасал огонь праведного гнева, сменяясь чем-то вязким и тёмным, как болотная жижа. Она поняла. Поняла, что это конец. Что все её манипуляции, упрёки и попытки давления разбились о спокойную, непробиваемую уверенность этой женщины. Она проиграла. И от осознания этого сокрушительного поражения в ней взорвалось последнее, самое грязное, что было.
— Что ж… — выплюнула она, и её голос, до этого звеневший от ярости, стал низким и хриплым. — Валяй. Посмотрю я на тебя, одинокую и никому не нужную. Ты всегда была такой. С этим своим лицом правильным, а внутри — гниль. Думаешь, это сила? Это пустота. У тебя внутри ничего нет, кроме этой твоей гордыни.
Она больше не пыталась защищать сына. Она била наотмашь по самой Кате, целясь в самые уязвимые места, которые, как она думала, есть у каждой женщины.
— Кто на тебя посмотрит? На такую? Холодная, злая, мужа родного в шею гонишь. Сдохнешь в этой своей квартире в окружении сорока кошек, и никто даже не вспомнит. А мой Славочка… он себе ещё найдёт! Найдёт нормальную, добрую женщину, которая будет его любить и ценить! Не такую, как ты, карьеристку бездушную!
Слава, услышав этот поток оскорблений в адрес жены, наконец обрёл дар речи. Но это был не голос мужчины, готового взять на себя ответственность. Это был скулёж ребёнка, который присоединяется к травле, устроенной его мамой.
— Да пошла ты… — процедил он, поднимаясь с кресла. Он даже не смотрел на Катю, его взгляд был устремлён куда-то в стену. — Я ещё посмотрю, как ты тут одна запоёшь. Думаешь, я пропаду? Да я…
Он не договорил. Его взгляд упал на чёрные мешки. Он подошёл к ним, брезгливо пнул один ногой, затем неуклюже схватил другой — тот, из которого торчал провод от приставки. Мешок был тяжёлым и неудобным. Он обхватил его обеими руками, прижимая к груди, как самое ценное сокровище. Его поза была жалкой и нелепой: взрослый мужчина, вцепившийся в пакет с мусором, в котором лежали его игрушки.
Катя молчала. Она стояла у двери, превратившись в бесстрастного наблюдателя. Она не отвечала на оскорбления, не реагировала на его жалкие угрозы. Она просто ждала, когда представление закончится. Её молчание было страшнее любого крика. Оно лишало их силы, превращая их ярость в бессильную истерику.
Людмила Ивановна поняла, что и этот последний залп ушёл в пустоту. Она смерила Катю последним, полным ненависти взглядом, затем решительно подошла к сыну.
— Пойдём, Славочка. Нечего нам тут делать.
Она подхватила второй мешок, тот, что был с одеждой. Третий, с пивными кружками и прочим хламом, они оставили. Он был слишком тяжёлым. Мать и сын, нагруженные чёрными мешками, как два мусорщика, двинулись к выходу. Проходя мимо Кати, Людмила Ивановна бросила через плечо:
— Ты ещё пожалеешь об этом.
Это прозвучало неубедительно. Просто дежурная фраза, лишённая прежней силы.
Слава прошёл мимо, не поднимая глаз. Она видела его затылок, его сутулые плечи. Вся его фигура выражала обиду и поражение. Людмила Ивановна взяла своего тридцатидвухлетнего сына под руку, словно уводя его с детской площадки, где его обидели другие дети, и повела по лестнице вниз.
Катя смотрела им вслед, пока их силуэты не растворились на следующем пролёте. Она слышала их удаляющиеся шаги — тяжёлый, шаркающий шаг сына и частый, нервный стук каблуков матери. Потом и эти звуки стихли. Она постояла ещё несколько секунд, прислушиваясь к тишине подъезда. А потом спокойно, без всякого усилия, закрыла дверь.
Щелчок замка прозвучал в пустой прихожей оглушительно громко. Это был звук поставленной точки. Финальный аккорд. Она прислонилась спиной к холодной двери. В квартире стало тихо. Так тихо, как бывает только после долгой, изматывающей болезни. Не было ни облегчения, ни радости, ни горечи. Была только пустота. Стерильная, чистая пустота, как в операционной после того, как удалили опухоль. Боль прошла, но на её месте осталось чувство отсутствия. Операция прошла успешно. Теперь нужно было заново учиться жить с этой пустотой внутри…
