— Кать, ты не видела мой модельный нож? Который с цанговым зажимом. Он куда-то пропал.
Голос Павла донёсся из гостиной, превратившейся за последний год в его личный сборочный цех. Катя сидела на кухне, пытаясь выпить чашку кофе в единственном уголке квартиры, который ещё не был оккупирован. Даже здесь, на подоконнике, притаилась баночка с жидкой грунтовкой и пара кисточек, забытых им вчера вечером. Едкий, химический запах клея и растворителя, казалось, навсегда въелся в обивку стульев и пропитал воздух, вытесняя все домашние ароматы.
Она не ответила. Она просто смотрела в окно, мысленно перечисляя точки вражеского присутствия. На журнальном столике застыл в полуготовности немецкий «Тигр», его серое пластиковое тело было усеяно зажимами и прищепками. На книжных полках, потеснив томики её любимых авторов, выстроились в ряд готовые модели: советские Т-34, американские «Шерманы», британские «Черчилли». Они смотрели в разные стороны своими неподвижными стволами, словно несли молчаливый дозор. Коробки. Горы коробок возвышались в углу, на балконе, под кроватью. Это была тихая, ползучая оккупация, начавшаяся с одной маленькой коробочки, подаренной ему на день рождения, и разросшаяся до масштабов полномасштабного вторжения.
Катя работала дома, за своим письменным столом в спальне. Этот стол был её последним бастионом, островком порядка в океане военного хаоса. Здесь стоял её ноутбук, лежали её ежедневники, её документы. Это была её территория, и до сегодняшнего дня Павел, казалось, это понимал, обходя её рабочее место стороной. Закончив пить кофе, она собралась в магазин за продуктами. Уходя, она бросила взгляд в спальню. Стол был чист. Её ноутбук стоял ровно по центру, как и всегда.
Вернулась она через час, с двумя тяжёлыми пакетами. Поставив их в коридоре, она с предвкушением направилась в спальню, мечтая наконец сесть за работу в тишине. Но на пороге комнаты она замерла. Внутри неё что-то оборвалось. Холодно и беззвучно.
Её стол был захвачен. Её ноутбук был бесцеремонно сдвинут на самый край, опасно балансируя на грани падения. А всё центральное пространство было усеяно деталями новой модели. Серая россыпь мельчайших пластиковых деталей, гусеничные траки, хрупкие антенны, корпус, башня. Рядом лежал тот самый модельный нож, который он искал, тюбик с клеем, оставивший на полированной поверхности стола липкое пятно, и развёрнутые листы чертежей, прижатые её же ежедневником.
Она молча смотрела на это несколько секунд. В ней не было ярости. Ярость — это горячая, бурная эмоция. То, что она чувствовала, было другим. Это был холодный, кристально чистый гнев, который требовал не криков, а действий. Не говоря ни слова, она развернулась и пошла на кухню. Взяла из-под раковины самый большой и плотный мусорный пакет, который только нашла, и вернулась в спальню.
Павел сидел в гостиной, увлечённо шлифуя какую-то деталь, и даже не заметил её возвращения. А она, подойдя к столу, одним широким, выверенным движением руки сгребла в мусорный мешок всё, что на нём было. Пластиковые детали, чертежи, клей, нож, кисточки — всё полетело внутрь с глухим, пластмассовым стуком. Она небрежно отодвинула ноутбук на своё законное место, завязала тугой узел на мешке и только после этого повернулась к мужу. Он наконец оторвался от своего занятия и непонимающе уставился на неё, на огромный чёрный пакет в её руке.
— Ты… ты что делаешь? — спросил он, медленно вставая.
Катя сделала несколько шагов ему навстречу и остановилась посреди комнаты.
— Слушай сюда, дорогой мой! Либо твои танки исчезают с моего стола сегодня же, либо ты вместе с ними переезжаешь в свой танковый ангар, то есть, в гараж!
Она произнесла это ровно, без единой дрогнувшей ноты, глядя ему прямо в глаза.
— Я даю тебе один вечер, чтобы ты убрал все свои игрушки из нашей квартиры. Если завтра я увижу хоть одну гусеницу у нас дома, этот пакет полетит в мусоропровод. А за ним могут последовать и остальные.
Павел смотрел на неё, потом на чёрный мешок в её руке, и его лицо медленно наливалось тёмной краской. Он не кричал. Он говорил тихо, с расстановкой, словно объяснял что-то очевидное умственно отсталому человеку.
— Игрушки? Ты назвала мою коллекцию игрушками? Ты хоть понимаешь, что это? Это история. Это точность. Это месяцы работы. Каждая модель — это десятки часов, проведённых за чертежами, за подбором краски.
— Я понимаю, что это лежало на моём рабочем столе, — Катя не повышала голоса. Её спокойствие было куда более действенным, чем любой крик. Она поставила пакет на пол у своих ног, как верный пёс. — И я понимаю, что запах растворителя стоит даже в ванной. Твои месяцы работы превратили нашу квартиру в токсичный склад. У тебя есть вечер, чтобы это исправить.
Взгляд Павла метнулся по комнате, оценивая масштабы предстоящей эвакуации. Его хобби, его гордость, его отдушина — всё это было названо «токсичным складом». Оскорбление было настолько глубоким, что он даже не нашёл нужных слов. Вместо этого он начал действовать. Это была не капитуляция. Это было демонстративное исполнение приказа, полное презрения к тому, кто его отдал.
Он начал с гостиной. Шумно, зло, он сгребал с журнального столика инструменты и сваливал их в большой пластиковый контейнер. Металлический лязг пинцетов и резаков отдавался по всей квартире. Затем он подошёл к книжным полкам. Он не просто снимал свои танки. Он брал каждую модель двумя руками, с преувеличенной, почти театральной осторожностью, словно это были бесценные артефакты, которые варвар-жена приказала вынести из храма. Он молча носил их на балкон, складывая в пустые коробки из-под бытовой техники.
Катя не уходила. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, и молча наблюдала за этим спектаклем. Она не испытывала ни злорадства, ни сожаления. Только нарастающее чувство облегчения, похожее на то, когда после долгой болезни наконец спадает температура. Воздух в квартире становился чище с каждой унесённой им коробкой. Пространство, загромождённое пластиком и металлом, снова начинало дышать. Она видела, как проступают очертания их прежней жизни — чистые поверхности, свободные углы, порядок.
Через два часа основная часть «коллекции» была вывезена в коридор и ждала отправки в гараж. Павел работал как одержимый, его футболка промокла от пота, лицо было мрачным и сосредоточенным. Он не сказал ей больше ни слова. Это молчание было громче любого скандала. Он собрал свои вещи так, будто уходил навсегда: несколько смен одежды, ноутбук, зарядное устройство. Он действовал методично, вычёркивая себя из этого дома.
Когда последняя коробка была вынесена за дверь, он остановился на пороге. Не оборачиваясь, он бросил через плечо:
— Машину не занимай. Мне нужно будет сделать несколько ходок.
И ушёл. Катя подождала, пока стихнет гул лифта, и закрыла дверь. Она не стала запирать её на замок. Она прошлась по квартире. Провела рукой по опустевшей книжной полке. Подошла к своему письменному столу, теперь идеально чистому, и села в кресло. Впервые за много месяцев она не чувствовала напряжения в плечах. Она глубоко вдохнула. Воздух был почти чистым.
ялось на глазах: от недоумения к тревоге, а затем к ужасу. Он медленно обошёл комнату, заглянул на балкон. Потом он повернулся к Кате, которая всё так же сидела в кресле.
— Где? — его голос был тихим, хриплым. — Где всё?
— Там, где и должно быть, — спокойно ответила она, не отводя взгляда. — На свалке.
Он смотрел на неё несколько долгих секунд, словно не мог осознать смысл сказанного. Потом его лицо исказилось.
— Ты… Ты понимаешь, что ты сделала? Ты всё выбросила? Компрессор? Краски? Мой «Ягдтигр»?! Я его полгода собирал, заказывал детали из Германии!
— Я предупреждала тебя, — её голос был холодным, как сталь. — Я сказала, что если увижу хоть одну гусеницу, всё полетит в мусоропровод. Ты решил меня проверить.
— Это не просто пластик! Это были деньги! Огромные деньги! Это были годы моей жизни! — он не кричал, он почти задыхался от осознания масштаба катастрофы. Он подошёл к ней вплотную. — Ты уничтожила не вещи. Ты уничтожила единственное, что было для меня важным.
— Я выбрала жить в доме, а не в твоём ангаре, — отчеканила она, глядя ему прямо в глаза.
Он смотрел на неё, и в его взгляде больше не было ни злости, ни обиды. Только пустота. Он увидел перед собой не женщину, с которой прожил семь лет, а совершенно чужого, безжалостного человека, способного хладнокровно уничтожить то, что составляло часть его самого. Он понял, что говорить больше не о чем. Что это конец. Не скандал, после которого мирятся, а точка.
Молча он развернулся, пошёл в спальню, достал с антресолей дорожную сумку и начал бросать в неё свои вещи: джинсы, футболки, свитер, ноутбук. Он действовал быстро и чётко, как хирург, ампутирующий поражённую конечность. Собрав сумку, он вышел в коридор, обулся. На пороге он обернулся в последний раз.
— Жить с тобой невозможно, — сказал он просто, без всякой эмоции. И вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Катя осталась одна. В идеально чистой, просторной, пахнущей свежестью квартире. Она победила. Она отвоевала своё пространство. И в наступившей тишине эта победа ощущалась как абсолютное, оглушительное поражение…
