— Он ведь страдает, Алиночка, ты пойми. Для него это удар. Он ходит сам не свой, на него смотреть больно. Ну оступился мальчик, с кем не бывает? Он же золотой у меня, ты просто не разглядела…
Тамара Петровна говорила без остановки, её голос, мягкий и обволакивающий, как тёплый кисель, заполнял собой всю безупречно чистую гостиную. Она сидела на самом краешке дивана, подавшись вперёд, и её умоляющий взгляд был нацелен прямо на Алину. Алина сидела напротив, в кресле, и молчала. Она не двигалась, положив руки на подлокотники, и просто смотрела на женщину, которая настойчиво пыталась продать ей бракованный товар во второй раз.
В её голове, пока Тамара Петровна расписывала достоинства своего «золотого мальчика», крутились совсем другие картины. Вот Максим стоит посреди кухни, растерянно глядя на раковину, доверху заваленную грязной посудой, и совершенно искренне спрашивает: «А у нас что, губка закончилась?» А губка лежит в мыльнице, сухая и нетронутая. Он просто не знал, что с ней делать.
Вот их прихожая, где от входной двери до дивана в гостиной протянулась небрежная тропинка из его одежды: здесь куртка, там ботинки, дальше носки, один у кресла, второй под журнальным столиком. Он приходил домой и словно линял по пути к месту своего отдыха, оставляя за собой шлейф хаоса, который она, Алина, должна была молча убирать. Потому что любые замечания вызывали у него обиду. Не гнев, а именно тихую, детскую обиду человека, которого отвлекли от чего-то очень важного — обычно от танкового сражения на экране монитора.
— Он ведь не приспособлен к этим бытовым мелочам, у него склад ума другой, творческий, — продолжала вещать Тамара Петровна, не замечая ледяного спокойствия на лице собеседницы. — Ему нужна муза, женщина, которая создаст уют, а не будет требовать… ну, ты понимаешь. Мужчина — он добытчик, мыслитель. А кастрюли-сковородки — это всё приземлённое.
Алина мысленно усмехнулась. «Добытчик». Его зарплата была ровно такой же, как и у неё. Только свою она тратила на аренду этой самой квартиры, на продукты, на бытовую химию, а он — на новую видеокарту для компьютера и заказы пиццы, коробки от которой потом неделями могли стоять на балконе, если она не убирала. Воспоминания нахлынули с новой силой: вот он пытается «помочь» ей, свалив в одну стирку её белое шёлковое бельё и свои чёрные джинсы. А потом удивлённо смотрит на серые разводы на ткани, будто это какая-то мистическая порча, а не закономерный результат его действий.
Она оглядела свою гостиную. Светлый ламинат без единой пылинки. Минималистичная мебель, которую она собирала сама, пока Максим «морально поддерживал» её с дивана. Стеклянный столик, на котором стояла лишь ваза с живыми цветами. В воздухе пахло свежестью и едва уловимым ароматом лимонного средства для полировки. Это было её пространство. Её порядок. И за два месяца совместной жизни Максим превратил его в филиал своей холостяцкой берлоги, постоянно нарушая ту гармонию, которую она так тщательно выстраивала.
— Ты дай ему шанс, дочка. Один только шанс. Он всё осознал. Говорит, без тебя ему жизнь не мила, — голос Тамары Петровны стал совсем вкрадчивым, почти заговорщицким. — Он ведь так тебя любит.
Эти слова стали последней каплей. Любит. Он любил удобство. Любил, когда его обслуживают. Любил, когда есть кто-то, кто решает его бытовые проблемы, не отвлекая от «мыслительного процесса».
Алина медленно, без единого лишнего движения, поднялась с кресла. Она не произнесла ни слова. Её лицо было абсолютно непроницаемо. Она поправила идеально висящую на стене картину, прошла мимо озадаченной Тамары Петровны и вышла из комнаты, оставив за собой шлейф дорогих духов и оглушительное молчание, которое было красноречивее любого ответа.
Тамара Петровна осталась сидеть одна в тишине, нарушаемой лишь тиканьем настенных часов. Это молчание было хуже любого спора. Она чувствовала себя неуютно в этой стерильной чистоте, в этой квартире, где каждая вещь знала своё место. Ей стало немного зябко. Она ожидала, что Алина вернётся с чашкой чая или, может, с валерьянкой, готовая к конструктивному диалогу, сломленная материнской настойчивостью. Она уже репетировала в голове примирительные фразы, которые скажет, когда девушка наконец сдастся.
Дверь в спальню открылась. Но вернулась Алина не с подносом. Она волокла за собой что-то большое, чёрное и бесформенное. Огромный, туго набитый мусорный мешок. Он шуршал по ламинату, оставляя за собой невидимый след напряжения. Тамара Петровна непонимающе смотрела, как эта хрупкая, на первый взгляд, девушка без видимых усилий дотащила свою ношу до центра комнаты.
А потом Алина, чуть согнув колени, с силой бросила мешок на светлый персидский ковёр. Он рухнул с глухим, тяжёлым стуком, как мешок с землёй. Узел развязался, и из чёрного нутра на безупречный ворс вывалилось его содержимое. Гора грязного, смятого белья. Десятки скрученных в тугие комки носков, некоторые слиплись парами, другие были сиротливо вывернуты наизнанку. Несколько несвежих футболок с застарелыми пятнами в районе подмышек. Трусы. Всё это образовало уродливую, разномастную кучу, источающую кислый, тяжёлый запах залежалого пота и несвежей ткани. Аромат чистоты и лимона в гостиной мгновенно был смят и уничтожен этим смрадом.
Тамара Петровна инстинктивно отшатнулась, поджав ноги. Её лицо, только что выражавшее скорбное сочувствие, исказилось брезгливой гримасой. Она смотрела на эту кучу, как на дохлую крысу, которую принесли ей на блюде.
— Вот, Тамара Петровна, — голос Алины был ровным и холодным, как сталь. В нём не было ни капли истерики. — Это то, что ваш золотой мальчик оставил после себя за две недели, пока жил отдельно. Это его приданое. Забирайте.
Она сделала паузу, давая женщине в полной мере насладиться видом и ароматом.
— Он даже ни разу не спросил, где у нас стиральная машина. Я думаю, он даже не знает, как она включается. Он просто складывал всё это в угол спальни, видимо, полагая, что оно самоочистится силой его творческой мысли.
Шок на лице Тамары Петровны начал медленно сменяться тёмным румянцем гнева. Милая, сочувствующая маска треснула и осыпалась, обнажив жёсткое, злое лицо.
— Ты… ты что себе позволяешь? — прошипела она, и её вкрадчивый голос стал твёрдым и неприятным. — Ты специально это сделала! Чтобы унизить меня, унизить его!
— Я просто возвращаю вам вашу собственность, — парировала Алина, не меняя тона. — Вы так расхваливали своего сына, что я решила помочь вам воссоединиться. Начните с его вещей. Передайте ему, что я оплачиваю услуги домработницы для поддержания порядка в своём доме, а не для того, чтобы содержать мужа-инвалида, неспособного позаботиться о себе. Пусть живёт с вами. Вы, я вижу, к этому привыкли.
Тамара Петровна вскочила с дивана. Её глаза метали молнии.
— Да как ты можешь так говорить! Бедный мальчик! Он работал, он уставал, а ты, вместо того чтобы создать ему условия, упрекала его! Настоящая женщина заботится о своём мужчине! Стирает, готовит, убирает! А ты, видимо, только собой любоваться способна! Неудивительно, что он от тебя ушёл! Точнее, ты его выгнала своей чёрствостью!
— Настоящая женщина? — Алина встретила поток обвинений с непроницаемым спокойствием, которое бесило Тамару Петровну ещё больше, чем открытая ссора. — Та, что молча подбирает за взрослым тридцатилетним мужчиной грязные носки и считает это своим священным долгом? Видимо, мы с вами читали разную литературу о предназначении.
Она обвела взглядом уродливую гору на своём ковре. Этот наглядный аргумент был сильнее любых слов. Тамара Петровна открыла рот, чтобы выплеснуть новую порцию яда, но её слова потонули в резком, настойчивом трезвоне дверного звонка. Он пронзил густую, наэлектризованную атмосферу в комнате, как хирургический скальпель.
Обе женщины замерли. Тамара Петровна бросила на Алину торжествующий взгляд, словно это по её велению прибыло спасение. Алина же, наоборот, напряглась. Она знала, кто стоит за дверью. Этот визит был слишком хорошо срежиссирован. Сначала артподготовка в лице матери, а теперь — прибытие основных сил.
Она молча прошла в прихожую и повернула ключ в замке. На пороге стоял Максим. Свежевыбритый, в чистой рубашке, с букетом хризантем в руках и выражением вселенской скорби на лице. Он выглядел как актёр, готовый играть сцену раскаяния в дешёвой мелодраме. Увидев Алину, он начал было свою заготовленную речь:
— Алин, я всё обдумал…
Но тут его взгляд скользнул за её плечо, вглубь квартиры. Он увидел свою мать, стоящую в боевой позе посреди гостиной, а затем его глаза наткнулись на кучу белья на полу. Его белья. На долю секунды на его лице промелькнуло узнавание и досада, но они тут же сменились праведным гневом. Он даже не попытался понять, что происходит. Он мгновенно выбрал сторону.
— Мама, что здесь такое? Она тебя обижает? — он оттолкнул Алину плечом, входя в квартиру, и бросился к матери, как к единственному союзнику в стане врага. Букет хризантем был небрежно брошен на тумбочку в прихожей.
— Максимушка, сынок! — тут же запричитала Тамара Петровна, обретя второе дыхание. — Ты посмотри, что она устроила! Вывалила твои вещи, унижает меня, тебя… Говорит, что ты…
— Я всё понял, мама, не говори, — Максим развернулся к Алине. Теперь их было двое, и они стояли плечом к плечу, единым фронтом против неё. — Вот значит как, да? Решила устроить показательное выступление? Я пришёл мириться, как человек, а ты встречаешь меня вот этим?
Он махнул рукой в сторону кучи на ковре. Не с отвращением к её содержимому, а с обидой на сам факт её существования здесь, на всеобщем обозрении. Словно не он был автором этого натюрморта, а Алина наколдовала его из воздуха, чтобы его опорочить.
— Я просто хотела, чтобы твоя мама забрала то, что ты оставил, — ровно ответила Алина. Она смотрела на них, на эту неразрывную пару, и видела картину с пугающей ясностью. Он не был отдельной личностью. Он был продолжением своей матери, её проектом, который она теперь пыталась передать на аутсорсинг другой женщине.
— Тебе просто нужен был повод! — подхватил Максим, его голос крепчал от поддержки матери. — Я работал, приходил домой, хотел просто отдохнуть, а ты вечно была чем-то недовольна! То кружка не там стоит, то тарелку не помыл! Это же мелочи, быт! Неужели это важнее отношений?
Алина смотрела на него и не верила своим ушам. Он говорил так, будто речь шла о паре случайных промахов, а не о системной, тотальной неспособности обслужить самого себя. Она видела, как Тамара Петровна одобрительно кивала, подпитывая его уверенность в собственной правоте. Это был их мир, их система координат, в которой мужчина был слишком возвышенным созданием для грязной посуды, а женщина — прислугой, обязанной быть счастливой от своей роли. И в этом мире виноватым всегда оказывался тот, кто требовал порядка.
— Мелочи? — Алина повторила это слово, и оно прозвучало в тишине как щелчок хлыста. Её спокойствие, такое плотное и непробиваемое всего минуту назад, испарилось. Но на его место пришла не истерика, а холодная, концентрированная ярость, которая делала её голос звеняще-чётким и острым. Она сделала шаг вперёд, и мать с сыном невольно отступили к дивану. — Вы называете это мелочами?
Она в упор посмотрела на Максима, затем на его сверх заботливую мать.
— Да ваш сыночек даже картошку почистить нормально не может, не говоря обо всём остальном! А вы мне говорите, что это идеальный будущий муж? Живите сами со своим сыночком, в таком случае!
Слова, вынесенные в заголовок её разрыва, прозвучали не как вопрос, а как приговор. Она не ждала ответа.
— Помнишь, ты решил сделать мне сюрприз и почистить картошку к ужину? — продолжала она, её голос резал воздух. — Я зашла на кухню и увидела это. Ты держал овощечистку, как топор, и срезал с каждой картофелины пласты толщиной в палец. От килограмма у нас осталось граммов триста жалких, искромсанных ошмётков. Остальное было в мусорном ведре. Творческий склад ума, говорите, Тамара Петровна? Видимо, он создавал авангардную инсталляцию на тему голода.
Максим побагровел. Он хотел что-то сказать, но Алина не дала ему вставить ни слова.
— А помнишь, как ты три дня складывал тарелки в раковину, потому что губка была «какая-то не такая»? Она была сухая, Максим. Её нужно было просто намочить водой и капнуть моющего средства. Но это, видимо, слишком сложный технологический процесс. Проще было ждать, пока я приду с работы и отмою присохшую гречку, пока ты проходишь очередной уровень в своей игре, придя домой на два часа раньше меня.
Она перевела дыхание, и в этой паузе повисла не тишина, а осознание полного, унизительного разгрома. Тамара Петровна смотрела на сына так, будто видела его впервые.
— Так что не надо мне рассказывать про мелочи и быт, — закончила Алина. — Это не быт. Это полная инфантильность и неспособность существовать без обслуживающего персонала. Я искала партнёра, а не великовозрастного ребёнка, которого нужно кормить, обстирывать и убирать за ним последствия его жизнедеятельности.
Не дожидаясь их реакции, она резко развернулась и прошла в спальню. Через мгновение она вернулась. В одной руке она держала его игровую приставку, провода от которой волочились по полу. В другой — его ноутбук. Она подошла к куче грязного белья на ковре, раздвинула носком туфли вонючие футболки и без малейшего колебания бросила дорогую технику прямо в центр этой свалки.
Затем она схватила горловину чёрного мешка, сгребла в него остатки белья с ковра вместе с приставкой и ноутбуком, которые глухо стукнулись друг о друга. Мешок стал неподъёмным. Она, кряхтя от натуги, поволокла его через всю гостиную к входной двери. Скрежет пластика по ламинату был единственным звуком в квартире.
Она распахнула входную дверь. Упёршись ногой в косяк, она двумя руками вытолкала тяжёлый мешок на лестничную клетку. Он рухнул с отвратительным глухим стуком, в котором смешался звук падения тряпья и удар твёрдых предметов.
Алина выпрямилась, обернулась к застывшим в гостиной Максиму и Тамаре Петровне. Её лицо было спокойным. Она ничего не сказала. Она просто молча указала рукой на открытую дверь. На выход. И в этом жесте было больше презрения и окончательности, чем в любом крике или проклятии…
