— А лоджию объединим с кухней, — Вероника говорила это не спрашивая, а утверждая, глядя в пустоту перед собой, где её воображение уже рисовало будущий интерьер. — Поставим там панорамное остекление в пол. Представляешь, сидишь утром с чашкой кофе, а перед тобой весь город.
— И барную стойку вместо подоконника, — тут же подхватил Влад, отрываясь от экрана ноутбука. Он улыбнулся той самой своей мальчишеской улыбкой, которая когда-то и заставила её сердце пропустить удар. — Я сам сделаю. Из массива дуба. Чтобы солидно было.
Мечта обретала плоть. Она жила в их разговорах, в вырезках из журналов, в сохранённых на компьютере папках с названиями «Кухня нашей мечты» и «Идеи для спальни». Эта квартира, на которую они так отчаянно копили, была не просто квадратными метрами. Она была их общим будущим, символом того, что они — настоящая семья, строящая свою крепость. Каждый рубль, отложенный в резную деревянную шкатулку, был кирпичиком в фундаменте этой крепости. Шкатулка, доставшаяся Владу от деда, стояла в глубине бельевого шкафа, среди стопок выглаженного постельного белья, пахнущего лавандой и чистотой. Это был их семейный алтарь, их неприкосновенный запас.
Вечером, когда Влад снова погрузился в какой-то сериал, надев наушники, Вероника решила совершить свой привычный ритуал. Раз в пару недель она доставала их сокровище и пересчитывала накопления. Это успокаивало. Это делало мечту осязаемой. Её пальцы, привыкшие к этому священнодействию, легко открыли тяжёлую крышку. Вот они, их общие усилия, аккуратные пачки, перетянутые аптечными резинками. Пятитысячные к пятитысячным, тысячные к тысячным.
Она выложила деньги на гладильную доску, служившую ей счётным столом, и начала перебирать купюры. Быстрый, отточенный шелест бумаги. Она знала точную сумму. Она помнила её до копейки, потому что всего три дня назад доложила сюда свою часть с последней зарплаты. Закончив считать, она замерла. Сумма не сходилась. Пальцы похолодели. Что-то внутри неё оборвалось, как слишком натянутая струна.
Ошибка. Просто устала за день, вот и ошиблась. Она собрала купюры, тщательно выровняла стопку и начала считать заново. Медленно, вдумчиво, загибая уголок каждой банкноты. Нет. Всё то же самое. Не хватает ровно пятнадцати тысяч. Сумма была не случайной, не рваной, а круглой. Это не было ошибкой в расчётах. Это было чьим-то точным, выверенным действием.
Тепло, ещё минуту назад согревавшее её изнутри от мыслей о будущей квартире, испарилось без следа. Его место занял ледяной обруч, стянувший грудь. В их квартиру был только один доступ. И был только один человек, кроме неё, кто знал, где лежит ключ от шкатулки. Она не стала задавать вопросов. Не стала устраивать сцен. Ярость, поднявшаяся из глубины души, была холодной и ясной, как зимняя вода. Она не обжигала, а замораживала.
Вероника молча сложила деньги обратно в шкатулку, вернула её на место, в ароматное царство чистого белья. Она закрыла дверцу шкафа. Затем прошла на кухню и своим обычным, ровным, почти ласковым голосом позвала:
— Влад, ужинать.
Он пришёл через минуту, беззаботно смеясь над чем-то, что увидел в своём сериале. Он не заметил ничего. Ни её застывшего взгляда, ни едва заметной бледности на скулах. Он просто сел за стол и начал есть.
Она дождалась ночи. Дождалась, когда его мерное дыхание наполнит спальню. Она лежала без сна, глядя в потолок и прокручивая в голове один и тот же безошибочный план. Когда часы на кухне пробили два, она бесшумно, тенью, встала с кровати. Подошла к его тумбочке, где на зарядке лежал его телефон. Её пальцы не дрожали. Она взяла аппарат, прошла в тёмную кухню и села за стол. Холодный свет экрана выхватил из темноты её лицо — лицо человека, который больше не верит в общие мечты, а готовится взыскивать долги.
Кухня была погружена в густую, почти осязаемую темноту. Единственным источником света был прямоугольник телефона в руках Вероники. Его холодное, цифровое свечение выхватывало из мрака её лицо, делая его похожим на строгую античную маску, и блестело в её неподвижных зрачках. Пароль Влада она знала — дата их первого свидания. Ирония этого факта сейчас ощущалась как пощёчина. Она без малейшего колебания ввела цифры. Экран послушно разблокировался, открывая ей доступ в ту часть его жизни, которая, как оказалось, существовала параллельно их общей мечте.
Она открыла мессенджер. Чат с его матерью, «Мамуля», был закреплён вверху списка. Вероника начала читать с конца, прокручивая переписку вверх, в прошлое. Всё было именно так, как она и предполагала, только гораздо грязнее. Это были не просто просьбы о деньгах. Это была методичная, капля за каплей, обработка сына против его собственной жены.
«Сынок, давление опять скачет, а таблетки кончились, такие дорогие стали…» — и следом, через час: «Перевёл, мам. Береги себя».
«Владюша, сапоги зимние совсем развалились, ходить не в чем, а на пенсию разве что валенки купишь». Ответ: «Скинул на карту».
Суммы были разными. Три тысячи, пять, семь. Они складывались в ту самую недостачу, как фрагменты уродливой мозаики. Но между финансовыми сводками проскальзывали фразы, от которых внутри у Вероники всё каменело.
«Вероника-то твоя опять суп сварила, одна вода да картошка. Не бережёт тебя совсем, исхудал весь».
«Хоть бы позвонила раз, поинтересовалась здоровьем. Чужая я ей, вот и всё. Только о себе и думает».
Влад на это отвечал коротко, почти виновато: «Мам, не начинай», «Ника много работает». Но он не защищал. Он не пресекал. Он просто вяло отмахивался, а потом послушно переводил деньги. Деньги из их шкатулки. Деньги, которые она откладывала, отказывая себе в новой блузке или походе в кафе с подругами. Он брал кирпичи из фундамента их общего дома и относил их своей матери, чтобы та латала дыры в своей жизни, попутно проклиная архитектора.
Вероника читала и не чувствовала ничего, кроме нарастающего холода. Словно ей в вену медленно вводили ледяной раствор. Она дочитала до конца, закрыла чат и положила телефон на стол. Она не спала до самого утра. Просто сидела в темноте, а перед её глазами стояли не строчки переписки, а ясная и чёткая картина того, что нужно сделать.
Утром она встала первой. Сварила себе кофе. Аромат, который обычно приносил ей удовольствие, сегодня был лишь топливом. Она сделала несколько глотков, поставила чашку и, взяв его телефон, вошла в спальню. Влад ещё спал, разметавшись по кровати, его лицо было безмятежным и почти детским. Она на мгновение задержала на нём взгляд, но ничего не почувствовала. Пустота. Она аккуратно, без единого звука, положила телефон ему на подушку, рядом с лицом. Экран был разблокирован, чат с «Мамулей» открыт на самом последнем сообщении.
Затем она встала в дверном проёме, скрестив руки на груди, и стала ждать.
Он проснулся через несколько минут. Потянулся, перевернулся на другой бок и наткнулся взглядом на светящийся экран. Сон мгновенно слетел с его лица. Он сел на кровати, его глаза непонимающе забегали от телефона к Веронике, стоявшей в дверях. Он открыл рот, чтобы что-то сказать. Жалобное, оправдательное, лживое. Но она опередила его. Её голос был абсолютно ровным, лишённым всяких эмоций, как у диктора, зачитывающего сводку погоды.
— Я продала твою коллекцию марок, которую тебе оставил отец. Вчера вечером. Покупатель как раз забрал.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в его сонный мозг. Он смотрел на неё, и его лицо начало медленно белеть. Она видела, как в его глазах отражается весь ужас происходящего.
— Выручила шестнадцать тысяч, — продолжила она так же бесстрастно. — Тысяча — тебе на карманные расходы. Остальное я вернула в шкатулку.
На несколько секунд в комнате воцарилась абсолютная пустота, вакуум, в котором не было ни звуков, ни воздуха. Влад смотрел на неё, и его лицо, ещё несколько минут назад сонное и расслабленное, превратилось в маску недоверия, медленно искажаемую ужасом. Он, кажется, не мог даже вдохнуть. Потом он мотнул головой, будто пытаясь стряхнуть с себя наваждение, и его губы наконец-то разлепились.
— Ты… что? — выдохнул он. Это был не вопрос, а звук рвущейся ткани реальности. Он медленно опустил ноги с кровати, его движение было скованным, как у старика. — Ты не могла. Ты врёшь.
Он вскочил, рывком распахнул дверцу своего шкафа, туда, где на верхней полке в бархатной коробке хранилось его сокровище. Его руки лихорадочно зашарили по полке, сбрасывая вниз стопки свитеров. Полка была пуста. Коробки не было. В этот момент вакуум взорвался.
— Ты что наделала?! — его голос сорвался на крик, который был полон не столько гнева, сколько животного, первобытного отчаяния. Он развернулся к ней, и в его глазах больше не было ни вины, ни растерянности. Только чистая, концентрированная ненависть. — Это память отца! Единственное, что у меня от него осталось! У тебя души нет! Ничего святого!
Он надвигался на неё, крупный, разъярённый, заполняя собой всё пространство маленькой спальни. Он ожидал, что она отступит, съёжится, испугается. Но Вероника не сдвинулась с места. Она стояла в дверном проёме, прямая и неподвижная, как стальной стержень, и просто смотрела на него. Она позволила этой волне ярости докатиться до неё и разбиться о её молчание.
— Это были не просто марки! Это было моё детство! Мой отец! А ты… ты это продала за какие-то поганые деньги! Чтобы заткнуть дыру в своей проклятой шкатулке!
Он выдохся. Его плечи поникли, он тяжело дышал, уставившись на неё покрасневшими глазами. Он выплеснул всё. И вот теперь, в наступившей тишине, пришёл её черёд. Она сделала один шаг вперёд, вглубь комнаты. Её голос прозвучал тихо, но каждый слог был отточен, как лезвие бритвы.
— Я тебе сказала, я тебя удавлю, милый мой, собственными руками, если ещё хоть копейка из отложенных на квартиру средств пропадёт!
Она произнесла это так спокойно, так буднично, будто напоминала ему купить хлеба по дороге домой. И от этого спокойствия по его спине пробежал холодок.
— Твой отец, — продолжила она, не повышая голоса, — был созидателем. Он годами собирал эту коллекцию. Он вкладывал в неё время, душу, деньги. Он создавал ценность. А ты, прикрываясь его памятью, стал разрушителем. Ты воруешь то, что мы создаём вместе, и отдаёшь туда, где это исчезает без следа. Твоя мать — это чёрная дыра, Влад. И ты таскаешь в эту дыру наше будущее. Кирпич за кирпичом.
Он хотел что-то возразить, снова закричать про святость материнских нужд, но она подняла руку, останавливая его.
— Я не против помощи. Я против воровства. Хочешь помогать маме — найди вторую работу. Работай по ночам. Продай свои часы, свой ноутбук. Но то, что лежит в той шкатулке, — это не твоё. Это наше. И половины там твоей нет, потому что ты свою долю уже украл и перевёл. Ты сам убил во мне всё то, что могло бы сейчас тебе сочувствовать. Ты обменял память отца на сапоги для мамы. Это был твой выбор. А я просто восстановила баланс.
Он молчал, раздавленный её холодной, безжалостной логикой. Он смотрел на неё и понимал, что женщины, которую он, как ему казалось, знал, больше нет. Перед ним стоял чужой, расчётливый и предельно опасный человек.
— А теперь слушай сюда, — закончила она, глядя ему прямо в глаза. — Это было первое и последнее предупреждение. Ещё один такой перевод твоей маме без моего ведома — и я продам машину. Молча. Так же, как продала марки. Ты просто однажды выйдешь во двор, а её там не будет. Ты меня понял?
Две недели они жили в разных измерениях, случайно пересекаясь на территории одной квартиры. Воздух в доме стал плотным и холодным, как в склепе. Разговоры свелись к коротким, функциональным фразам: «Соль передай», «Я в душ». Они спали на одной кровати, но между ними пролегала пропасть шире, чем Гранд-Каньон. Влад демонстративно игнорировал её, уходя в мир своего ноутбука и телефона. Он был зол, унижен, но где-то в глубине души его грыз червячок сомнения, который он упорно принимал за мужскую гордость. Он не верил ей. Не мог поверить. Продать марки — это был жестокий, но всё же символический жест, удар по самому дорогому. Но машина… Машина была частью их быта, их свободы. Это было слишком реально, слишком масштабно. Она блефует, — решил он. Пытается его сломать, загнать под каблук.
Его мать, не получив очередной дотации, начала бомбардировать его сообщениями. Жалобы стали настойчивее, упрёки — ядовитее. «Совсем меня забыл, сынок», «Даже на кусок хлеба не оставила твоя мегера». Влад читал это, и внутри него закипала тёмная, бессильная ярость. Ярость на мать за её манипуляции, на Веронику за её ультиматум, и больше всего — на самого себя за то, что он оказался зажат между ними. И он решил действовать. Не из любви к матери, а из упрямства. Чтобы доказать — себе, ей, всему миру — что он не тварь дрожащая, а право имеет. Он перевёл матери десять тысяч. Не пятнадцать. Десять. Он сделал это быстро, почти не дыша, будто совершал не перевод, а диверсию в тылу врага. И почувствовал злорадное удовлетворение.
В тот день он задержался на работе. Вернулся домой поздно вечером, уставший и довольный своим маленьким бунтом. Он свернул во двор, нажал на кнопку брелока, чтобы машина моргнула ему фарами в темноте. Ничего не произошло. Он нажал ещё раз. Тишина. Он подошёл ближе к тому месту, где всегда парковался. Место было пустым. Просто мокрый асфальт под светом фонаря. Первая мысль — угнали. Сердце ухнуло вниз. Он почти побежал к подъезду, лихорадочно доставая телефон, чтобы звонить в полицию.
Он влетел в квартиру, готовый кричать, паниковать, действовать. Вероника была на кухне. Она спокойно резала овощи для салата. На плите что-то уютно скворчало на сковородке. Она подняла на него глаза, и в её взгляде не было ни удивления, ни тревоги.
— Машины нет! — выкрикнул он с порога. — Её угнали!
Вероника отложила нож. Вытерла руки о полотенце. И молча кивнула на кухонный стол. На его идеально чистой поверхности лежали три аккуратные пачки денег, перетянутые банковскими лентами. Рядом — два комплекта ключей от его машины.
— Её не угнали, Влад. Я её продала. Сегодня днём. Очень приятный молодой человек забрал, сразу переоформили.
Он смотрел то на деньги, то на неё, и его мозг отказывался обрабатывать информацию. Он сделал шаг к столу, потом ещё один. Он коснулся пальцами пачки купюр. Настоящие.
— Ты… Ты… — он не мог подобрать слов. Весь его гнев, весь его бунт рассыпались в прах перед этим спокойным, деловым фактом. Перед этими деньгами на столе.
— Да. Я, — подтвердила она своим ровным, лишённым эмоций голосом. Она подошла к бельевому шкафу, достала их общую шкатулку и поставила её рядом с деньгами. Открыла крышку. — Выручила неплохо. Даже больше, чем я рассчитывала.
И она начала методично, купюра за купюрой, перекладывать деньги со стола в шкатулку. На его немой, полный ужаса и ненависти вопрос «Зачем?» она ответила, не глядя на него, продолжая своё дело.
— Потому что я, в отличие от тебя, последовательна. Я поняла одну простую вещь, Влад. Наш брак — это бизнес-проект. Главная цель — покупка квартиры. Я — управляющий партнёр. А ты… ты оказался ненадёжным активом. Ты постоянно создаёшь убытки и выводишь средства на сторону, вливая их в бесперспективный и токсичный проект под названием «твоя мама».
Она положила последнюю купюру, закрыла шкатулку и посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде не было ни злости, ни обиды. Только холодная оценка оценщика.
— Память твоего отца была таким активом. Машина — тоже. Всё, что стоит между нами и нашей целью, — это просто ресурс, который можно ликвидировать для покрытия убытков. И если понадобится, я продам всё. Твой компьютер. Твои часы. Всё, что имеет хоть какую-то ценность. Потому что проект должен быть завершён. Любой ценой. А ты… ты просто будешь жить здесь. И наблюдать…
